Время возвращаться домой

Три с половиной десятка лет сердце исправно служило Мэй. Ничто не говорило ей о том, что она может повторить мамину судьбу. Но… В больнице Мэй подлечили и обследовали. И сообщили самую страшную в её жизни — и в жизни Кейтаро — новость: сердце сдало настолько сильно, что при условии полного покоя и ежедневного приёма кучи лекарств она может прожить ещё лет десять — пятнадцать. Но это если она сейчас же ляжет под нож — на аборт. Ребёнка ей не выносить — и уж тем более не родить. Ребёнок убьёт её. И вряд ли выживет сам. Мэй сказала «нет». Не раздумывая ни секунды. И Кейтаро — бледный, постаревший сразу на целые годы — забрал её из больницы. Мучайся они поодиночке — погибли бы, сломались гораздо раньше, чем Мэй пришёл бы срок рожать и умирать. Но они крепко держались за руки. Вытягивали друг друга из страшного, бездонного болота уныния. Улыбались друг другу настоящими, тёплыми, лучистыми улыбками. Радовались каждому мгновению, проведённому вместе. Втроём… И произносили вновь и вновь самое главное, самое заветное на свете слово. — Я люблю тебя… — прошептала Мэй, проведя заметно дрожащей рукой по мягким, чёрным с проседью волосам и тёплой ввалившейся щеке. Он тоже проснулся — почувствовал, что проснулась она. Конечно же, опять среди ночи… Что поделаешь — придётся сейчас идти на кухню и выпить ещё немного успокаивающего травяного отвара. Безвредного для ребёнка. — Мэй-тян… — тихонько, словно нежный летний ветерок, вздохнул Кейтаро. Родная рука ласково провела по её спине… Эти руки были сильными — хотя сам Кейтаро и не выглядел силачом. В недавнее, но уже бесконечно далёкое для них время он поднимал её на вытянутых руках — легко, будто голубиное пёрышко или цветок мудрой красавицы Сакуры. И кружил, кружил… А она смеялась — совсем как маленькая беззаботная Мэй три десятилетия тому назад. Этим рукам, казалось, было под силу бесконечно долго нести её — хоть через весь Токио. И дальше… Они могли извлекать из рояля громовое — ликующее, как полуденное июньское солнце — fortissimo. А могли и касаться клавиш так, словно гладили крошечного котёнка. И рояль пел, как скрипка. И ноты загорались несмело, будто первые звёзды на чистом летнем небе, где не угасла ещё вечерняя заря. Pianissimo… Нет, три piano. Гладит её, словно самое маленькое, самое хрупкое на свете существо, родная, добрая, чудесная рука… Кто сказал, что невозможно быть счастливым, даже когда совсем плохо? Кто сказал, что не бывает чудес? Что Бога нет? Или что Он умер, и мир осиротел? Посмотрите на них… Вот оно, Чудо. Чудо, которое зовётся Любовью… Почему-то мало кто помнит, что Бог — это Любовь. И понимает, что Чудеса неиссякаемы — стоит лишь полюбить кого-то вот так, всем существом. И захотеть сотворить Чудо. Но они, Мэй и Кейтаро, это помнят и понимают. И верят, что Чудо поможет им. Хотя и не знают как. Пока что не знают… За эти три месяца они не так уж и много успели узнать о жизни друг друга до той ночи, когда Кейтаро услышал, как поёт виолончель, и увидел единственное в темноте жёлтое окошко. Они лишь успели поделиться друг с другом грустными, тяжкими воспоминаниями. Чтобы облегчить боль друг друга, взяв половину её на себя. Чтобы исцелить друг друга. Но сейчас, в эту тихую, тёплую сентябрьскую ночь настало, к счастью, время для совсем другого разговора. Слышите, как они шепчутся? Нет, это шелестит листва старой Сакуры под окном. Прислушайтесь-ка получше… — Что тебе снилось, Мэй-тян? У тебя в глазах такое сияние… будто тебе снилась Сказка… — Да… Мне приснился Тоторо… — Тоторо? Постой… Я, кажется, помню… Мама читала мне про него сказки, когда я был совсем карапузом. На Мэй будто в самом деле глянул весёлый карапуз Кейтаро-тян. Беззаботный, как нота ля бемоль четвёртой октавы. Не знающий, что такое настоящая боль, горе, страх, отчаяние… И Мэй начала рассказывать. Она вспомнила всё. Как они с папой и Сацуки поселились в Мацуго — в старом доме, за которым присматривала добрая Бабушка. Как она, Мэй, носилась вокруг этого Дома вместе со старшей сестрёнкой. И они дружно вопили от радости. Раздолье-то какое… Рассказала она Кейтаро, как отыскала дупло большого-пребольшого, старого-престарого Дерева и встретила там удивительного, пушистого, ласкового Тоторо. Как заснула, пригревшись на тёплой мохнатой груди… Как потерялась однажды, и уже думала, что никогда-никогда больше не увидит папу, маму и Сацуки… — …и мы с ней зашли внутрь Котобуса. И там было всё такое мягкое-мягкое и красивое… И он быстро-быстро довёз нас домой. А сам стал невидимым и помчался неизвестно куда… А навстречу мне уже бежала Бабушка… Чем дольше рассказывала Мэй, тем заметнее слетала с лица Кейтаро землисто-серая тень отчаяния, страха и уныния. Тем ярче сияли родные, бездонные, словно неисчерпаемый кладезь Музыки, карие глаза. Тем больше напоминал он себя прежнего, себя настоящего. Мальчика Кейтаро из далёких счастливых дней, которые он не забыл, не выбросил из души. Точь-в-точь так же менялась, рассказывая о своём чудесном Детстве, Тойя Мэй. Кусакабэ Мэй. Мэй-тян… — Тоторо поможет нам, — глянул Кейтаро ей в лицо сияющими мальчишечьими глазами. — Я верю, он может помочь. Чтобы случилось Чудо… Я когда-то так хотел верить, что сказочный Тоторо на самом деле существует… И вот я узнал, что он есть. Что он однажды помог тебе… — Но Тоторо не смог помочь ни маме, ни папе, — тихо-тихо сказала Мэй. — Как ты можешь знать… — Никак, — нежно прижался губами к её пальцам Кейтаро. — Никто не может знать такое наверняка. Но я всеми силами, всей душой хочу в это верить… Как ни крути, а лучше жить, веря в Чудо — особенно если знаешь, что жизнь может скоро оборваться… Я не выживу без тебя, Мэй-тян. Не смогу… один в этом мире… Даже Музыка не спасёт меня… Мэй молча стёрла с родных бледных щёк брызнувшие всё-таки на них слезинки. Как же он старался и старается сдерживать слёзы… И улыбаться, чтобы ей не хотелось плакать… Поэтому плакать сейчас нельзя. Уголки губ Тойя Мэй дрогнули. Приподнялись… Тоненькие женские пальцы переплелись с добрыми, сильными мужскими. — Ты как-то говорил, — запинаясь, прошептала она, — что жалеешь… что не молился вместе с мамой… А давай… мы с тобой помолимся. За то, чтобы Чудо случилось. Чтобы мы втроём жили долго и счастливо… как в Сказке…

* * *

То, что они говорили потом, обращаясь к удивительной доброй силе, которая зовётся Любовью — или Богом, или Отцом всего сущего, — известно лишь Сакуре, чьи ласковые ветви обнимают дом Кейтаро в Токио. Мне же известно только, что после великого таинства Молитвы муж и жена отправились на кухню и выпили немного успокаивающего отвара. А потом они вернулись в спальню, и Мэй забралась под одеяло. А Кейтаро присел на краешек кровати рядом с любимой. И положил тёплую ладонь ей на лоб. И зашептал: — Настало тебе… нам… время возвращаться домой. Завтра мы позвоним Сацуки. И они с Канто, Хаяо и Кацуо приведут в порядок наш Дом. Дом, который так соскучился по маленькой проказнице Мэй… И… я так надеюсь… примет и меня. Мы все будем заботиться о тебе. Я, Сацуки и её семья. А когда придёт пора тебе рожать — мы принесём тебя, как королеву, на носилках в лес. И придут к тебе три Тоторо: один маленький, другой побольше, а третий — большущий-пребольшущий. И родишь ты здорового малыша… или малышку… И сама будешь жить… Жить в покое и радости… Я не смогу всегда быть рядом с тобой. Мне нужно будет найти работу здесь, в Токио… Но это только после того, как ты родишь и наше маленькое сокровище хоть чуть-чуть подрастёт. Пока я буду работать, с тобой будут Сацуки, Хаяо и Кацуо. Ты говорила, что Кацуо похож на твоего папу. И оба они добрые и спокойные, как он… Я так хочу познакомиться с ними… И с Канто и Сацуки. Давай с тобой верить в Чудо… В то, что Любовь окажется сильнее смерти. И мы все будем жить… Ты никогда не будешь одна. Я не оставлю тебя. Буду заботиться о тебе, пока живой. А в часы разлуки — каждый миг думать о тебе. И в Музыке моей будешь ты. И только ты. А когда я буду возвращаться, мы с тобой… мы втроём… будем самыми счастливыми на свете. — Самыми… счастливыми… — сонно прошептала Мэй. Небо уже светлело. Но они уснули крепко. Уснули, чтобы проснуться счастливыми вопреки боли, страху, отчаянию. Храни их сон, добрая Сакура…