***
POV/АЛФИ Я посмотрел на свои испачканные кровью руки, а затем на безжизненное тело своей жены и медленно закрыл дверь в спальню на случай, если Ноа пройдет мимо. Моему сыну не нужно было видеть свою маму такой. Нарциссы и гортензии, которые я принес Дафне в подарок за рождение младшего сына, распластались на кровати рядом с обмякшим телом. Цветы, символизирующие мое бессердечие и вопиющее возобновление чувств. Спустившись, я посмотрел на сидящую в залитой солнцем столовой экономку Галит, кормящую Ноа молочной кашей с кусочками яблока. — Велит ли мне миссис Соломонс отправиться с Ноа после завтрака в сад, чтобы мальчик немного нагулял аппетита? — Она мертва. Смутная тишина повисла по периметру столовой. — Простите, сэр?.. Я не… — экономка зашевелила губами, как рыба, распахнув и без того большие глаза в непринятии услышанного, мотая порядком седой головой. — Моя жена мертва. — Альфред… — сочувствие было выше всяких похвал. Стоящего перед ней, раздробленного случившимся, мужчину средних лет, Галит помнила еще ребенком, сидящим за этим же столом и без особо энтузиазма, точь в точь, как и Ноа, поглощающим кашу. — Кто-то должен убрать тело, прежде чем Ноа или кто-то другой увидят это. Луч света упал на фарфоровый чайный сервиз, тот самый, который любила Дафна.***
Когда моя жена умерла, грусти и отчаяния не было промеж ожидаемых эмоций. Среди гаммы переполняющих меня чувств, я уловил только гнев и негодование тем, как она могла пренебречь моим трехмесячным сыном, смотря, как ее опускают в могилу. Мы с Дафной были женаты тринадцать лет. И смерть младшего ребенка разрушила наш брак окончательно. Подходящий конец для связи, которая была обречена с самого первого дня, еще с момента смотрин и последующей помолвки, отказаться от которой было жутко дурным тоном с моей стороны. Забавно, что сегодня первый день весны и ласковое солнце ослепляет мои глаза, заливаясь закатом, но слез не было. Им неоткуда было взяться. Я растратил их несколько недель назад, рассматривая маленький облик моего мальчика, завернутого в саван, который непременно стали опускать в холодную февральскую землю. Я задыхался от нехватки надежды, которую внушал этот ребенок. Найдя глазами медную табличку, на которой было написано имя сына, я ощутил оскомину скорби и мои слезы затерялись в отросшей бороде. Я снова и снова читал и перечитывал имя на табличке, не обращая никакого внимания на основную процессию. «Джозеф Соломонс». Когда я сотворил это со своей женой, мне хотелось, чтобы ей было так же больно, как и мне. Хотелось, чтобы и она ощущала такую же пустоту в душе, как и я. Дафна так долго жила, ощущая дитя внутри себя, чувствуя, как оно там живет, толкается, ворочается с боку на бок, что когда он умер, она не почувствовала глубочайшей скорби. Этот ребенок, как и старший, был нужен ей, чтобы удержать меня. Отдав своего сына во власть Всевышнего, я надеялся, что его душа однажды обязательно переродится и я встречу его, моего Джозефа, а пока на небе, вероятно, найдется кто-нибудь, кто о нем позаботится. Обведя глазами кладбище, свою мать, Авиталь Соломонс, её сестёр, Двору Леви и Михаль Шерр с их мужьми, работающими на меня в банде, я поразился их стойкостью. Мой отец, Альфред-старший, маячил в сторонке один. Его морщинистое лицо было в слезах. Но я и мать, знали, что это игра — отец, как всегда, прикидывался. Он слишком любил себя, чтобы сострадать другим людям. Те, кто были знакомы с ним относительно мало, выслушивали его нытье, а не старались проскользнуть мимо, как это делала вся моя семья. Мама тоже все это понимала. Она слишком многое понимала. В этом и заключалась ее беда. Дядя Ицхак Лазоверт, старший брат моей матери, крепко обнял меня, склоняя мою голову к своему плечу, заставив меня неудобно согнуться, решив, что я действительно нуждаюсь в этой поддерживающей практике. Его кожа была серой после первого инсульта, настигшего после новости о смерти моего сына, а правая сторона лица заметно исказилась, неестественно уводя уголок губ, и смерть Дафны едва не сделала хуже. Он встревоженно посмотрел на меня. Старость медленно туманила его глаза, серебря бороду. С каждым прошедшим днем он угасал еще больше. Чем слабее он становился, тем сильнее должен быть я, чтобы удержать семейный бутлегерский бизнес от нападок всевозможных лондонских группировок. С детства в нашей семье царило правило — нельзя казаться слабым или уязвимым. Как-то в возрасте пяти лет меня отделали местные мальчишки за то, что я принадлежу к угнетенным. Что ж, стирая рукавом слезы, я побежал к дяде Ицхаку и, выслушав мой рассказ, он мудро пригрозился высечь меня, если я не дам ответного боя. — Ты в порядке, Альфред? Я кивнул ему и повернулся к могиле со стальным выражением лица, слушая, как звякают лопаты о промерзший грунт, переводя утомленный взор на детскую табличку. «Джозеф Соломонс». Я прикрыл глаза. Дайте мне уйти в забытье. Вернувшись к прежней жизни после семидневного траура в первую же субботу, я был счастлив, что Ноа еще недостаточно взрослый, чтобы понимать, о чем идет речь. В два с половиной года он, кажется, даже приблизительно не понимал смысла этого мрачного слова — смерть. Все близкие собрались в моем особняке на трапезу. Я поднялся со скамьи и Ноа, получив позволение подойти ко мне, вцепился в мою ногу, пряча лицо в мятой складке брючины, сиротливо заливаясь басистым плачем замешательства. Это был первый раз, когда он искал моей близости после смерти Дафны. Я не отвечал на сочувствующие взгляды теть, дядь, кузенов и племянников, тряся Ноа, не имея точного алгоритма того, что делать, когда ребенок в истерике. Я осторожно осмотрелся, обводя глазами более молодую мужскую половину семьи, которая искала любую крошечную слабость, чтобы попытаться перетянуть одеяло семейного бизнеса на себя. Немногие из многочисленных кузенов вокруг меня были действительно близкими. Я был слишком неумелым в глазах многих, но дядя Ицхак доверил мне бутлегерское дело и я был не намерен подводить его. Мать подошла ко мне и с грустной улыбкой забрала у меня Ноа. Она предложила позаботиться о нем, но ей было шестьдесят лет и ей приходилось заботиться не только о благополучии нашей семьи, но и всей общины. Моя старшая сестра Авива ворковала перед Ноа, предлагая свою помощь, но у нее тоже хватало забот, помимо взвинченного Олли. — Ты выглядишь очень усталым, сынок, — тихо сказала мне мать, — Тебе бы отдохнуть… Я отрицательно мотнул головой: — Последние несколько ночей я почти не спал из-за молитв. А у Ноа режутся задние зубы и он часто плачет. Видимо, это доставляет ему некоторые неудобства. Ты не знаешь, чем можно облегчить его страдания? Только мать собралась дать мне совет, как ее прервал родной брат, притянув меня ближе к себе. — Твоему сыну нужна мама, — сказал мне дядя Ицхак, тяжело опираясь на свою трость и мое плечо, — Женщина инстинктивно найдет нужное средство, которое мы, мужчины, без них будем искать годами. — Бог мой! Ицхак! — воскликнула мать, грозно посмотрев на старшего брата, — Не прошло и тридцати дней, как мы опустили Дафну в землю. Дядя чуть виновато посмотрел на нее, возвращая взор ко мне, растерянному от его совета. Ицхак словно чувствовал внутренней мудростью, что мне не нужно время, чтобы оплакивать Дафну, потому как знал, что я никогда ее не любил. Дядя слышал сцены, видел ее лицо после наших ссор. Но также Ицхак понимал, что нам нужно помнить о приличиях. Я, в свою очередь, не был уверен, что хочу еще одну жену, снова надевать свадебный костюм, опять связывать себя брачными узами, схожими с мертвыми узлами, учитывая род моей деятельности. Однако то, чего я хотел, не имело огромного значения. Каждый аспект моей жизни был продиктован железными правилами, традициями и полным подчинением самому старшему члену семьи, имеющему вес во всем еврейском сообществе Лондона. — Ноа нужна мать. Мальчик никогда не станет настоящим мужчиной, если не получит достаточно тепла, ласки и любви. Без всего этого он вырастет черствым и злым по отношению к другим людям и тебе. Наше дело плевое — зачать и изредка пугать дитя своим грозным видом, возвращаясь поздним вечером, все это знают. Но для воспитания нужна женщина — это природа, — сказал Ицхак. — О, Дафна никогда не занималась воспитанием Ноа так, как это следовало женщине. А бедный Джозеф?.. Она уснула, оставив ему грудь с бегущим рекой молоком, зная, что у него был плохо развит глотательный рефлекс, так ведь, мам? — пробормотала Авива. В глубине души она не простила мою покойную жену за смерть племянника. Мать угрюмо кивнула и это подтверждение увидели родители Дафны, сидящие в углу гостиной на диванчике. Так было всегда, когда они были на дне рождения или свадьбе. Любое семейное собрание они проводили сидя в самом отдаленном углу, демонстрируя максимум неприязни к моему, как они выразились, нескончаемому семейству. Бат-Шева Майер, похоронившая младшую дочь, слушала наши разговоры, прикрывая глаза на любую, по ее мнению, неправомерную ложь. Она ратовала, что ее Дафна не могла покончить с собой, наглотавшись каких-то таблеток. Она знала, что я приложил руку, потому как это не было единственным инцидентом за жуткие две недели, когда я нарушал неприкосновенность Дафны самым грубым путем, но никто больше не допускал об этом даже мысли, кроме нее и Алана, отца моей покойной жены. Он услышал плач Бат-Шевы и повернулся к ней, протягивая платок. В прошлый раз она плакала, потому что знала, что обе её дочери совершили самые колоссальные ошибки в их жизнях, связав себя с проклятыми Соломонсами, после того, как это доказывалось снова и снова. Алан нашёл глазами Ноа, вновь кричащего и истеричного, и по его искривленному лицу я понял, что он не может принять этого ребенка. Не то, чтобы он когда-либо сказал это вслух, но это было очевидно по тому, как он относился к моему сыну. Он называл его моим вторым пришествием и маленьким ленивым ублюдком с лукавыми глазами Соломонсов. — Однажды кровь потечет, как говорил мой старый отец, и он всегда был прав. — заметил он угрюмо, но достаточно звучно, чтобы я мог услышать его. Бат-Шева проглотила свой напиток, а вместе с ним и слезы, наверное, подавляя желание вскочить с места и вцепиться в мое лицо, выцарапать мне глаза и закричать, что я — и есть убийца. Она сидела рядом с мужем, крепко держа его за руку, и я знал, что она ищет утешения, но его она не найдет. — Не здесь, прошу тебя, Авива, — отрезал я, — Только не сегодня, ладно? Она закрыла рот и, кинув презрительный взгляд на родителей Дафны, прошла вглубь дома, сталкиваясь с их старшей дочерью Ривой, молотящей крепкое вино, как воду с вишнёвым сиропом на глазах у детей, что само по себе было плохим знаком. Её маленькие карие стеклянные глаза были уставлены в стену, а закинутая нога на ногу, покачивающаяся вверх и вниз являлась олицетворением её мстительного характера. Рива выглядела хорошо для еврейской женщины в чёрном элегантном платье. Волосы ее были уложены у парикмахера и, как обычно, приправлены избыточным макияжем, но таков её стиль. Чёрная подводка в сочетании с лёгкой помадой делали её вполне сексуальной по меркам общины, однако, её мужу этого было уже недостаточно. В прекрасной проходной гостиной с мягкими диванами и стенами пастельного цвета было довольно-таки комфортно моим трем маленьким племянницам. Девочки четырёх, пяти и восьми лет уютно устроились на самом большом из трех диванов и так беззаботно наслаждались вечером, наверное, забыв о том, что их собрали здесь для поминальной трапезы о покойной тёте Дафне. Сидящий возле них мой старший брат Генри, рассказывал им какие-то истории, исключительно по подобным мероприятиям справляясь со своей отцовской миссией, создавая видимость порядочного семьянина. Две недели назад он закончил отбывать два года из пяти лет лишения свободы за огнестрельное оружие и обвинение в сексуальных домогательствах семнадцатилетней девушки, которую вызвался подвезти до дома. Однако, многие в нашей семье, особенно мать и дядя Ицхак, предполагали, что фактически дело закончилось полноценным изнасилованием, но Генри всё тщательно отрицал, ссылась, что если он поступил именно так, то Рива бы давно ушла от него, забрав дочерей. Все знали, в том числе и я, что он использовал Риву все эти годы и их брак не мог считаться примерным. Когда его посадили, он оставил ей троих маленьких детей и достаточно долгов, чтобы потопить долбанный Титаник, а она по-прежнему относилась к нему так, как будто он был чем-то особенным в её жизни. Рива была достаточно пустая, её жалкий мирок крутился вокруг вина, может, дочерей, а ещё Генри, которого она считала своей неотмлемой частью, как атавизм. Он уже начал давить не на те рычаги, разрушая её, как коррозия разъедает металл, и это было видно по лицу Ривы. Далекий голос Альфреда-старшего был раздражающим. Мой отец, который расположился на полу перед камином, негромко посмеялся. Два его младших брата сидели напротив него в креслах и я долго смотрел на этих троих Соломонсов, закипая ненавистью, пока отец смеялся тем саркастическим смехом, который всегда был его визитной карточкой, не подойдя и на жалкую минуту к своим многочисленным внукам. Это был день похорон моей жены и я позволил этим людям войти в свой дом только из-за традиций, потому что так было правильнее. — Авива всегда отличалась сварливым характером, — подытожила мать, поглаживая по спинке задремавшего на ее плече Ноа, обращаясь к Ицхаку, — Я полагаю, ты уже задумал кого-нибудь для Алфи. Не спал ночами, ломал голову, верно? — Любой хороший дядя на моем месте позаботился бы о благополучии племянника, на которого рассчитывает вся община. Если взяться за сухие цифры, то в нашей хасидской общине проживает около тридцати девушек, достигших возраста замужества, — уверено заявил Ицхак. — Зная обстоятельства смерти Дафны, было не обязательно поднимать эту тему сегодня, Ицхак, — Авиталь взмолилась, — Нельзя было выждать положенного года? Вся семья знала только то, что я ей рассказал. Первичная версия — суицид. — Мы не можем ждать год. Ноа нужна мать, — дядя покачал головой. — Разве я не обязан выждать три праздника: Песах, Шавуот и Суккот, прежде чем?.. — вмешался я, оставив вопрос незавершенным. Дядя коротко глянул на Авиталь, прежде чем увести меня в сторону и сообщить: — У твоей покойной сестры Бэллы осталась дочь… История с моей средней сестрой Бэллой была темной сама по себе. Она родила ребенка достаточно рано. Однако, ей удалось это сделать по любви, что очевидно было редким явлением в общине, от Уильяма Линца — юноши из ашкеназской общины. Она переступила через семью, через тысячелетний уклад, через правила общины, потеряв доверие. Но их брак не мог считаться счастливым, закончившись через три года трагической смертью Уильяма. К слову, я уже и не помнил, как выглядела их дочь. Бэлла обвиняла в этом меня и моего старшего брата Генри, якобы мы втянули его в криминальный бизнес, из-за чего он был смертельно ранен в ходе драки между еврейской бандой из Ист-Энда, которую возглавлял я с парнями из Бирмингема под покровительством Билли Кимбера. Через три месяца ее сочетали левиратным браком с младшим братом Уильяма — Барнеттом, а еще через год она умерла от рака груди. Но мать по сей день уверена, что истиной причиной ее смерти стала тоска по Уильяму. — Она могла бы стать твоей женой. Это сблизит наши семьи и укрепит твою власть, Алфи, — сказал дядя. Я попытался возразить, но не успел, он не позволил мне вставить и пол буквы: — Если ты хочешь подмять под себя Камден и Ист-Энд, ты должен иметь крепкие отношения с ашкеназами, Алфи. Барнетт Линц поможет тебе в этом. Я слушал и задавался вопросами. Как племянница высокопоставленного ашкеназа, она вероятно была обещана кому-то сразу после бат-мицвы и наступления зрелого возраста… Что-то в этой логике было не так. — Почему она еще не замужем? Ицхак и Исайя обменялись взглядами, что вызвало у меня тревогу. — Она была помолвлена еще в двенадцать с половиной лет с сыном раввина из Манчестера, но он погиб во Франции. Заметив мое обеспокоенное лицо, Ицхак добавил: — Ты мог бы жениться на ней в начале октября. — Почему именно в начале? — Тогда пройдет третий праздник — Суккот, а ей исполнится семнадцать, — сказал Исайя. Я смотрел на своих дядь. Неужели они сошли с ума? Девушка почти на восемнадцать лет моложе меня! — Учитывая твои обстоятельства, она лучший вариант, Алфи, — умоляюще сказал Ицхак, — Она молодая, а ты уже достаточно зрелый, как скульптор, чтобы слепить из нее более покладистую и ответственную жену, в отличии от Дафны, когда вы были одногодками. — Сейчас не время, чтобы обсуждать мою покойную жену, — мое выражение лица стало хмурым. — Главное — не медли с решением, Альфред, — Исайа подмигнул мне, прихлопнув по плечу. Я кивнул и, когда вернулся к сгорающим от любопытства матери и теткам, сглатывая слюну с липким желанием затянуться сигаретой, подошел мой кузен Олли и все замолчали, прислушиваясь, когда он склонил голову к моему уху. — Я знаю, что сейчас не самый подходящий момент для дел, Алфи, но тебе пришла телеграмма. Я жестом руки пригласил его выйти за мной в сад. День был холодный, но я был хорошо одет в драповое пальто. Именно желание выкурить сигарету выгнало меня к беседке, которая была построена из старых блоков и обшита вагонкой, чтобы гармонировать с остальной частью дома. Я присел на край обсыпанного прошлогодней листвой фонтана, взял в зубы сигарету и дважды чиркнул металлической зажигалкой. — От кого? — Весточка от итальянского босса, Дарби Сабини. Я перенял телеграмму из рук Олли, выпуская сладкий дым носом с огромным облегчением, и впился глазами в печатный текст. «Соболезную, старый друг Алфи. Если тебе нужно на время отойти от дел или дополнительная защита, дай мне знать. Дарби Сабини» — Нет, — сразу же сказал я, не только самому себе, но и Олли, стряхивая пепел, задумчиво теребя огрубевшую кожу большого пальца правой руки. Перед глазами предстала пережатая этой самой рукой шея Дафны, но я тут же оттолкнул от себя настойчивое видение. Если я сейчас оставлю бизнес без контроля, то потеряю его навсегда. Хитрый Дарби, переполненный ожиданием, что я уйду в глубочайший траур, моментально выкинет моих букмекеров из Эпсома и попасть туда снова будет намного сложнее. Ист-Энд был моим районом и я был намерен прибрать все его заведения, рынки и мелкие конторки на узких улочках себе. Второй целью был крупный ипподром в самом Эпсоме. Олли протянул мне бокал сока, прежде чем опуститься рядом со мной на ледяной мрамор фонтана. — Ты выглядишь паршиво, Алфи. Я натянуто улыбнулся ему. — Пустяк. Сегодня была бессонная ночь из-за Ноа. Сделав глоток из своего бокала, кузен неодобрительно посмотрел на меня. — Тебе нужна жена. Соглашайся. Ицхак отчаянно хочет, чтобы мы все были счастливы по-своему, но и не забывали о выгоде для семейных дел. Я выпил половину бокала одним глотком и сморщился. — Ей шестнадцать, мне почти тридцать четыре… Дистанция в восемнадцать непреодолимых миль. — Тогда тебе найдут вдову. Может, даже с детьми, — тихо заметил Олли, — Какую-нибудь дойную корову с молочным выменем вроде Дафны. Я скривился. Моя семья откровенно ненавидела мою покойную жену за смерть Джозефа, будто в этом была только ее стопроцентная вина. Большую часть этих дней я пытался забыть Дафну и тот стойкий запах, к которому был так привязан Ноа. Он не переставал звать маму, не понимая, что она никогда не вернется, засыпая, уткнувшись в один из ее домашних нарядов лицом. — Знаешь, Олли, не будь ты моим самым любимым племянником из всех, я бы прямо сейчас выбил бы тебе передний зуб за эти слова, — сказал я строго и Олли виновато улыбнулся, — И, нет, — добавил я чуть погодя, — Никакой вдовы и тем более чужих детей. Мне не нужна женщина, которая стала бы обделять Ноа своим вниманием. Собственно, для чего она тогда вообще нужна? Мой сын нуждался во всей возможной заботе и любви. Как бы я не старался, я никогда не смогу дать сыну то, что ему нужно, самостоятельно. Я даже не имел точного знания о том, в чем нуждается Ноа сейчас, в возрасте полутора лет. Я с жадностью выкурил сигарету и вернулся внутрь. Мать пыталась успокоить Ноа, который начал плакать, изгибаясь, и Авива делала все возможное, чтобы унести его из гостиной в разгаре истерики. Мне, кажется, и правда нужна была жена. Однако, сегодня я не был готов принимать такие серьезные решения.