Первый блин ситкомом

Костя вышел на сцену, готовый к чему угодно - от сдержанных хлипких аплодисментов до забористого смеха. В спину "Гавайца" могла бы полететь тысяча ножей и все бы на ней уместились, учитывая рост Пушкина. Но, оправдывая прозвище, актёр наверняка бы отчебучил лимбо, пройдясь под планкой с той же лёгкостью, что карточка попадает в терминал. Оваций не было. Не было и перешёптываний. Зато лиц - от скрытых за термоядерным излучением смартфонов до не менее светлых, не затуманенных соцсетями, в зале наблюдалось навалом. Молодые альтернативные художники и прочие пробники богемы - народ, как известно, сплочённый, так что каждый здесь пришёл за компанию с кем-то. Только Саша был сам за себя, хотя благодаря нему затеялась вся эта шутка, зашедшая слишком далеко. Интересно, кто-нибудь додумается в конце представления крикнуть: "автора!"? Раковских сидит на первом ряду у белоснежно-пыльных подмостков и смотрит на мужчину внимательно, но не оценивающе. Да, последние баллы, которые он ему дал, увековечены на Кинопоиске, но костин талант не укладывается в сухие цифры. Даже в бесконечные числа. Саша давно всё понял, а Пушкин, сам того не ведая, вскрыл в нём что-то, или его самого, как банку консервированных ананасов. Только смех этой длинноволосой бестии совсем не консервированный, будет кощунством вот так взять и записать его, чтобы вклеивать в ситкомы. Миша, кстати, положил начало своему сериалу, и там не смеются по команде. Вообще всё делают от души, словом, неореализм в лучшем проявлении, Феллини, помноженный на Балабанова. Хотя добиться, чтобы люди держались естественно - задача трудная, практически профессионально-режиссёрская. Но и когда происходящее не приукрашивается, очень легко дойти до театра абсурда и начать верить в то, что объективная реальность - самая настоящая симуляция. Сейчас Саше не хочется уменьшиться и залезть в нагрудный карман моноложника - ну, в кулуарах, разве что. Он в моменте, где любовь - не точка и не действие, а просто то, что остаётся в полутёмном зале после стихающего смеха, если затаить дыхание и прислушаться. "Кого теперь ты дуришь, когда ты не играешь?" - всплывает в памяти песня братьев Самойловых, которую журналист слушал на репите по дороге на работу. А Костя не дурит. Он живёт на сцене. Проходит по ней как хозяин своей необъятной комедии, такой же необъятной, как эта тропическая рубашка, почти смирительная, которую, наверное, надевают на буйных пацентов клиники тропической медицины. Чокнувшись носом с тремя бухарищами, сначала затаившимися, как охотники у края сцены, а потом на глазах у всех основавшими стройный хор раненых куропаток, Пушкин разворачивает микрофон к Санечке, произнося спокойно, но заговорщицки: - Я теперь вам буду шутки рассказывать. С вами приятно иметь дело. Проигнорировав пьяное "ай да Пушкин!", он продолжает удерживать контакт двух пар глаз - ледяных, но тёплых и изумрудно-каштановых, навевающих воспоминания об обёртке шоколада с дубом, цепью и умным котом. Монолог течёт рекой, и кажется, что вырывать из него что-то - всё равно, что пытаться продать воздух - электризованный, неповторимый, который выветрится, заключённый в банку. - Кость, спасибо, - Раковских стоит, потупившись, мусоля раздербаненный билет. - Да за что? - без деланного непонимания улыбается тот. - Сам знаешь, - Саша с трудом сдерживаяется, чтобы не заулыбаться в ответ. - А что ты такой загадочный стал? - А что ты со мной на "Вы" заговорил? - Одесса? - Меньше стресса! Кострецов, задорно улыбаясь глазами и хохоча всем телом, прощально машет вслед удаляющейся паре, пока Саша сначала виснет на мужчине, а потом кутает его в шарф. Один на двоих.