***
Отряд спецназа вломился в ЧОП, едва не потерпев поражение от вооружённой до зубов охраны, пришлось загасить и задержать особо ретивых сотрудников. Младших Стрельниковых взяли с поличным. Юлию — в тот момент, когда она начисто скоблила хлоркой грязный подоконник в своём кабинете на первом этаже. Артёма — когда он сжигал окровавленное чёрное пальто на местном пустыре, уже единожды пропахшим тленом жжённой шерсти. На том же пустыре нашлись протекторы шин от неизвестной машины. Артёма Стрельникова скрутили без особого сопротивления, можно сказать, что он сдался в длинные руки правосудия на вполне добровольной основе, а вот его сестра сопротивлялась до последнего, даже умудрилась плеснуть из тазика вонючей хлоркой прямо в лицо опешившему спецназовцу. Место потерянного бойца тут же занял другой, который не очень-то бережно уложил девушку носом в пол и ткнул оружием меж лопаток. Это её тоже не остановило, дикий поток брани слышало всё охранное агентство целиком. Слышало и наслаждалось. Дочь Григория Стрельникова имела чрезвычайно острый язык, не язык, а лезвие, которым резала всех, кого встречала на своём пути. Даже тогда, когда её, розовую от гнева, растрёпанную, грязную, хлорочно-кислую, силой запихивали в служебную машину. Её брат не моргнул лишний раз. Галина Николаевна не могла найти себе места. Картинка то складывалась, то не складывалась. Она с трудом, но могла притянуть за уши лишь то, что Артём убил своего биологического отца для того, чтобы сохранить тайну своего рождения. Если сам Григорий Константинович не знал, конечно… Всё это дело было шито белыми нитками наживую, шилось и распарывалось, шилось и распарывалось десятки раз, по позвонку считать надо было весь верблюжий хребет и вынимать лишние иголки, чтобы хоть до чего-то докопаться. Куча лишних свидетелей. Куча лжи. Куча недомолвок. Куча непоняток. Всё сплеталось в тугой змеиной клубок, завязывалось в гордиев узел, который нужно было разрубить. Одним ударом. Прямо здесь и сейчас. И Галина Николаевна была готова ко всему. К любому ответу, который ей только могли бы предложить, так что в допросную заходила в воинственном состоянии, готовая биться за вожделенную правду до последнего. До победного, заставить преступника поднять белый флаг и сознаться в том, что он сделал. А заодно — и почему. На гладкий белый стол шлёпнулась тёмно-синяя папка, плотно набитая бумагами. Усевшись напротив молчаливого подозреваемого, Галина Николаевна принялась методично раскладывать распечатанные анализы едва ли не слоями, их было так много, что разноцветные бумажки заняли почти всю доступную поверхность стола и стали уже накладываться друг на друга. Анализ потожировых с подушки. ДНК-тест. Регистрация номера Артёма в момент смерти Захара. Анализ почвы с ботинок. Анализ несчастного полусожжённого пальто с разводами крови Нателлы. Сравнительный анализ пуговиц. Фотографии найденной в реке утопленной машины, взятой напрокат. Мёртвые искривлённые лица — и Захар, и Нателла, по-лягушачьи широко раскрытые рты и совино выпученные глаза с полопавшимися капиллярами. Артём был удивительно похож на своего отца. Отнюдь не биологического. Он сидел напротив с прямой спиной, весь в чёрном. Напоминал устало-недовольное чучело сухой мрачной птицы, бледный, заострившийся, как кинжал, с впавшими щеками, почти жёлтый — то ли от освещения, то ли от волнения. Галина Николаевна ставила на первое, потому что взволнованным он не выглядел. Глаза только материнские были — холодные, внимательные, цепкие. Неживые глаза, злые до одури, как у дикого зверя, как у волка. Ни грамма сожаления, ни грамма вины, ни грамма волнения. Ничего. Только феноменальное спокойствие, будто выдержке и игнорированию он учился у Альберта Оганесяна. Мальчик-сталь, мальчик-остриё. — Вы можете молчать. Я расскажу за вас. Артём лениво выгнул бровь. — Попробуйте. — С удовольствием. Вас вызвал дядя, не так ли? Рассказал, что вы на самом деле его сын. — Я знал, — коротко лязгнул Артём, словно громко бряцнула металлическая дверь с тяжёлым навесным замком, к которой не подошли ключи, — папа никогда не скрывал от меня то, что он не мой биологический отец. Всё было не так. Галина Николаевна сощурилась. — Тогда расскажите — как. И он рассказал. Не сменил позы, не отвёл взгляда. Просто моргнул — долго и медленно, словно разучился. Открыл рот — красивый такой рот, с привлекательно-ярким изгибом. Явно мамашин. — Четыре дня назад я ездил к полковнику Жилину на дачу, нужно было отвезти документы из мэрии. Я передал. Когда собирался уезжать, то соседка попросила разобраться с дядей Захаром. Сказала, что он кур у неё ворует. Я пришёл к нему. Артём ненадолго замолчал. Дёрнул щекой. — Всё было как всегда. То есть, грязно, как в свинарнике.***
У дяди всё было как всегда. Грязно, как в свинарнике. Старая покоцанная койка, всюду разбросанное древнее шмотье, которое нуждалось в штопке, стирке и глажке. Во дворе — груда ворованного металлолома. Хлипкая деревянная дверь висела на одной скрипучей петле. Рваная жёлтая шторка — в цвет мочи. Запах застоя, перегара и вяленой рыбы. Артём не стал раздеваться, просто прошёл внутрь, выразительно хлопнув дверью, та тоскливо скрипнула. Дядя нашёлся на маленькой узкой кухоньке, отсалютовал нежданному гостю полупустой бутылкой водки. У батареи теснилась целая пиво-водочная коллекция дешёвого немытого стекла. Сдавал, наверное, чтобы было на что бухать. — Кур воруешь? — Артём коротко пожал ему руку и мысленно возликовал — хорошо, что надел перчатки, не пришлось прикасаться кожа к коже. Без особого интереса осмотрелся по сторонам. На одной из стен висел старый задрипанный ковёр и загадочно шевелил узорчатыми усами. — Ну так, сынок, — Захар щербато осклабился, как побитый жизнью пёс с чудом уцелевшей челюстью, — жрать-то нечего. Папка-то твой… Который не папка, деньжат зажал. Жлоб! Мало ему меня обокрасть было… У Артёма противно заныло в груди. Застарело-истрепанная волна ненависти плеснулась на лицо, выжелтила рвы синяков под глазами. — Понятно, — нечитаемо ответил он. Захар тут же набычился. — Чё ты понятно, щенок?! Вот сдохнет твой папаня скоро, уж в этот-то раз я не промахнусь, и тогда… Артём не дрогнул. Подумал лениво — нет, не пёс… Шакал. Гнида. Тварь. Удивительно: как отец умел его любить? Он, например, не чувствовал ничего, кроме отвращения. Одна сплошная брезгливость к жадному насекомому с огромным лживым ртом и грязным языком. Ну ничего. — Разденусь и поговорим. Захар мотнул башкой в сторону спальни. На продавленной койке лежало ружьё, едва прикрытое детской голубой пелёнкой. Гладкое начищенное дуло смотрело двумя вытянутыми пороховыми зрачками. Под постелью зубасто щерились патроны и дешёвенькая смазка. Вот оно что. Артём медленно перевёл взгляд обратно на дверной проём — Захар орал на кухне, проклинал отца как в последний раз. Грозился убить. Хотя почему — как? Назвать Захара родственником язык не поворачивался. Шакал он и есть шакал. Артём стащил с себя кожаную куртку и снял перчатки, чтобы не вызвать подозрений. Аккуратно свернул и положил на стул с отломанной спинкой. Вернулся обратно и упёрся плечом в дверной косяк. — Давай выпьем? — предложил он. Захар воссиял и сноровисто достал второй стакан. Тоже немытый.***
Тёмные брови взлетели вверх двумя изумлёнными гусеницами. — Захар собирался убить вашего отца? — Не в первый раз. Она понимающе моргнула. — Но мог в последний. — Верно. Мог в последний. И я понял, что надо что-то делать. — И вы его убили. Да, он его убил. Напоил до беспамятства, подождал, пока проблюётся, уложил в постель и задушил подушкой. Безо всяких сомнений. Без каких-либо моральных терзаний. Без чувств. Просто сделал то, что должен, выполнил свою работу. После Артём вымыл руки от грязи. Отец давно разучился защищать себя сам, размяк, обтесался нежностью, смягчился. Хорошо, что сам Артём таким не страдал. Он умел вести холодные войны не в пример лучше. И побеждать — тоже, не силой, так хитростью. Сильнее всех тот, кто победу без колебаний берёт, а не телится годами, варится в соке нездорово-соленых чувств. Женщине-закону, сидящей перед ним, знать это было не нужно. Она бы не поняла. — И я его убил. — Своего биологического отца. Кого-кого? Артём вскинул брови. — Какого отца? Мой отец сейчас дома. Пьёт таблетки. Скоро у него будет дневной сон, доктор назначил. Она едва опустила ресницы. — Хорошо, я вас поняла. Как вы его убили? Безжалостно. — Он напился и уснул. Я просто взял подушку и… В общем, все было быстро. И бескровно. — С матерью так не вышло. Тварь. Во рту стало кисло, за воротником водолазки — потно и влажно. Артём рассеянно оттянул ворот, губы неосознанно скривились. Да, с ней пришлось повозиться. Нателла была хитрая, как лиса, злая, как голодная псина, подлая, как шакал и жестокая, как… Человек. Иного сравнения не находилось. Ответил на выдохе: — Да, не вышло. — Что было после того, как вы убили своего… дядю? — Дальше я вызвал сестру. Вызвал. Не позвонил. Артём ей не звонил с тех пор, как она ушла с матерью и бросила их с отцом вдвоём. Не звонил, а вызывал — как шлюху. Политическую. — Куда? — В старую конспиративную квартиру. Мы там отсиживались когда-то. Отец её так и не продал, оставил про запас.***
Старая конспиративная квартира находилась на бывшей (нет) территории Алюминиевых штанов. Гопники с конца восьмидесятых основательно взяли под колпак всю прокуренно-мразотную часть города, будто нравилась им эта шушера и шелуха — куда хлеще и горше, чем от семечек. Конспиративная квартира — всё-таки очень громкое слово. На деле это была прокисшая от времени и раздолбаев пятиэтажка, дурно пахнущая маргинально-огуречным смрадом пропащих беспробудных пьяниц и несчастных овдовевших баб с сухими выплаканными глазами. Внизу на двери бесполезно висел неработающий домофон, на одном только первом этаже покачивалась жужжащая мигающая лампа с жадно налипшими чёрными мухами. В подъезде было темно и пахло кошачьей мочой. И, естественно, жутко тесный лифт, рассчитанный максимум на двоих. Дверь Артём открыл своими ключами. Удушающе-сладко пахнуло дорогущими французскими духами, которые сестра выливала на себя литрами. Он перешагнул через валяющуюся на полу лоснящуюся норковую шубу. Приперлась сюда… в этом. Дура! Пришла на помойку размалёванной кокеткой с накрашенными глазами — да её каждый в щель небось рассмотрел и на листик записал, такую не забудешь… Такую, как Юлька, и правда хрен забудешь. Артём знал. Близость у них была сомнительная, будто игра в считалочку: люблю-не люблю. Итого выходило, что не любили, оба вполне обоснованный брак от бракованной матери, ничего выдающегося. Крепкий среднячок. На самом деле, отбросив сантименты — отбраковка, порченный товар. Потреблядь Юлька, которая давится папиными деньгами и заглатывает всё больше и больше с каждым годом, ужирается в хлам, набивает брюхо до отказа, и он… И он. Едва ли лучше. Но Артём хотя бы любил отца. Хотя бы умел любить. — Она снова собирается убить папу. Юля запустила руки в волосы. Она сидела за столом, вся гладкая, холёная и ухоженная, будто сошла с обложки глянцевого журнала мод. Впрочем, Артём не обманывался: в тех салонах, в которых она вечно торчала, даже из серых мышей могли слепить писаную красавицу. Убрать морщины и растяжки, подобрать диету против пары лишних килограмм, подправить смелый изгиб рта правильной помадой, подобрать шмотьё получше и подороже, обтесать и облагородить со всех сторон. Из прачки в королеву. В этом случае — из дряни в более красивую дрянь. Нателла номер два. Бесполезная безмозглая курица. Безмозгло вытаращила глаза, бесполезно вскочила из-за стола. — Что нам делать?! Артём пожал плечами. Он её почти разучился любить — так сильно Юлька была похожа на мать. — Не знаю. Предай нас. Юля замерла, будто он её наотмашь ударил по тщательно накрашенному личику. — Тём… Он проигнорировал её слова так же просто, как обычно игнорировал звонки. — Ещё раз. Ты это дело любишь. Юля натурально завизжала. — Хватит! Перестань, перестань меня винить! Я ни в чем не виновата! Я ошиблась, я просто ошиблась! Один раз… Один раз! А ты всё не можешь, не можешь меня простить, будто я сотворила что-то ужасное, будто это я сделала это с папой… Артём безжалостно пожал плечами. Она номинально была в числе тех, кто это сделал. Номинально, но была. — Нет. Это из-за тебя отец стал инвалидом. Юля грохнулась на колени и закричала, как сумасшедшая. Глаза у неё налились кровью и чем-то ещё — жутким, полубезумным. Черти её драли в прямом эфире, совесть нещадно глодала — этим можно было насладиться. Шёлк, парча, гипюр и шифон, мерцающие юбки и летящие накидки не могли спрятать её настоящую. Обезображенно-ядовитый цветок с проросшими неправильно корнями. Артём моргнул: надо же, казалось, он всё ещё хотел её любить. Даже такой. Слабо, незначительно и нездорово-прощающе, но всё-таки хотел. Немножко — любить. Множко — чтобы заткнулась. — Замолчи. Нас услышат. Здесь картонные стены, а у соседей чуткие уши и длинные языки. Сестра что-то раболепно-жалобно залепетала с пола, и Артём подавил желание схватить её за глянцево-медовые патлы и как следует оттаскать. Но не стал. Во-первых, отец учил не бить женщин. Во-вторых — таскать он хотел далеко не Юлю. Далеко не её. — Я не хоте-ела… — Замолчи. Встань. Послушай меня. Она замолчала, встала и наконец-то послушала. Хоть на что-то ещё была годна.***
— Вы заставили свою сестру убить вашу мать? Артём едва не осклабился — до того смешно слышалось. Заставил… Нет конечно. Подтолкнул — и далеко не к убийству. У Юльки кишка была тонка просто мамаше в лицо взглянуть, не то чтобы убить. Она до сих пор не пережила и не переросла то время, когда родители взаимно любили-ненавидели, но были вместе. Верила, что всё можно исправить. Артём давно понял — исправлять нечего. Надо чистить. Выскабливать. — Я заставил её помочь мне. Женщина-закон повела носом, как гончая, унюхавшая лису. Вот-вот ринется в погоню, но догонять не надо — вот он, убийца, перед ней. Игрок со сложными комбинациями и дурными ходами. Однако — в выигрыше. Это единственно, что важно. Победа. — И как же? — Все ждали, что Нателла заявится испортить день рождения жены Малиновского. Нателла. Не мама. Безлико-опустошённая богема безо всяких рапсодий, потасканная то ли клофелинщица, то ли шлюха, которую презирает даже собственный сын, выросший бандитом. Смеяться или плакать? Ей оставалось лишь стонать и хрипеть. — Они вечно грызлись, поэтому я даже не сомневался. Нателла любила портить чужие жизни и праздники заодно. Юля написала анонимные заявления, что в Бирюзе и Канарейке есть насекомые. Закатила скандал в Мечте, мол, в тарелке у неё таракан, сама же его туда и положила. Всё прикрыли, вызвали спецов из Москвы разбираться, застолье перенесли к Малиновским домой. Остальное было куда проще. В такой толпе удобно затеряться.***
Артём задумчиво курил в славно изогнутое небо. Давно уже рассосалась сладко-весенняя синева, оставив после себя мириады белых точек и маленькие тучки, будто отпечатки шаловливых кошачьих лап. Варево, крошево, кашево — под ногами была грязь и опороженная мартовская слякоть. Благословенный испорченный март, ещё не замаранный кровью. Но это ненадолго. Юлька вылезла из окна туалета с тёмным свёртком под мышкой. Артём бросил сигарету на землю. — Пальто взяла? Юля коротко кивнула. Глаза держала на уровне его ботинок, выше не смотрела. — Ты слил бензин? — И испортил провода. Они замерли, как мыши — на крыльцо выскочила Нателла, разряженная в синтетический мех, воображаемые перья и гладкую чёрную кожу сапог, яростно заорала на автоответчик, срываясь на визг. Не знала ещё, что абонент уже не абонент и мёртв около пяти суток. Когда Артём на неё смотрел, то не чувствовал ничего, кроме ненависти. — Захар, я приеду и тебе капут, понял?! Тупой урод! Когда ты научишься брать трубку, безмозглая скотина?! Она стремглав помчалась к авто. Юля вцепилась брату в руку, но он, не глядя, отбросил её липкую дрожащую ладонь обратно. — Пальто убери под куст. Потом заберёшь. Иди попрощайся со всеми. — А ты? — сестра впервые за вечер попыталась заглянуть ему в глаза. Артём подавил желание размозжить светловолосую башку о ближайшую твёрдую поверхность, чтобы она хоть на секунду перестала быть плаксивой тряпкой, которую вечно надо куда-то направлять. Вся пылала страхами и сомнениями. — И я. Иди. Она пошла, оглядываясь нелепо-неловко, ищущими несчастными глазами матери. Он в этот момент ненавидел их обеих. Мать — больше.***
— Почему пальто Инны? Вы хотели её подставить? Артём поморщился. Завистливая мелкопакостная дрянь. Инну Юля ненавидела долго, качественно и озлоблённо. Инна предавать не умела и верность хранила первоклассно, будто самая отчаянная партизанка — с ней можно было и на войну, и в пир, и в мир. Артём её обожал. Отец — души не чаял, любимая крестница. Даром, что блондинка. А Юлька — ненавидела. — Нет, она просто должна была взять любую шубу Малиновской. У неё их куча, хозяйка даже не заметила бы пропажи. Но Юля, видимо, решила умыкнуть Иннино. Или спутала. Не спутала. — А пуговица? — Оторвалась. Я сунул её в карман. Выпала, наверное. Нет, не выпала. Нет, не наверное Женщина-закон наклонила голову. У неё были холодные глаза. Как два сверла. — Как вы убили мать? С превеликим удовольствием. — Уехали сразу после неё якобы по делам в ЧОП. Незаметно вылезли через подоконник, на пустыре уже была припаркована машина, я арендовал её ещё с утра. Нагнали мать уже по дороге в Москву — видимо, дядя должен был ждать её там, но… Но вместо этого далеко не лирично гнил в несвежей замаранной постели в Богом забытой деревеньке. — Дальше. У Артёма зачесалось запястье, будто внутри, под кожей, копошились трупные белые черви. — Машина заглохла. Она стояла на трассе. Я вышел и зарезал её. Всё. — Почему было просто не испортить тормоза? Потому что он хотел, чтобы она видела того, кто её убивает. — Это не пришло мне в голову. — А что насчёт вашей сестры? Артём и забыл, что иногда менты бывают умными. Иногда — умеют понимать. Это тебе не Жилин, который и правда поверит, что крысиный яд в кармане предназначается крысам, а не очередному идиоту, решившему помешать отцу творить благие дела. Эта, видимо, умела складывать два и два. Получала четыре, а не пять. Похвально. Возьмите с полки пирожок, полковник Рогозина, впаяйте мне пожизненное. — Я не решил. Столкнул бы с лестницы. Или устроил передоз. Или… Говорю же: не решил. Или оставил бы так, потому что… потому что ещё что-то было между. Но это скорее нет, чем да. Проще было бы любить Юльку мёртвой. Женщина — Галина Николаевна, он вспомнил имя — покачала головой. — Нечеловеческая жестокость. Артём неожиданно осклабился. Нахально и почти весело. Раззявил рот, обнажая зубы и демонстрируя сколотый клык. — Да разве они люди? Вечно бухое ничтожество, вставляющее отцу палки в колёса. Истасканная полудохлая тварь, которая после того, что наворотила в девяностых залезла в свою нору и носа казать боялась. И эта… Дура. Какой она человек? Жадная, глупая и абсолютно бесчестная идиотка. Такая же, как и Нателла. Они обе к нам возвращались. И обе лгали. Артёма от лжи тошнило. Правду он обнажал манерно-сладко — по кускам. Разрезал и вынимал насильно. На лице закона воцарилось отвращение; он мгновенно спрятал зубы. Будет он ещё тут перед ней распинаться! Такая не поймёт. — Вы перечитали Достоевского, Артём. «Тварь я дрожащая или право имею?» — это провальная теория. И ваша феноменальная жестокость ей точно не оправдывается. Он перебил начинающуюся читку морали последним, победным плевком: — А я и не оправдываюсь. И не раскаиваюсь. И совесть меня не гложет. И право я имею. Имел. И отымел — тоже. А самое главное — победил.