Секс, любовь и иудейство

***

POV/АЛФИ Я сидел у постели Голды в кресле у окна ее маленькой спальни, в которой еще чуть-чуть — и у меня начался бы приступ клаустрофобии. Такой юркой она была, оклееная светлыми обоями, противопоставляемая с теми роскошными и просторными спальнями, к которым я привык за последние десять лет. Потягивая такую необходимую сигарету, я обводил глазами развешенные на стенах рисунки, школьное расписание, касаясь разбросанных на столе трафаретов, альбомов и всего того, что говорило мне о юности лет моей жены. Все эти вещицы были расположены так иррационально, что у меня складывалось осознание, будто Голду в один день внезапно подняли из-за стола, оторвав от ее повседневных дел, вроде чтения или рисования, и сразу же швырнули мне, сделав женой, миссис Соломонс. Сбрасывая пепел в пустой бокал, затяжка за затяжкой, я подсознательно искал причину тому, что неминуемо должно произойти, и оно возвращало меня в нашу спальню, в камине которой ярко горел огонь. Я все еще слишком отчетливо видел Голду, с ее задумчивым видом, беспрекословно позволяющей мне раздеть ее. Целуя ее сливочную кожу, ощущая мягкость и нежность, сменяемую округлостью груди на выпирающие изгибы ребер, я оставлял ее обнаженной с каждым моим прикосновением губ, опуская на кровать. Все, что на ней было — это белые носки. Я стягивал с себя одежду небрежно, швыряя нижнюю сорочку и полукальсоны куда-то в сторону, а не вешая на спинку стула, как привык. Обнажившись, я взял руку Голды и положил ее на свой член: она дьявольски знала, эта чертовка, как ласкать его правильно, чтобы заставить меня прикрыть глаза и тяжело задышать. Поглаживая ее манящие полусферы, скользя по гибкой талии к бедрам, сжимая ягодицы, я намеренно не проводил рукой по наклонной ее живота, избегая прикосновений. Тем временем Голда внимательно следила за моей ладонью, прерывисто выдыхая, понимая, что я не способен чувствовать какую-либо связь. Когда я уложил Голду на кровать, она, чтобы отвлечься от меня, стала размышлять о побеге. А я, стараясь не замечать того, что она не в восторге от моих ласк, промучил ее довольно долго. Я покачал головой. Можно ли эти размышления принять за чувство вины? Дверь тихо приоткрылась. Я поднял глаза и увидел Ноа. Мальчик робко просунул свою маленькую мордашку в образовавшийся дверной проем, отыскивая глазами Голду. — Ноа, — позвал я его, зажигая настольную лампу. — Иди ко мне, приятель. За окном смеркалось. Холодный алый закат смешался с голубизной морозного неба. Я и не заметил, как провел больше половины дня, сидя у постели Голды, забыв о сыне. Благо, в доме было достаточно женщин, чтобы о сыне позаботились должным образом. Ноа неуверенно шагнул ко мне, любознательным взглядом осматривая незнакомую комнату, поднося ко рту кусочек овсяного печенья, с удовольствием похрустывая им в тишине. С десять секунд у него ушло на изучение спящего силуэта Голды, прежде чем он молча указал на нее своим крошечным пальчиком. — Она спит, наша мама, так? — выдавил я, чтобы ответить на его безмолвный вопрос. Ноа почти осознанно кивнул, доедая печенье, вытирая запачканные крошками ладони о штаны. — Хочешь поехать к бабушке? — спросил я и Ноа отрицательно покачал головой, не оставляя попыток забраться на постель Голды, соскальзывая по простыне обратно на пол. Этот мальчик умел получать свое. Я подсобил ему и Ноа, на мое удивление, не попытался вырваться и даже не крякнул в мою сторону. Усаживаясь на кровати, ожидая меня, он вытянул свои руки вверх, приглашая меня снять с него вязаный джемпер. Как и после смерти Дафны, он нуждался во мне, но гораздо больше в Голде, довольствуясь тем, кто у него есть в ее отсутствие. Я опустился на край кровати, стараясь не скрипеть пружинами, осторожно убирая рассыпавшиеся по соседней подушке волосы жены, укладываясь рядом с ней вместе с Ноа. Я задел локтем прикроватную тумбу, и мой взгляд упал на плеснувшиеся в бокале остатки хинина в сочетании с ромом — убийственно горькое снадобье, которое доктор был вынужден споить Голде, пока я уговаривал ее. Она плакала, умоляла меня, решив, что я тот самый злобный тип, гребаный изувер, но на самом деле я делал это только для того, чтобы помочь ей облегчить страдания. Я знал, что плод умер. Голда не хотела этого признавать и снотворное, что дал ей доктор, стало почти панацеей. Хинин обещал ускорить процесс, который врач назвал естественным. Колкие мурашки в очередной раз пробежали по моей спине, заставив неприятно поежиться. Фактически, я находился в ожидании, когда ей станет хуже, мольбами к Всевышнему оттягивая этот момент, как тетиву рогатки. Но в глубине своей потрепанной душонки я понимал, что он неизбежен. Ноа, удобно расположившись на моей груди, наблюдал за ровным дыханием Голды, прежде чем требовательно посмотреть на меня. — Хочешь сказку? Он живо покачал головой, опустив веки. — Что, тогда? Колыбельную, м? — предложил я и Ноа опустился мне на грудь, нащупывая одеяло, которым я получше укрыл его. Я не умел петь колыбельные, никогда не пробовал по настоящему ни для Джозефа, ни для Ноа, ни даже для маленького Олли. Но я знал слова. Они слишком хорошо осели в моей памяти благодаря матери, в глаза которой мне будет страшно стыдно смотреть этим вечером, когда я поведу к ней Ноа. Она была хрупкой женщиной с сильным характером тогда, когда дело касалось ее птенцов. Все, что ей надо было — это дети под боком и немного деньжат, чтобы содержать нас сытыми и довольными. Насколько я мог помнить, у нас всегда была хоть какая-то еда на столе. Я и мои брат с сестрами исправно посещали школу, несмотря на то, что могли быть обязаны работать. Мама не позволяла нам пропускать школу, никогда, несмотря ни на какие бедствия, которые случались регулярно. И мы все получили школьное образование. Неожиданно я почувствовал, что меня душит воротник собственной рубашки. Я помнил свою мать такой, какой она была: лицо в постоянных синяках, вечная борьба за то, чтобы мы, ее дети, были накормлены и одеты. Мать отказывала себе во всем. Никогда и ничего для себя лично. Мой отец, Альфред-старший, так обращался со своей женой, обезглавливая ее изменами, постоянным отсутствием и внебрачными детьми, потому что она ему позволяла. Ей не хватало решимости взять этот брак под свой контроль. Мой взгляд коснулся Голды и я вдруг подумал, что она фактически спит и живет под одной крышей с однотипным мужчиной, истинным Соломонсом, который был таким же чудовищем, каким она назвала меня сегодня, использовавшим слабых людей, даже тогда, когда речь шла о жене или детях. Мурлыча мотивы колыбельной, я поглаживал Ноа по спине, представляя, как мне не просто будет одевать его, когда он провалится в свой пропущенный дневной сон. За это время я успею доставить его моей матери и оставить с ней на несколько дней до тех пор, пока все не устаканится. К счастью, мы все жили в Камдене, на одном пересечении улиц, практически по соседству друг с другом. Через час дверь знакомого дома распахнулась и девочки Генри высыпали в прихожую, с первоначальной радостью и интересом встречая Ноа и меня. Насколько я знал, они проводят уже третьи выходные подряд у бабушки, потому что дома снова не все ладно. — Дядя Алфи! — воскликнули они и я стратегически прижал указательный палец к губам. — Привет-привет, дорогуши! — прошептал я, протягивая им коробку конфет, которую добыл из машины. Девочки обвили меня, высматривая спящего Ноа, что был похож на ангела, и они наслаждались его умиротворенным видом, как и я. Мама протянула руки, вытерев их о фартук, бросая на меня смертоносный взгляд. — Давай еще одного сорванца мне. Она прижала Ноа к груди и поцеловала его в лоб, как самую дорогую на свете вещь, быстро шагая наверх. Абигаль, Ева и Кейла не сводили с меня глаз, пока я приглаживал волосы под шляпой перед зеркалом. — Ну, как поживают маленькие принцессы? Они захихикали, с жадностью растаскивая конфеты, как стайка голодных скворцов. — Хорошо. Папа вчера снова устроил маме кабаре. Я фыркнул. Ох уж этот Генри! — Хочешь? — Ева протянула одну конфету мне и я, с мгновение подумав, принял угощение и с благодарностью закинул в рот. — А где Голда? Это правда, что она заболела? А чем? — шквал вопросов рухнул на меня, когда я взял на руки самую младшую. Кейла с удовольствием ела принесенную сладость, жадно и торопливо заталкивая ее в рот пальцами с неаккуратными ногтями, а по ее светлой коже тянулись кошачьи царапины. Эти дети были снова предоставлены сами себе. — Она заболела, это правда, да-а. Но, как только она поправится, наша Голда, вы сможете приехать и погостить у нас, идет? Абигаль все меньше и меньше говорила, а если и открывала рот, то только для того, чтобы бросить очередное колкое замечание в адрес отца и мужчин вообще. — Вот что делает замужество, — бросила она и повернулась в профиль, и я заметил темнеющий синяк на ее маленькой скуле. Генри потерял последние границы. А Абигаль, она была устроена так сложно, как тридцатилетняя женщина. — Ты видел Олли, дядя Алфи? Я отрицательно покачал головой, касаясь щеки Абигаль, что серьезно обратилась ко мне. К ней и остальным племянникам я испытывал отцовские чувства и только с Голдой мне приходилось подавлять и совмещать их с другими ощущениями. Абигаль на миг прикрыла глаза, упиваясь моим прикосновением. Она была красивой и сообразительной девочкой, этого не отнять, только ее родители напрочь не хотели этого замечать. — Он должен мне денег, ты знаешь? Смех пробил меня и я улыбнулся: — Олли? И много? Она пожала плечами: — Пятерку. Мы поспорили, что он покажет мне фокус с настоящим исчезновением бутерброда. Я сделала ему этот дурацкий бутерброд, а Олли… он просто затолкал его в рот и сказал «та-дам»! Я прижал Абигаль к себе: — В чем тогда дело? Он ведь исчез, не так ли? Она дернула плечами, возмущенно щипая меня, и я, запустив в карман руку, протянул ей пятерку. Мама появилась в гостиной: — Ноа в постели. Я подложила лощенку, чтобы он не надул на матрас. Я понимающе кивнул. — Поужинаешь с нами? — ее голос звучал убийственно хладнокровно. Если бы не девочки, мама дала бы волю эмоциями и вцепилась мне в лицо. — Нет, спасибо, я должен идти. Мать потрепала Абигаль по волосам. — И куда ты теперь? Я махнул рукой в сторону дома дяди Ицхака и мама торжественно моргнула. Ее глаза загорелись, потому что дядя Ицхак был единственным человеком, который мог частично управлять мной. — Голда в трауре? Я опустил глаза: — В стадии отрицания, да. Так сказал доктор. — И никакой вины или переживаний, да, сынок? Все также? Я запустил руки в карманы пальто, перешагивая порог, оборачиваясь: — Ноа побудет у тебя пару дней, ладно? Она коснулась моего плеча. Встречаясь с глазами матери, на мгновение мне показалось, что я ищу в них сочувствия, а не осуждения. Мама, соболезнуя утрате, понимающе подмигнула мне. — Как бы там не было, мне очень жаль, Алфи. Я закусил губу, оказываясь на холодном воздухе, вдыхая его так жадно, как после атаки во Франции, будто это все, что у меня есть — глоток воздуха, который напоминает мне о том, что я все еще жив. Адам высунулся из машины и я махнул ему рукой, дав знак, что хочу пройтись пешком. Он не стал задавать вопросов и я был бесконечно ему благодарен. Тяжелой походкой я направился в сторону дома дяди, минуя выстроившиеся в ряд и соединенные между собой двухэтажные дома из серого кирпича с белыми окнами. Ивы сменяли друг друга, растянув голые ветки, ожидая тепла. Тупиковая Элберт-стрит, обдуваемая ледяным ветром, стала тем местом, чтобы собраться с мыслями, которые возвращались к Голде в Лутон и ее постели каждую гребаную секунду. Как она там, черт возьми?