И мне глаза твои — высота,
И я лечу в них и не боюсь,
И вдруг закончится тишина —
Вдыхай, вдыхай меня снова…
ALEKSEEV — Навсегда
***
Частенько, особенно в поздние вечера, в мою голову закрадывается мысль: почему из всех профессий я выбрал именно ту, где люди страдают. Бытует мнение, что врачом нужно становиться по призванию и по желанию, — с этим сложно не согласиться. Насчёт первого никогда нельзя быть уверенными на сто процентов. В России вряд ли можно назвать нас людьми с престижной профессией, но на уровне коммерции, наверно, так и есть. Если говорить об обычных смертных, то сразу вспоминаются слова одного профессора в университете: «Люди в медицине выгорают со временем, и душевное пламя их затухающих свечей больше не загорится». Кто-то не выдерживает и прощается с профессией навсегда, кто-то находит в этом свою отдушину, а кто-то, как я, — надеется, что в науке не всё так плохо, и интерес обязательно проснётся в процессе обучения. Если не углубляться в подробности, то со мной такая метаморфоза произошла, — и дело оказалось вовсе не в науке, а в окружении. Находясь в шаге от полного отчаяния, я встретил того, кто стал моим личным ангелом, и его вера в самое лучшее, как лучи солнца на рассвете, озарила мой путь. Едва ли меня можно считать верующим, но я заметил один потрясающий парадокс всех больниц, где приходилось трудиться на последних курсах и в ординатуре, — здесь даже самый заклятый атеист поверит в Бога. Стены казённых учреждений намного чаще слышат молитвы, чем церкви, а люди в белых халатах во многом вершат чужие судьбы. Только они не ангелы, и не Господь, — они врачи. Они из тех, кто не верит в случайности и не надеется на них. Они из тех, кто не полагается на «Отче наш». Они из тех, кто никогда не даёт обещаний. Они те, кому все доверяют самое ценное — жизнь. В нашем случае об этом говорится в буквальном смысле: отделение реанимации и анестезиологии семь дней в неделю напоминает чистилище, а родственники, обивающие порог, молятся и верят, что с их родными всё будет хорошо, что им «повезёт». Если же нет, то проклинают всё, на чём мир стоит, в том числе и врачей, которые «не приложили все усилия для спасения». Ни для кого не секрет — у каждого врача в нашем отделении есть собственное «кладбище», где каждый пациент оставляет след после своего существования, а у работников ещё и дыру внутри, похожую на яму для новой могилы. Вместо надгробной плиты — время констатирования смерти, вместо гроба — грязно-белая простынь, скрывающая тело, а вместо прощальных слов — вздох отчаяния и немой плач после смены. Мы сами выбрали путь самурая, где задача для нас, молодых врачей, одна — не умереть душевно и не выгореть дотла морально.***
Я хорошо запомнил день, когда наше с Антоном обучение наконец-то закончилось и впереди нас ожидал утомительный переезд в его родной до боли Воронеж. Москву он не переваривал органически из-за суеты, ежедневной толкучки в метро и абсолютной нулевой перспективы для карьеры. Последнее не было основным, хотя тоже имело значение — человеческие амбиции никуда не деть, чего уж греха таить. Шастуна тянуло на родину по двум причинам, о которых он говорил всегда с печалью и горькой скорбью, — родители, которых он потерял очень рано, и память, живущая в этом провинциальном городе. Это было для Антона свято, а я был готов следовать за ним, куда угодно, потому что был его семьёй по истинному предназначению, но не закреплённом в природном ранге. Всё должно было произойти в день окончания ординатуры, когда мы бы пошли на союз, который противоречил многим рамкам и заставил бы отказаться от моей собственной семьи. В этом наши взгляды с Антоном кардинально не совпадали, несмотря на мои, мягко говоря, прохладные отношения с родителями. Я рос в семье, где мужчин-омег считали чем-то унизительным, а истинность отрицалась вовсе со ссылкой на то, что «раньше вот выдавали замуж и женили детей, и все были довольны, а теперь о любви и какой-то там связи людей говорят». Как же тошно… Конечно, если бы не запах, я бы мог с лёгкостью сойти за бету, но вишнёвый аромат тянулся за мной шлейфом, рассекречивая происхождение. Внешне природа меня наделила привлекательностью, свойственной омегам: стройное тело, не слишком худощавое, но с некой долей феминности; густая, тёмная, почти как смоль, копна волос, утончённые черты лица и выделяющиеся на этом фоне ярко-голубые глаза. Как выражался отец: «Слишком смазлив для мужика». Возможно, даже так, но мне это жить никогда не мешало. Впрочем, я не сдавался и поступил в медицинский по собственному желанию, вопреки желанию родителей. Это и стало моим первым шагом в жизнь, которую я сам хотел построить вдали от них, и избавиться наконец от гнетущего психологического насилия. Я не жалел о сделанном выборе, даже наоборот, — приобрёл больше, чем мечтал. Его. Наше знакомство с Антоном Шастуном произошло ещё на первом курсе университета; этот парень не внушал никакого доверия. В каждой бочке затычка, — таково было моё первое впечатление. Внешне он был ничем не примечателен, кроме выдающегося роста и светлых зелёных глаз, а в остальном же нескладный, зачастую неуклюжий, а порой упёртый как баран, даже когда совсем не прав. Типичный альфа. Меня часто возмущало то, что Антон частенько прогуливал занятия, но по каким причинам, я даже не спрашивал. Поговаривали на курсе, что работает парнишка в поте лица, а вот где — загадка человечества. И ведь правильно говорят — первое впечатление бывает обманчиво. Я всё чаще стал приглядываться к нему, а навязчивый аромат эстрагона стал чудиться чаще, чем того хотелось. Первые два курса я совершенно не замечал его как личность, ссылаясь на то, что из этого шутника-озорника ничего толкового не выйдет. Как же я ошибался… Нос к носу пришлось столкнуться только на третьем курсе на факультативных занятиях по патологической анатомии: Антону они давались довольно легко, что, без сомнения, удивляло. Парень появлялся на занятиях от силы пару раз в неделю в дни факультативов, а, бывало, и того меньше. И каждый раз выглядел так, словно пил неделями, не просыхая. В мимолётном разговоре между пар, он обмолвился, что работает в скорой фельдшером, поскольку среднее специальное образование у того имелось, а в университет поступил, чтобы наконец получить высшее образование и стать реаниматологом. Кто бы мог подумать, что в нём столько трудолюбия и любознательности? Антон шёл к цели шаг за шагом, впахивая сутки через двое. С каждым новым занятием я узнавал о нём всё больше: в перерывах Шастун любил поболтать, а я впитывал как губка каждое его слово и с удовольствием слушал разговоры о тяжёлых трудовых буднях скорой, о которых он говорил с упоением и особенным трепетом, но с некой грустью в голосе. Однокурсники частенько звали его на вечеринки и посиделки между делом, и мне отчаянно хотелось кричать: «Это мой тархун! Отдай!», но молчал, как рыба, когда тот соглашался, и внутри очень ревновал, сам не ведая почему. Меня же никто никогда не звал. Ну кому на пьянке нужен ботан? Во многом он повлиял на то, кем я стал. Стоя на перепутье, я не знал, в какую специализацию податься после универа, потому что интересовался несколькими направлениями: лабораторная диагностика, психиатрия и онкология. Все эти дисциплины были по-своему привлекательны, сказал бы даже спокойные, только я искал для себя что-то более интересное и сложное. Акушерство и гинекология вполне подходили под эти рамки: рождение новой крошечной жизни всегда волнительно, и акушер служит первым проводником малышей в наш суровый мир. Омегам в принципе стереотипно выбирать направления, где больше контактов с другими людьми и важна мягкость и сочувствие. Я имел успехи в акушерстве на практиках — чёртовы инстинкты отзывались во мне неистово, напоминая, что в моём бы возрасте пора бы уже задуматься о собственной личной жизни, но я искал своё, не размениваясь на пустые отношения, как заложили с самого детства. Некоторые из моих знакомых скрывали своё происхождение, ведь считали, что омежье начало никому пользы не приносит. Я же всегда сохранял нейтралитет и не пичкал себя препаратами, подавляющими то истинное внутри, правда во время течек всегда оставался дома. Мало ли что. Ибо желание трахнуться с любым встречным альфой затмевало разум напрочь, природу тут не обманешь. Несмотря на столь «насыщенную» жизнь я нашёл счастье в нём. Никогда даже в мысли не закрадывалось, что буду рад вдыхать запах пресловутого тархуна и каждый раз будет вести, как кота от валерьянки. Предназначенный судьбой альфа, который в самом начале выбешивал глупыми шутками, а после удивлял интересными рассказами, оказался Антон. Тот самый, кто превращал день из пасмурного в солнечный только одним своим присутствием, шутил без всяких предрассудков и улыбался так тепло и широко, что и самому невольно хотелось улыбнуться в ответ. Наши разговоры ограничивались только ничем не обязывающим трёпом и редкими прогулками до ближайшей станции метро, но из этого всего я подчеркнул для себя новое и то искомое, что находилось так рядом — реанимация. Другого больше и не виделось, потому что в некотором роде я идеализировал — это же престижно. Порой я ловил на себе заинтересованные взгляды парня и дико смущался, а на предложения провести время вне стен университета отказывался, ссылаясь на завалы по учёбе, которых, разумеется, у меня практически не было. Антон не оставлял попыток сблизиться. Упёртый же. И как одна и та же черта характера могла быть такой разной? Воспользовавшись моментом отмены факультативного занятия по патану, парень с удовольствием рассказал тему сам, материал изучил самостоятельно, а после признался, что посещал эту дисциплину из-за меня, тем самым признанием выбив меня из колеи, ведь за ним последовал невинный, я бы даже сказал, целомудренный поцелуй в щёку. Внутри словно слетел предохранитель и всё загорелось ярким пламенем, когда теплые губы коснулись моей кожи. Прежде он никогда меня не касался. Внезапный приступ жажды и головокружения едва не стоили мне разбитого лба, но заботливые руки Антона вовремя подхватили моё бренное тело. Он тогда пошутил, что не настолько плох в поцелуях, чтобы от них так воротило, и на просьбу повторить лишь лукаво улыбнулся и коснулся своими губами моих. Списать снова на переизбыток чувств точно не получилось бы, хотя на самом деле так и было, — я с трудом держался на ногах, а запах альфы казался мне сильнодействующим наркотиком. Пробивающиеся цитрусовые нотки уносили меня в глубокое детство, когда мама готовила мой любимый десерт в виде лимонного пирога. Когда-то я читал смешные случаи, когда омеги падали в обмороки при встрече своего альфы, как принцессы в туго затянутых корсетах на балу, и смеялся, потому что такого быть попросту не могло. — Арсений, тебе плохо? Может, воды принести? — Шастун усадил меня на первый попавшийся стул в аудитории и открыл окно на проветривание, но меня по-прежнему не отпускало. Буквально через минуту он отыскал в своем рюкзаке бутылку с водой и протянул её мне. — Здесь жарковато, сними пока свой халат, — и я дрожащими пальцами расстегнул пуговицы на своей учебной униформе. — Твой запах… У него появилась вторая нота. Он появляется… — не успел я договорить, как меня тут же перебили. —… при тесном контакте со своим истинным, и почувствовать его может только омега. Стало быть, моя чуйка меня не подвела, — его теплые ладони мягко касались моего лица, а я млел от них, плавясь словно лёд на палящем солнце. — Боже, мне точно плохо, — неразборчиво промямлил я, пытаясь не свалиться со стула под ноги Антону. Тем вечером было совсем не до смеха, как и в другие вечера на кафедре, — мне хотелось к нему прикоснуться по поводу и без, и после нескольких таких занятий я всё же согласился не только меня проводить, так ещё и сходить в кино в выходной день Антона. В этом не было пошлого подтекста — просто фильм и бурное обсуждение после. Естественно, одним походом в кино наши встречи не закончились, но после них не было пылких прощаний, только объятия и ласковые поцелуи в щёку, которыми награждали старшеклассники своих избранниц после школьной дискотеки. Но этого было вполне достаточно, ведь всё, чего я желал, только его общества, наплевав на многие свои убеждения. Мы бывали зимой на катке на ВДНХ, гуляли по Москве, болтали об учёбе, передразнивая преподов на свой манер; о дальнейших планах после универа, где Антон с уверенностью сказал, что дальше пойдёт в ординатуру на анестезиолога-реаниматолога, с чем я был солидарен, потому что для меня это направление стало приоритетным из всех выбираемых; о прочитанных книгах, где наши мнения по поводу персонажей зачастую не совпадали, — видите ли Каренина на пустом драму разыграла, по мнению Антона, я же доказывал, что у любви бывает всякий исход и не нужно кого-то осуждать; об увлечениях, — откуда я узнал, что Шастун играл в КВН, и шутки были весьма забористыми, а я когда-то занимался бальными танцами и назло перечил родителям, доказывая, что омега не порок. Единственная тема, которая оставалась не полностью затронутой, — детство — точнее мы оба уходили от неё по многим причинам: Антон остался сиротой, а я предпочитал не погружаться в воспоминания, пропитанные исключительно болью. — У меня… нет никого, — улыбка тут же сползла с лица Антона, когда речь зашла о семье, и мне стало очень неловко за свою бестактность. — Я каждый раз по-доброму завидую тем, кому мама звонит и просто спрашивает, как дела, и готова слышать любую ерунду в ответ, когда кто-то боится сказать, что провалил зачёт или очередной коллоквиум . Твои старики наверняка тобой гордятся — быть круглым отличником в меде — достижение из разряда невероятных. У меня вот не получается так. Сердце саднило при виде печального и погасшего взгляда парня. Хотелось отдать ему всю свою ласку и нежность, чтобы больше не видеть его таким. Он в чём-то был прав: я в какой-то степени пренебрегал нравоучениями старших, ибо хлебанул от своих немало, и гордости из-за своего упрямства я точно не заслужил. — Гордились бы, если бы их сын родился альфой и пошёл по их стопам, — я потупил взгляд, не решаясь посмотреть на Шастуна, а тот обнял и прижал к себе крепкой хваткой. — Когда-нибудь они поймут, что воспитали достойного омегу. А сейчас пойдём, я покажу тебе вишнёвый сад. Обожаю его в период цветения, — на моей душе маслицем разливалось тепло. Мы смогли заговорить об этом через время, когда были полностью готовы открыть дверь самой страшной комнаты в заброшенном доме. День, проведённый в ботаническим саду, ознаменовался как днём откровений и началом наших отношений. Стоя посреди аллеи в тени ветвистых деревьев, где каждый излил свою душу, Антон снова поцеловал меня совсем не так, как тогда в той серой аудитории среди препарированных человеческих органов, — нежно, робко, без всякой торопливости, будто я был хрустальной вазой, которая вот-вот упадёт и разобьётся, и, пытаясь отвечать на поцелуй, я как мог стыдливо скрывал свою неопытность. Стоит сказать, родительское консервативное воспитание наложило свой отпечаток, — в свои тогда двадцать лет я впервые вступил в отношения и не знал, что делать дальше, не говоря уже об интиме. Я каждый раз смущался от прикосновений, тело отзывалось на ласку очень явно, стоило мне только намекнуть, что я не покрыт ни одним альфой, Антон не спешил двигаться дальше и ждал. Давалось ему, так же, как и мне, с огромным трудом. Напоминало автомобиль, стоящий у обрыва, со сломанным ручником, — любая оплошность, и она сорвётся вниз. На организме сказывалось это плохо — он настойчиво требовал альфу. В период эструса готов был молиться всем богам, чтобы пережить адские боли, чего не скажешь о тех, кто имел полового партнёра и регулярный секс. Если кто-то подумал, что я с девственностью попрощался с лепестками роз на кровати или как главная героиня фильма «Если я останусь», то разуверю сразу: я не был тем прекрасным звучным инструментом в руках своего парня, скорее юродивым, просящим милостыню у Курского вокзала. Поскольку с моим циклом я вёл священную войну, предугадать наступление течки не представлялось возможным, и пришлась она в ту пору, когда встать и уйти из своей же съёмной квартиры было бы верхом тупости, а выпереть среди ночи Антона, попросившегося ко мне на ночёвку после смены, было бы совсем кощунством и невежеством с моей стороны. Меня всего ломало, трясло, ноги дрожали, я стал точно одержимым из-за неустойчивого гормонального фона, и мне ничего не оставалось, кроме как…***
Добираясь по стеночке к санузлу как можно тише, я как назло собрал собой все углы, но чудом Антона не разбудил. В моей аптечке была всего одна таблетка обезболивающего, которую я проглотил, не запивая водой. Горечь никак не отвлекала внимание, а пьянящий запах лимонного пирога витал в воздухе, и, вдыхая, словно наркоман дозу кокаина, я дурнел с каждой секундой. Холодный душ мне тоже не помог совладать с собой, хотя бы боль чуть притупилась. Уже что-то. Сам не помню, как очутился возле разложенного дивана и начал гладить спящего Антона где придётся. Я не мог им надышаться — аромат настолько дурманящий, что отдавать отчёт своим действиям не получалось. Короткими поцелуями я прокладывал путь от лица к шее, ключицам, и не заметил, как парень проснулся и осоловелыми глазами уставился на меня, прерывисто дыша. Комнату заполонил запах цветущей вишни, и до Шастуна быстро дошло — я вошёл в цикл. Что ж, и тут прям облажался. — Почему ты не предупредил меня заранее? Чёрт, Арс, мне лучше уйти, иначе мы оба пожалеем о случившемся, — шёпотом, едва слышно произнёс Антон, убирая мои руки от себя. — Ты уязвим, и понимаю, что с тобой происходит. — Мне двадцать, взрослый мальчик уже. Это всё равно должно случиться. Есть ли смысл оттягивать? — я прильнул к нему, прижимаясь всем телом и уткнувшись в шейный изгиб. Антон слышал от коллег про бедных омег, готовых лезть на стенку ради того, чтобы их покрыли, но и близко не думал, что подобная история произойдёт с ним. Воспользоваться беспомощностью такого человека — ниже его достоинства, а уж тем более родным. Противостояние инстинктов и разума, по-другому и не скажешь. Отстранившись от меня, он кинулся к шкафу с вещами и оделся так же быстро, как солдат в армии. — Я сгоняю за таблетками в круглосуточную аптеку. — Я ни разу их не пил. Противопоказания из-за нестабильного цикла. Не трать время и деньги зря. Конечно, я немного приврал. Мой врач рекомендовал подавители в качестве облегчения неприятных симптомов, но я отказался сам, потому что самоуверенный дурачина. Надобности пить их в течку не видел смысла — я всегда был один в эти трудные дни и анальгетиков вполне хватало, чтобы потом чем-то занять себя и не лежать тюленем в кровати, пялясь в потолок. До дрочки доходило только в этот период. Как многие, пробовал различные методы мастурбации без проникновения (спасибо известным порно-хостингам), но не испытал при этом ничего особенного. Это своего рода плацебо, а я жаждал настоящей терапии — Антон был моим лекарством, панацеей. Я настолько слетел с катушек, что сам прижал альфу к тому самому шкафу, припирая сильнее своим телом, и лихорадочно целовал, куда придётся, ластился и бормотал что-то несвязное. — Прости, я так не могу, — собрать волю в кулак у Шастуна не получалось — как и сказать твёрдое «нет». — Арсюш, стой… Твёрдое было кое-что другое, что скрывалось под широкими брюками Антона, куда я забрался без труда, однозначно заявляя, что пойду до победного. Альфа поддался неумелым ласкам, постанывая в такт движения моей руки. — Можешь и даже хочешь, — я даже сам не узнавал свой голос — в край осмелел. — Сейчас я прошу сделать меня своим. — Я не насильник! — мои пальцы сильнее обвили член Антона. Он громко простонал и попытался убрать мою руку, оттолкнуть. Всё тщетно. Мнимо. Последняя стена храма Шастун падала, разлетаясь на мелкие камни. — Не смей так говорить. Просто пришло время познакомить тебя с моими чертями, — я смотрел, как мой альфа менжуется, и продолжал пытать инстинктивной лаской. Дзынь. Это лопнула струна терпения Антона. Он оттолкнул меня так сильно, что я чуть не потерял равновесие, но он успел меня подхватить за руки и пригвоздить лицом к дверце того же самого шкафа, притираясь пахом о моё бедро. — Только презервативов нет, но я договорюсь об экстренной контрацепции этим же утром, обещаю, — на выдохе сказал я, чувствуя горячее дыхание на своей шее. — Я сам об этом позабочусь и о тебе. Можешь не волноваться — я чист, но будь готов ко всему, ты сам напросился. Альфа сначала изучающе окинул меня взглядом, провёл широкой ладонью по спине, останавливаясь у поясницы. Если бы мог замурчать, то давно бы это сделал. Прикосновение тёплое, ненавязчивое, но будоражащее сознание. Тонкие пальцы проникли под домашнюю майку, впиваясь в талию, словно хотели оставить отметины на теле. Я слегка прогнулся и потёрся задом о чужое бедро. Пижамные шорты пропитались смазкой и источали запах спелой сочной вишни, от которого Антона не просто развозило, а натурально било под дых. Вскоре одежда оказалась на полу, и вместе с ней ушла и моя смелость. Смешанные чувства одолевали, но волнение постепенно отходило на второй план, уступая место похоти и предвкушению. Я чувствовал его губы и руки по всему телу. Они распаляли мою необузданную сущность и срывали с моих губ несдержанные стоны. Боль внизу живота постепенно притуплялась, сменяясь жаром немыслимого возбуждения. От просмотра порно такого не было, да и сравнить было не с чем. Собственно, не хотелось проводить никаких параллелей — были только я, он и наше обоюдное желание. Бедра были мокрыми и липкими от моей смазки до неприличия, а проворные пальцы Антона скользили ниже по ложбинке. Он развёл ягодицы и провёл языком меж них, слизывая секрет. Ноги еле держали, и шкаф, ставший моей опорой, начал монотонно пошатываться. Я слышал шумное дыхание позади и причмокивания, от чего становилось нестерпимо хорошо. Антон готовил меня и, как обещал, заботился о моем удовольствии и комфорте, вгоняя в краску. На попытку коснуться себя, убирал руки от моего члена, заменив своей. Я читал, что первый секс в течку намного легче переносится, и поэтому желал избавиться от клейма девственника с Антоном — моим истинным альфой, и обозначить, что принадлежу только ему. Не знаю, откуда проснулось во мне чувство собственничества, присущее исключительно альфам, но я не представлял кого-то другого вместо него. Мой тархун с лимонным десертом. Он был нежным и напористым одновременно, проникновение в меня двумя пальцами не было болезненным, скорее необычным. Эструс делал своё дело в хорошем ключе, подготавливая тело к предполагаемому коитусу , и я подался бёдрами, вызывая тихую усмешку альфы. — Ну-ну, не так быстро, — в ответ прозвучал мой вымученный стон, когда Антон перестал меня касаться. Не успел было я что-либо возразить — он взял меня за руку и повёл к разобранному дивану, на котором он не так давно видел сны. Он рассматривал так внимательно, любовался, словно хищник своей добычей, тяжело дышал. Нависая надо мной, нервно сглотнул и поцеловал меня снова, больно прикусывая губы. Я чувствовал на своей коже жар его тела, и рассудок затуманился совсем, как у умирающего в терминальной стадии. Ногами я обхватил его талию и заерзал на влажной от смазки простыне. Антон воспринял это как знак и больше не томил ожиданием, медленно вошёл в меня, задавая сразу неспешный темп. Не стоило верить литературе, что первый раз может быть совсем безболезненным, на деле же я не мог полностью расслабиться, слёзы катились по щекам, а стоны сменились всхлипываниями, которые альфа услышал сразу. Найдя нужный угол для проникновения, член внутри чётко задевал чувствительную точку. Неприятные ощущения беспокоили всё меньше, стоны становились громче в тандеме со звуком шлепков двух мокрых от пота тел. Я и сам не знал, что под ним я буду в порывах просить ещё и ещё, будто меня подменили. В моём омуте оказались весьма развратные черти, сдружившиеся со Змеем-искусителем. Зажатый между нашими животами член не нуждался в дополнительной стимуляции, и с приближением оргазма узел внутри меня набухал. Сцепки нельзя было допускать, о чём альфа и так знал. Ускоряясь, вскоре Антон излился прям в меня, задыхаясь в собственных эмоциях, что едва не пропустил момент, когда близость могла бы навредить нам обоим. Опомнившись, он припал ко мне, покрывая поцелуями мой живот, проводя кончиком языка ниже и накрыл губами головку моего члена. Меня словно отрубило. Помогая рукой, он то посасывал, то облизывал, уделял больше внимание уздечке и неглубоко насаживался ртом, щедро сдабривая член слюной. Картина была настолько впечатляющая, что оргазм, как ураган Катрина, накрыл меня с головой, награждая семенем Антона за его труды. Слизав с меня капли попавшей на лобок и живот спермы, альфа губами собрал одинокие капельки пота на моем теле. — Кажется, я открыл ящик Пандоры, и не думай, что отпущу теперь тебя. Свежий табак и вишня, Арсений. Таким умопомрачительным запахом ты удостоил меня, — прошептал он мне на ухо и обнял, укладывая голову на моё плечо. — Как ты? Сильно болит? — поглаживая, меня спросил он. — Я чувствую себя лучше, чем когда-либо, и счастлив, что всё произошло именно с тобой. — Видимо, так должно было случиться. Что-то Бог забирает, а что-то даёт — таков закон. — Мне казалось, ты самый закостенелый атеист из всех, кого я знаю. — Вера у всех вот тут, и никто не кричит о том, что действительно дорого, — ладонь легла на мою грудь в районе сердца, которое трепыхалось как крылышки у колибри. — Каждый просит по-своему, кто-то молит, а тот размышляет, — процитировал Антон строчку из старого трека когда-то известной реп-группы. — Сверху видно же всё, кто в душе кается. А кто, на коленях рыдая, в святого играет, — и я подхватил, продолжив цитату, в которой и вправду был смысл. — Самое время вспомнить «Центр». Мы точно тронулись башкой, — его смех всегда был для меня сладким согревающим бальзамом на душу. — Преисполнились в своём сознании. Ты чудо, Арсений, — Антон коснулся губами моей ладони и вдохнул полной грудью пряный аромат. — Чудесный на всю голову? — Чудесный на всю голову. Под тихое антоновское бормотание я таки успокоился. Вымотанные, взволнованные, уставшие, влюблённые. И абсолютно разные, как полюса у магнитов, притянувшись к друг другу, мы сами не знали, что ожидало через несколько лет, но надеялись на лучшее.***
С Антоном я чувствовал себя цветущим вишнёвым садом без преувеличений. Через четыре месяца мы съехались, делили быт и занимались учёбой вместе. Только один вопрос висел постоянно в воздухе и давил на обоих — как сообщить обо всём моим родителям. Антону не импонировала моя скрытность, а я в свою очередь привёл кучу аргументов того, почему не стоит им об этом знать. По итогу словил обиду в свой адрес. Я готовил почву для будущего разговора с отцом и матерью на предмет моей личной жизни, убеждая их, что у любви не бывает ни принадлежности, ни пола, на что получил вполне однозначный ответ: во всём виновна пропаганда секса и распущенности, а истинность и вовсе считали бредом и веянием моды с запудриванием мозгов. Научные статьи и современные исследования не были приоритетными для людей совковой закалки. Они сетовали, что омеги по природе очень ведомые и слабохарактерные, и корили себя за то, что были слишком мягкими со мной (куда уж мягче, унижений было маловато, наверно). Поведав обо всём Антону, он лишь ответил, что им надо привыкнуть и переварить свою информацию, чтобы адекватно сделать выводы и принять. На маму ещё была надежда, я даже поделился с ней тем, что мой альфа — выбор полностью осознанный и судьбою определённый, но она тут же померкла — отец всё прекрасно слышал. Грандиозный скандал не заставил себя ждать. — И ты туда же? А я говорил, Таня, ты его сильно жалеешь! — кричал отец, размахивая руками и наворачивая круги по комнате. — Серёжа, у тебя же сердце, не заводись! В конце концов он волен сам выбирать, как и с кем ему строить семью. — Ты себя слышишь вообще? Заладила тут! Я всегда знал, что в семье не без урода, так теперь убедился в этом окончательно, — отец орал так громко, что уши закладывало, и соседи наверняка услышали нашу ссору. — Не смей с ней так разговаривать! — я пытался защитить мать в этой перебранке, но получил звонкую пощёчину от отца. Проглотив горькую желчь, закричал уже я. — Ты застрял в своём средневековье, всё давно уже изменилось! — Семейные ценности никогда не меняются, а ты их предал, раздвинув ноги перед мужиком, — папа выплёвывал каждое слово, словно яд, а я глотал очередную порцию отравы, не в силах продолжать бессмысленную полемику. Как и следовало ожидать, даже спустя год личное знакомство Антона с моими родителями не принесло никаких плодов, как бы мы вместе не пытались убедить, что наша связь намного крепче, похожая на родственную. Отец поставил перед тяжёлым выбором — либо Антон, либо он и мать. Зная отношения первого к институту семьи, тот не мог лишить родных: согласие на метку во всех случаях даётся именно семьёй, что символизировало помолвку и одобрение. Пришлось приложить немало усилий, чтобы уговорить Антона пойти на компромисс, и метка с последующим браком будут сразу же после окончания университета. Я мечтал о своей семье вместе с ним, грезил о детях, чтобы дать им ту любовь, которой в своё время не досталось мне, но всё время между нами маячила тень шастуновской неопределённости. Годы за работой и учёбой пролетели точно молния по грозовому небу, и тучи повисли и над нашими головами — ординатура. Поступление нам обошлось недёшево, и пришлось с нашими планами повременить до её окончания. Вот они — мои два года смерти в злосчастной ординатуре в слепой надежде на воскрешение. И я готов был ждать дальше. Как настоящий мазохист каждой сессии. Любовь хуже больного фанатизма, честно.***
Всё должно было измениться: новый город, новые люди, новое место работы. Переезда в Воронеж мы оба ждали с нетерпением, только каждый привёз в этот город свою боль. Антона связывало с ним нечто большее, чем просто родина, — всё напоминало ему о любимых людях, которых больше никогда не увидит, и грели только те воспоминания о них, жившие в Воронеже. Уезжая сюда вместе, я обещал ему навещать свою семью хотя бы раз в полгода во время отпуска. Он все еще лелеял призрачную надежду, что нас примут, только я совсем отчаялся — вряд ли что-то изменится, пора идти дальше. Стоя на пороге больницы, куда мы пришли на трудоустройство, меня посетило дурное предчувствие, и, переминаясь с ноги на ногу, я теребил многострадальный диплом ординатора вместе с другими документами. — Арс, ну ты чего застыл? Ты ведь не думаешь, что тебя не примут? — положив руки мне на плечи, Антон пытался приободряюще улыбнуться. — Я не трус, но ссыкую. Я знаю, что главврач — твой друг детства, но мне всё равно как-то неспокойно, — вдох, ещё вдох, соберись, Арсений, это всего лишь твоё новое место работы, тебе не привыкать к передрягам по запарке. — Зуб даю, Позов будет от тебя в восторге. Ему нужен врач с холодным рассудком, — говоря о друге, его взгляд горел как самые яркие лампочки в дорогущей люстре. — А медсестрички от тебя. — Да сколько можно? Я, кажется, не давал повода для ревности, а уж тем более для расставания. Антон был абсолютно прав, а меня до сих пор изводила паранойя по поводу случая, когда на корпоративе одна девушка-омега из его бригады чуть не уволокла его в уборную, и даже стойкий чужой запах на его теле не стал помехой. Шастуна возмутило такое похабное поведение девицы, а меня заставило напрячься. — Я с тобой и люблю тебя. — Только мы считаемся друг другу никем! — отогнув ворот рубашки, я указал на шею, где должна была быть метка истинного, которую Антон никак не решался поставить. — Для меня слово «честь» — не пустой звук. — Я уважал, уважаю и не перестану тебя уважать за моральные принципы и счастлив, что встретил тебя, но я прошу ещё времени, — он сжал меня в объятиях, вкладывая скрытый подтекст, прочесть который я не смог. — Подумай о нас, Антон. Я дал тебе всё и прошу не так много взамен — стабильность. Он отпрянул от меня, молча склонив голову. На его лице не читалось никаких эмоций, и мне стало страшно от одной мысли, что его чувства ко мне остынут, в то время как я был безнадёжно болен им. Серьёзно. Антон Шастун разбил в моей душе вишнёвый сад, красивый, вечно для него цветущий, и забота о прекрасных деревьях должна быть только в любящих руках. Всегда. Пожалуй, навсегда.