Алая арфа

В холле было непривычно тихо: не толпились студенты и посетители, не ждали учеников родители и старшие братья-сестры, даже со стороны обычно работающего в будни кафетерия на первом этаже не доносились никаких запахов. Слышалось только, как уборщица, шваркая по полу шваброй, слушает – по всей видимости, портативное - радио. Комната гардеробщика была заперта, и Кит, постояв мгновение в размышлениях о том, ждать его возвращения или постучать, махнул рукой и просто пошёл наверх, все ещё пытаясь отгадать подсунутый ему ребус: зачем он здесь? Насколько Кит мог судить, Уильям Арден был человеком неглупым - и взаимная их неприязнь никоим образом не мешала признать этот факт. Так вот, этот неглупый человек вполне мог поднять старые литературные справочники, критические статьи и методические пособия и, если ему так хотелось, разобраться самостоятельно. Или, вообще-то, это мог сделать режиссёр, который у постановки был. Точно был, Кит сам с ним разговаривал. Так с какой целью он, Кит Хейс, на самом деле здесь? Тщательно выпестованная подозрительность изображала семафор на Кенсингтонской развязке, но любопытство перевешивало. Говоря по чести, Киту хотелось посмотреть Уиллу в лицо после своей небольшой мстительной выходки - он мог поклясться, что Арден и предположить не мог, что именно с ним произошло и кто стал тому причиной. Между прочим, если посмотреть на создавшуюся ситуацию с другой точки зрения, выглядела она смешно и где-то даже нелепо: они с Арденом напоминали двух бойких бойцовых петушков, которым только дай стальные шпоры - растерзают друг друга и не задумаются. А причина? Объективно, Кит её не видел. Им было нечего делить. Они не состояли в одном издании, Кит даже не мог сказать, имеют ли они отношение к одной и той же профессии или его предположение о том, что Уилл все-таки актёр или что-то вроде того, имело больше смысла. Опять же, рассуждая здраво, у Кита был повод злиться - кража, вторжение в личную жизнь, помноженные на обострившийся в последнее время политический конфликт, давали ему определённую свободу действий. В конце концов, какого черта этот выскочка прицепился именно к нему? За этими мыслями Кит переступил сразу через пару ступенек и осторожно обошёл табличку «мокрый пол!» Ни о какой ненависти, неприязни как таковой, злости или чём-то подобном между ними с Арденом речи не шло. Нет, ладно, неприязнь присутствовала, но было нечто помимо. Казалось, что Арден изучает, словно безумный учёный, всех, из кого может извлечь выгоду. Никаких особых доказательств Кит не смог бы привести, его натренированная чуйка редко его обманывала. Сразу вспомнилась приснопамятная парочка из клуба - вот тогда он ощущал что-то очень похожее. Тогда он тоже чувствовал себя жуком, которого накололи на булавку, воткнули всю эту конструкцию в белое полотно исследовательской доски и изучают в увеличительное стекло. Барахтаешь так лапками, а сверху глаз. Око, блин, Саурона. Всевидящее. Кит тихонько хмыкнул - нет, до Саурона блондинчику, как до Луны пешком, но что-то же ему было нужно? И вообще, стоило бы посмотреть, ведёт ли Арден себя так же с другими ирландцами или такая честь почему-то выпала только ему, Киту? Ладно, шут с ним. Если совсем припрет, то можно будет просто сесть и поговорить, засунув свою паранойю и ирландскую мнительность подальше. Кит уже поднялся было на третий этаж, отбросив все левые размышления и предвкушая общение с классными ребятами, когда правый висок пронзила резкая боль. Споткнувшись о следующую ступеньку, юноша остановился, прижимаясь спиной к шершавой стене и пытаясь одновременно вдохнуть и разогнать чёрные пятна, поплывшие перед глазами. Только этого не хватало! В нос ударил тяжёлый, тухловатый какой-то запах лежалой ткани, щедро сдобренной пылью, гримом и чем-то кислым, к горлу поступила дурнота. Кит с усилием втянул воздух через нос, проталкивая его как можно глубже в лёгкие, задержал на пару секунд дыхание и медленно выдохнул. Это что, последствия винных паров после его общения с Дэррилом? Чушь какая. При нем пили гораздо больше и гораздо крепче, и подобных приколов не случалось. Голову словно бы сдавило верёвкой с завязанными на ней узлами, Кит тихо застонал и поднялся ещё на две ступеньки, опускаясь на бархатную банкетку, стоявшую в пролёте между этажами. Обезболивающего у него с собой, как назло, не оказалось - а ведь заходил же в аптеку! Дрожащими руками юноша вывалил из сумки на зелёный бархат пачку пластыря, пару резинок для волос, блистер аспирина, бумажные носовые платки, расческу, упаковку влажных салфеток, презервативы, одноразовый пакетик с шампунем, жевательную резинку, пластиковую баночку без надписи, сложенную в футляр зубную щётку, карандаш для глаз, тушь… набор на все случаи жизни - кроме того, что нужно. Хоть бы нашёлся чёртов долипран или эдвил! Его затрясло. Внизу, где-то в животе, зародилась и поползла вверх липкая чёрная волна, напоминавшая холодные щупальца осьминога. Обвила ребра, скользнула по плечам, успокаивая дрожь во мгновенно потеплевших руках, поползла вверх по шее, забралась под волосы на затылке - и все стихло. Кит еще с полминуты посидел на банкетке, бездумно глядя на содержимое своей сумки, и принялся запихивать все обратно, не особо беспокоясь о порядке. - Да пошло оно всё! - в сердцах бросил он. Подождав ещё немного и убедившись, что все совершенно точно прошло и прошло так, что никаких остатков отвратительного состояния не осталось, Кит решительно поднялся, перешагивая через две ступеньки сразу, на третий этаж и деликатно постучал по косяку гостеприимно открытой двери. В репетиционном зале было тихо. Полутемный аварийный свет призрачно выбеливал открытый занавес, выхватывал строительные леса, какой-то недособранный шкаф, два перевернутых ножками кверху бархатных кресла, пустой пластиковый вазон, видимо, долженствующий иметь после покраски вид мраморного, круглый столик наподобие карточного и ворох плотной фиолетовой, лиловой и белой ткани. Кресла в первом ряду партера, не затянутые чехлами для сохранности, пустовали, как и осветительская рубка. Кит постоял в нерешительности, переминаясь с ноги на ногу, и все-таки, прокашлявшись, позвал: - Есть кто? Негромкое эхо метнулось туда-обратно, послужив однозначным ответом, да и Кит достаточно часто видел, как выглядит пустой во всех смыслах зал. Пожав плечами, он поднялся на этаж выше, туда, где располагались классы и комнаты, отведенные под гримерные, наконец осознав, что насторожило его с самого начала: в гардеробе не висело ни одной куртки, ни одного пальто или тренча, ничего, что вообще могло бы указать на то, что сегодня здесь проходит репетиция. Обычно, когда в центре кипела жизнь, работал хотя бы один из буфетов – но даже крошечный чайный ларек на первом этаже был закрыт, с лестницы не доносилось запахов из большой столовой. Чтобы окончательно увериться, что приехал он зря, Кит прошел вдоль запертых дверей, дергая ручки и постучав в парочку наобум - с предсказуемым результатом. Можно было бы пройти к руководству, узнать, может, он приехал раньше запланированного времени, но Кит не стал этого делать. Странно, но он не испытывал по поводу происходящего никаких эмоций: ни любопытства, ни злости, ни удивления - вообще ничего. То есть, где-то глубоко в мозгу, юноша прекрасно понимал, что с ним либо сыграли очень дурную шутку, либо он точно куда-то не дошел, либо... - Да пошел ты в задницу, - буркнул Кит и, вернувшись на первый этаж, стремительно вышел на улицу, направляясь к остановке. Тратить свое время на выяснение обстоятельств или тем более ругаться он не собирался - не до того. Нет, разумеется, можно было бы позвонить британскому выскочке и устроить ему полномасштабный разнос, но зачем? Он либо порадует шутника, либо даст повод посудачить над своей эмоциональностью и наивностью, либо черт знает что еще, а силы ему нужны совершенно на другое. Например, на работу, по поводу которой он не так давно решил, что будет выполнять ее так, чтобы никто, даже такой человек, как Френсис Уолсингем, не мог придраться. Ни к чему. А это значило, что, помимо прочего, хорошо бы закупиться парочкой энергетиков, привести себя в порядок и хотя бы раз за неделю как следует размяться и порепетировать. Так уж вышло, что с двенадцати лет Кит минимум дважды в неделю занимался физическими упражнениями: национальные танцы, румба, потом просто хореография, необходимая для него растяжка, закачка рук и спины, постановка номера или непосредственно работа - все это стало неотъемлемой частью его жизни. И теперь, стоило пропустить неделю-другую, как уставы начинало крутить, спину ломить, под коленями неприятно тянуть и вообще всячески напоминать о том, что он разленился. Да, он разрывался между сотней дел, но понимал, что стоит ему остановиться - и то непонятное безумие, которое так некстати вошло в его жизнь, завладеет ею полностью. А этого Кит, как, по идее, любой нормальный человек, не желал. - Такси, сэр? Он не заметил, как рядом остановилась машина с жёлтыми метками на крыше. - Да, благодарю. - Кит назвал адрес, устроился на заднем сиденьи, сложив руки на поставленной на колени сумке, и уставился в окно. Весна... Сколько их таких он видел? Очень мало, а казалось, что сотни. Он устал, это правда, но сегодня стоило собраться и попытаться исполнить все задуманное. В конце концов, завтра он отдохнёт как следует и все-таки подумает о том, куда и как сбагрить это чёртово зеркало. И снова уверенность в правильности этого поступка смешалась с изрядной долей сожаления. Вот так и привязываются: кто к человеку, кто к месту, кто к животному, а кто - к непонятному куску стекла, создающему, между прочим, неплохие такие проблемы. «Ммм, менталочка» - интонация, с которой эта фраза прозвучала в голове Кита, была поистине непередаваемой. - Остановите на повороте, пожалуйста. - Не могу, сэр, там знак. Чуть дальше, за остановкой, вас устроит? - Да, благодарю. - Кит вынул из кармана десятифунтовую купюру и протянул водителю. Роскошь. Но сколько можно экономить совершенно на всем? Такая ограниченность тоже до добра не доводит. Расплатившись и постаравшись не хлопнуть дверью, Кит поудобнее перевесил сумку, отметив, что надо бы купить новую - у этой истёршийся ремень противно перекашивал одно плечо на сторону, - и торопливо зашёл в небольшой торговый центр, в котором, как он знал, некоторые товары в продуктовом магазине часто продавались по скидке. На этот раз он решил себя не ограничивать. Сколько можно, в конце концов? Кит прекрасно понимал, что, возможно, через пару дней он пожалеет об этом, но если он продолжит в том же духе, если он не будет радовать себя хотя бы такими простыми вещами, как безопасный энергетик, вкусный кофе и... Сандвич, уже было взятый им в руки, словно сам по себе рухнул обратно на прилавок. А почему он, собственно, не пользуется всеми теми привилегиями, что дает ему клуб? Он имеет полное право поужинать в ресторане. Так почему, спрашивается, он до сих пор не воспользовался этим простым решением? Ответ пришел так же быстро - он боялся. После той самой первой встречи с, так сказать, богемой Кит просто трусил. Но нельзя же трусить вечно! Кит еще немного постоял перед витриной и, решительно махнув рукой, вышел на улицу, поднялся по короткому эскалатору и перешёл дорогу, спокойно пройдя через заднюю дверь клуба, которой часто пользовался персонал. Осознавать, что он может не только отдавать, но и пользоваться, не испытывая угрызений совести, было странно. Но, с другой стороны, он отдал этому месту три года своей жизни, репутации и нервов и вполне мог рассчитывать на небольшую компенсацию в виде ужина. Это было более чем справедливо. - Кит? Как он мог подумать, что прошмыгнет мимо вездесущего Томми? В груди вскипело что-то до этого неизвестное, но, спокойно улыбнувшись, Кит обнял менеджера за плечи. - Привет, Томас. У меня ещё час точно есть, верно? Можно мне ужин, «Ред Булл», бокал шабли без алкоголя и бутылку перье? Я буду у себя. Судя по ошарашенному лицу Уолсингема, такого от него не ожидали. Странно, но Киту понравилось произносить то, что он сказал, в самом деле понравилось. Понравилось видеть изумление на лице Томаса, понравилось осознать, наконец, что именно от него зависят многие работающие здесь, а не он - от них. Это будоражило. Зайдя в гримерку, Кит кинул сумку на диван, провел руками по волосам и потянулся взглянуть на график. Как ни удивительно, хосты, как вообще-то правильно называлась должность Кита, в смысле организации своей работы мало чем отличались от большинства людей и тоже подчинялись такой рутинной штуке, как график. Смен в клубе было две – вечерняя и ночная, у каждого хоста в договоре были прописаны рабочие дни на неделе, а смены между собой они распределяли уже самостоятельно. В обязанности во время этих самых смен входили выступления, встречи с клиентами, а пару дней в месяц нужно было просто присутствовать в зале, поддерживая коллег и общаясь с гостями. И, помимо выступлений (с тех пор, как от него больше не требовали раздеваться), этот пункт своего контракта Кит любил – наверное, потому для этого не приходилось переступать через собственное достоинство. Но тем менее работа в зале требовала максимальной концентрации, аккумуляции всех знаний, умения вести беседу и доброжелательности. И приличного вида, разумеется. Открыв шкаф, Кит достал из него чехол, в котором хранился костюм, стоивший столько, что и подумать было страшно: рубашка из тонкого серебристого шёлка - настоящего, а не синтетического, - темно-серые брюки, жилет и пиджак оттенка грозового облака. Этот костюм выбирал ему Томас, и, стоило признать, смотрелся он, спустя три года, по-прежнему шикарно. Переодевшись, но решив ограничиться неформальным видом, Кит открыл ящик гримерного стола, где хранил самое важное, и украсил сухое тонкое запястье часами; расстегнул две верхних пуговицы, давая знать потенциальным собеседникам, что вечер неформальный, но предупреждая, что дальше этих пуговиц его доступность не простирается. Ужин принесли, как раз когда Кит закончил убирать волосы в аккуратный хвост и убирал в стол чёрный флакон с надписью «Том Форд». Поблагодарив официанта, Кит с удовольствием принялся за мясо, запеченое под сырной корочкой, тосты и салат, похожий на «цезарь». Легко, но сытно и совершенно универсально. Болтая ногой в коротком белом носке, Кит откровенно с наслаждением размял пальцы - эта привычка появилась у него еще со времен занятий в культурном центре. Довольно быстро расправившись с ужином и прямо-таки ощущая, что добреет на глазах, Кит отставил тарелку, нагнулся под диван, на котором сидел, и вынул коробку, в которой хранилась куда большая ценность, чем понтовый костюм, - полутанцевальные ботинки. Вообще-то в них танцевали латину, но и по улице пройтись, если посуху, было можно. Чёрные, лаковые, на небольшом каблуке с аккуратным округлым носом - они шли юноше и гармонично завершали образ. «Купите себе приличные ботинки» сказал Хенслоу. Что ж, война так война: холодная, на выдержку, на то, кто кого пережмет, - Кит на это был согласен. Когда ему так однозначно и далеко не вежливо указали на его место, он разозлился, но эта злость была злостью растерянности, злостью человека, который не знает, что делать, человека потерянного, подвешенного на стеклянном мосту в Гранд-Каньоне. Сейчас эта злость начинала обретать форму, складываясь в план, пока ещё немного мутный, без чётких, если можно было так сказать, контуров, но план определённо был. И первую его часть Кит намеревался исполнить сегодня. Хенслоу должен вцепиться в него всеми пальцами, он должен понять две вещи: первое - Кит ценный и хороший сотрудник, отпускать его невыгодно, хотя это противоречило заявлению самого Кита об уходе; второе - ему необходимо изобразить пай-мальчика, который полностью смирился со своей участью и оставил глупые затеи. Он журналист, верно? Значит, ему нужна информация. Много информации, обо всем и обо всех. И когда у него на руках будет необходимая сумма, как бы Хенслоу не уговаривал и не возражал, ему придётся отпустить юношу. Придётся, ведь то, что Кит ему выложит... Это было опасно. Очень опасно, учитывая то, какие люди посещали подобные заведения. Одна встреча с отцом Дэррила чего стоила! Кит до сих пор удивлялся, что сумел повести себя настолько спокойно, хотя - и он признавал это в очередной раз - ему было страшно. Страшно смотреть на человека, который обладает реальными властью и связями, а не теми её эфемерными признаками, которые любят пускать в глаза неопытным парням и девчонкам. Оглядев себя ещё раз в ростовое зеркало, Кит подкрасил ресницы, чтобы взгляд казался ярче, на этот раз выбрал линзы редкого в природе темно-зелёного цвета - с его каштановыми волосами они смотрелись очень эффектно - и завершил свой образ полураспущенным галстуком и перстнем с крупным квадратными топазом. Это был тот редкий подарок от клиента, с которым (подарком, а не клиентом) Кит не хотел расставаться, даже уйдя из клуба. Взяв бокал (больше нужный, в общем-то, для вида), юноша спустился вниз, плотно закрыв дверь гримерной, оставив за ней всю скромность и нерешительность. Сегодня ему предстояло сыграть свой первый спектакль, в котором он выступал не только актёром, но и сценаристом, и все должно было идти согласно сценарию. Он знал, что привлёк внимание - не появлением в зале, совершенно не претендующим на эффектность, - а скорее своим поведением и уверенностью. Такие дни, как сегодня, были для Кита почти что приятны. Он старался (когда понял полностью, во что и насколько глубоко влип) извлекать из своего положения хотя бы какую-то пользу, иначе дело закончилось бы для него психиатром и огромным количеством транквилизаторов. «Да ты и так не в себе, что, забыл уже? Поехал, как трамвай "Желание", и не заметил даже». Как всегда - невовремя. Киту уже начало казаться, что его внутренний голос намеренно выбирает самые неподходящие или спорные моменты для того, чтобы напомнить о себе, но на этот раз Кит, покачивая бокалом в длинных музыкальных пальцах, твёрдо был намерен не поддаваться. Да, сейчас он на сцене - не в прямом смысле, на него не направлены софиты, но это ничего не меняло. Ему следовало так же держать образ, осанку, манеры и все остальное. Поймав в бокал блик от серебристого шара, подвешенного под потолком, юноша подошёл к столику администратора, изящно провел пальцами по лакированной поверхности и откровенно мурлыкнул, удивившись тому, как понизился и заиграл обертонами его голос: - И снова добрый вечер, Томас. Уолсингем распахнул глаза - всего на миг, но Кит прекрасно понял, что заряд достиг цели. Томми прекрасно владел собой - лучше, пожалуй, чем кто бы то ни было тут, - и порой Кит задавался вопросом, что такой человек, как Томас Уолсингем, делает под началом Хенслоу, но, видимо, причина имелась - и сейчас Кит был настроен её узнать. Конечно же не сегодня - а впрочем, как пойдёт. - Кит… - Томас положил враз потяжелевшую ладонь на талию приятеля и подчинённого и слегка сжал серебристую ткань пиджака, жилета и рубашки. Кит напрягся, но, вспомнив о принятом решении, волевым усилием расслабил плечи и поднёс к губам бокал, глядя поверх немигающим зелёным взглядом, в котором отражались золотые блики шабли. - Будь другом, отпусти меня, пожалуйста, - всё тем же тоном промурлыкал юноша и, вывернувшись, обвел зал взглядом, расслабляя слух, чтобы, абстрагировавшись от музыки и посторонних шумов, уловить что-то, что его заинтересует. И выловил знакомый – пусть и не до тонкостей – голос. «Профессиональная деформация, детка, она такая, оно есть, да» - снова вмешался внутренний голос, но Кит не стал заострять внимания на этом замечании, тем более что сейчас мерзавец был прав. - Добрый вечер, сэр. Могу я узнать, все ли в порядке сегодня? - Он остановился у столика во втором ряду от сцены, не садясь, так как не приглашали, но на таком расстоянии, чтобы вполне это допустить. - Добрый вечер, молодой человек, прошу вас. - Прибалтийский акцент в речи гостя сегодня слышался особенно чётко. Кит, пользуясь приглашением, устроился напротив, улыбаясь загадочно и тонко, ожидая ответа. - Всё как всегда, на высшем уровне. А мы с вами, кажется, знакомы. Что ж, похоже, не он один тут отличается хорошей памятью. Кит упорно пытался вспомнить известное ему имя, но почему-то в памяти на этом месте зияла дыра размером в Марианскую впадину. Утешало то, что имени Кита его собеседник явно тоже не помнил, и только это сглаживало некоторую взаимную неловкость. Может, оно и к лучшему, нейтральная вежливость в таких местах регулярно предпочтительнее всего прочего. Здраво оценив, что тянуть руки к нему здесь никто не будет, Кит расслабился, позволив себе просто наслаждаться общением с человеком, которому не требовалось его тело. Разговор о ближайших торгах на «Сотбис» тёк своим чередом (а Кит упорно делал вид, что все понимает), когда его собеседник, извинившись, достал телефон. Не такой навороченный, как у Дэррила или, между прочим, Чарльза, как успел заметить Кит. - Прошу прощения. Кит кивнул и коротко показал рукой «мне отойти, сэр?» Получив такой же короткий жест в ответ, юноша остался на месте. Он умел не слушать чужие разговоры, но в этот раз все снова пошло не так. - Да? Да, я звонил... Да, да, понимаю... Что? Нет, в городе. На том конце провода что-то ответили, и Кит уловил сквозь шум нечто похожее на собачий лай. - Айма обижается на то, я трачу твоё время? Но я ненадолго… Нет, на этот раз не по делу. Хотел приехать и поздравить тебя с днем рождения. Или, если ты сам приедешь в город, узнать, не присоединишься ли ты ко мне и одному очаровательному молодому человеку, который... – Антиквар поймал взгляд Кита, давая понять, что речь о нем. - О, понимаю, да, конечно. Ну что же, тогда увидимся в пятницу, и пусть Айма не ревнует… Хорошего вечера вам... Ага, да. Пока. Кит чувствовал себя немного неловко, ему все же стоило отойти и не становиться свидетелем чужой личной жизни. «Ага, и это слова человека, который решил, что ему нужна информация? - Нужна, но... - Но что? Чем один отличается от другого? Тем, что кто-то лапает тебя, а кто-то нет? Смотри, слушай и запоминай, сортировать будешь потом». Спорить было просто бесполезно, и Кит, допив остатки из своего бокала, только теперь, когда он оказался пустым, позволил себе поставить его на стол и улыбнулся. - У вашего друга день рождения? - Именно так. А вы, кажется, знакомы. Поправьте меня, если я ошибаюсь, вы... Да, вы совершенно точно виделись. Кит, который за время работы видел десятки людей, ничего не значаще пожал плечами и свернул тему. Ещё через четверть часа, когда темы для разговора исчерпались сами собой, юноша поднялся, деликатно пожелал хорошего вечера и, забрав свой пустой бокал, чтобы по дороге отдать его официанту, отошёл, чтобы уделить внимание другим гостям. Остаток вечера, плавно перешедший в ночь, прошел для Кита спокойно, даже можно сказать весело. Он успел побеседовать еще с парой человек, с удовольствием посмотрел шоу бармена, даже выпил кофе с Томми, который, казалось, все сильнее и сильнее впадал в шок от поведения обычно ершистого ирландца. Кит прекрасно видел, как смотрит на него Уолсингем. Это был взгляд человека, пытающегося понять, как подступиться к рождественскому подарку, который, вот, вроде бы, на расстоянии вытянутой руки, но часы еще не пробили полночь и трогать яркие коробочки пока запрещено. Томас прекрасно контролировал себя, не тянул руки больше обыкновенного, даже не отпускал похабных шуток, но что-то такое, что заставляло Кита держать ухо востро, между ними все еще висело, постепенно сгущаясь, становясь все более ощутимым. Кто-то из них должен был спустить курок, но Кит даже предположить не мог, что это случится так скоро. Под конец рабочего вечера, когда до времени, после которого Кит мог быть свободен, оставалось всего четверть часа, и, отлучившись в уборную, он допустил единственную за этот вечер ошибку. Решив, что уж, простите, в таком-то месте его никто не тронет, и оставшись в гордом одиночестве в коридоре, ведущем к служебному туалету, он на миг прислонился к прохладной стене, закрыв глаза, стараясь отдохнуть от ненавязчивой в общем-то, но постоянной музыки. Обычно в такие моменты Кит выполнял незамысловатое дыхательное упражнение: выдох на четыре счета, задержать дыхание на секунду и такой же медленный вдох. И так пару раз, пока не наступало некое отрешение от всего, перезагрузка, которая позволяла будто ластиком стереть все уже произошедшее за вечер и не везти то, что везти было совершенно не нужно, домой. Он успел проделать упражнение всего пару раз, как его крепко и жестко прижали к стене, втиснув колено между ног, не давая вывернуться, в позиции максимально невыгодной для человека, которого застали врасплох. Кит рефлекторно дернулся изо всех сил, рванулся вперед, еще даже толком не разглядев наглеца, пытаясь увернуться от поцелуя, которого ему совершенно не хотелось. Тело среагировало быстро и безошибочно: Кит перенес вес на левую ногу и уже хотел было как следует двинуть обидчику по голени прежде, чем позвать охрану, которая вышвырнула бы наглеца на улицу, но в нос ударил резкий терпкий запах мужского варианта «Гипноз», и только это позволило удержать удар, который - Кит прекрасно это знал - вышел бы крепким. - Ты рехнулся?! Томас, твою мать! Уолсингем, не ожидавший такого резкого отпора, отступил на шаг, позволяя Киту отдышаться и поправить одежду. Было совершенно очевидно, что терпение менеджера подвело окончательно: штаны у него недвусмысленно топорщились, губы обметало алым контуром, взгляд блуждал. - Если ты... хоть что-то... - От испуга, неожиданности, возмущения и шока Кит не смог связать даже пары слов. - Да почему?! - Кажется, это было единственным, что Уолсингем сумел выдать, чтобы не выругаться совсем уж непристойно. - Томми, ты не в себе. Пожалуйста, успокойся… - начал было увещевать его Кит, но понял, что совершает ошибку. Чем дольше сейчас они остаются один на один, тем меньше шансов на то, что Томас на самом деле успокоится, а объяснять человеку, к которому Кит относился, в общем-то, неплохо, почему он не хочет с ним ни целоваться, ни чего-то большего, сейчас в его планы не входило. Нет, Кит мог бы допустить их связь, если бы Томас вел себя немного иначе, если бы Кит не был его подчиненным, если бы обстоятельства их знакомства были иными и если бы Томас видел в нем чуть больше, чем симпатичного парня. Поэтому, оставив попытки успокоить перевозбужденное начальство, Кит просто вывернулся из-под его руки, почти бегом поднялся в гримерную и запер дверь изнутри. Как бы встрепан, рассержен и напряжен он ни был, Кит первым делом снял ботинки, аккуратно убрал их в коробку, а ту задвинул на привычное «тайное» место. Конечно, воровство в клубе каралось очень строго, да и не пришло бы никому в голову из его напарников, уборщиков или кого бы то ни было трогать чужие вещи, но обжегшись на молоке, то есть на истории с блокнотом, Кит стал куда как внимательнее относиться не только к своим вещам, но и к тому, как они хранятся. Костюм также отправился в чехол, а тот в свою очередь в шкаф. На следующей неделе его не помешало бы сдать в химчистку, сделал мысленную пометку Кит, а пока, оставшись в одних трусах, решительно прибрал легкий беспорядок. Стоило бы сходить в душ, юноша буквально физически ощущал на себе чужие запахи, но после произошедшего задерживаться дольше необходимого не хотелось. Поэтому - дома. «Ага, заодно поноешь своему новому приятелю о тяжкой доле». - Господи, ты заткнешься когда-нибудь?! «Нет». Что ж, другого ответа он и не ждал. Одеваясь, Кит надеялся на то, что Томас либо будет занят в зале, следя за подсчетом кассы и провожая гостей, либо просто постесняется лезть к нему после такого решительного отказа. Для себя Кит пришел к выводу, что Томас перебрал, - и чтобы не портить отношения, и чтобы не начать его опасаться. Наскоро расчесавшись, завязав шарф поплотнее и застегнув куртку до самого горла, Кит кинул в сумку воду и колу, которые ему принесли еще к ужину, и, погасив свет, спешно бросился к служебной лестнице. Попрощавшись с охранником и взглянув на часы, Кит сообразил, что вариантов дальнейших действий у него несколько: ехать ночными автобусами с тремя пересадками, а это заняло бы очень много времени; где-то, в каком-то круглосуточном кофешопе ждать открытия метро; взять такси; поехать на служебной машине, если есть свободные. Оставаться в клубе и ночевать на диване в гримерке он не хотел категорически. Ну а раз сегодня он решил получить от клуба максимум причитающегося, значит, служебная машина. Повинуясь благосклонной сегодня удаче, свободная машина нашлась. В приступе внезапной осторожности Кит назвал водителю адрес за квартал от своего. По правилам водитель обязан дождаться, пока сотрудник зайдет в квартиру, включит свет - это было обязательным условием - и пришлет на телефон специальный условный текст смс. Это означало, что он в безопасности и водитель может со спокойной душой отправляться по своим делам. Но демонстрировать место своего обитания упорно не хотелось, и Кит даже не мог толком сказать, почему. В конце концов, в этом не было ничего неприличного, ну живет он на окраине, и что? Но что-то, точившее его сознание, какой-то червячок сомнения упорно утверждал, что лучше бы этого не делать. Поэтому, стоило машине отъехать от клуба, Кит, извинившись за беспокойство, назвал городской адрес Чарльза, прекрасно зная, что в этом доме он может появляться без предупреждения почти всегда. Если водитель и удивился такой перемене, то виду не подал, прекрасно владея собой и следуя одному из основных правил клуба: никаких вопросов сверх инструкций. Несмотря на позднее время, в квартире горел свет, периодически в кухонном окне мелькал силуэт хозяина - Кит облегчено выдохнул. Значит, он никого не разбудит - раз, и Чарли однозначно один - два. - Остановить здесь, сэр? - Да, спасибо. - Кит улыбнулся, показав в зеркало заднего вида большой палец. - Я сейчас напишу, пару минут. - Конечно. Доброй ночи, сэр. - Доброй ночи и вам, - ответил юноша уже на ходу, постаравшись не слишком громко хлопнуть дверью и стремительно направляясь к подъезду. Хорошо, когда есть дверь с двумя кодами - в прошлом году, во время больших беспорядков, вызванных повышением цен на бензин, он успел в этом отлично убедиться. В тот день Кит решил прогуляться. У него как раз закончились годовые проверочные тесты, и, дождавшись парочку приятелей с факультета восточной литературы, он с совершенно легким сердцем закупился кофе, мороженым и прочими радостями, милыми голодному студенту, и отправился в сторону проспекта, ведущего к центральному парку. Ребята намеревались посидеть на природе, поесть хот-догов, рыбу с картошкой и пропустить па паре пива и как раз обсуждали, кто за что платит, как на соседней улице несколько раз громко и четко раздалось что-то, подозрительно напоминающее пистолетный выстрел. Замерев на секунду, как лиса, неожиданно оказавшаяся в городской черте, Кит коротко бросил: - Сюда, - и рванул за угол ближайшего дома. Вот что значит: инстинкты сработали раньше мозга. Судя по лицам всей компании, далеко не у него одного, под влиянием новостей и криминальной хроники, возникла мысль, которую, впрочем, никто не решался озвучить. Стоя в арке спуска в подземный переход и пытаясь отдышаться, Кит чувствовал растущее напряжение, при этом с сожалением отметив, что, пока они совершали свой вынужденный марафон, мороженое выпало из рожка, оставшись где-то на газоне. - Ваши так не поступают, да? Что за фигня? Несмотря на то, что Кит понял, о чем подумали приятели, – да что греха таить, он сам подумал о том же самом в первый момент, - он все равно выдал непристойную матерную тираду, в весьма ультимативной форме сообщив, что он понятия не имеет, как действуют «наши», и не имеет никакого отношения к этим двинутым подонкам, и если такие разговоры сейчас же не прекратятся… - Все, все, остынь. – Перси, парень, с которым они вместе поступали в колледж, положил руку Киту на плечо и чуть встряхнул. – Прости. Никто не хотел тебя обидеть. Стрёмно, блин. И не узнаешь, что… Расслабились они, как видно, рано. Крики, треск футбольных фанатских погремушек, свист и хлопки, все так же похожие на выстрелы, стали слышны очень четко, раздаваясь на этот раз с другой стороны подземного перехода. Отдаленный вой полицейской сирены, крики «Блэр, уходи!» наконец полностью сложили картину происходящего, отогнав мрачные мысли о том, что где-то рядом случился теракт. Но успокоиться надолго не удалось - глаза парням внезапно начало жечь от едкого запаха перцового баллончика, растерянность подступила с новой силой. Никто из них никогда не попадал в стычки демонстрантов, все трое были приезжими и знали город далеко не так хорошо, как те, кто в нем родился. Подняв слезящиеся глаза, чтобы хоть как-то понять, где они находятся, Кит разглядел название улицы, недалеко от которой – вот удача! – жил Чарли. Оставалось понять, как добраться до его дома – Кит был совершенно точно уверен, что доктор ни за что не прогонит ребят, даже если занят, в такой ситуации. - Ты чего? – Перси кашлял в рукав, по его лицу текли слезы, нижние веки покраснели, глаза опухли. - Два дома пройти и пронесло. Крики стали громче, теперь отчетливо слышались и призывы в громкоговоритель сохранять спокойствие, откуда-то потянуло едким дымом – протестующие подожгли урну или, может быть, покрышки. Не споря и стараясь не потерять ни минуты, парни так быстро, как позволяли слезы, застилающие глаза, и горящие легкие, прикрывая лица не только от перца и газа, но и на всякий случай от возможной съемки, двинулись в направлении, указанном Китом. Код на входной двери юноша набрал со второй попытки - у него немного дрожали руки и зрение расплывалось. Они как раз успели миновать небольшой коридор, открыть вторую кодовую дверь с номерами квартир, когда в стекло первой врезался камень. Потом второй. Потом влетела пустая бутылка. - Офигеть! – пробормотал Перси, пока Кит барабанил в дверь квартиры Чарльза. - Кто? – Голос хозяина был напряжен, несомненно, он как раз смотрел новости. - Чарли, это я, Кит! Мы… Договорить он не успел: дверь распахнулась, и на пороге возник доктор в домашней черной футболке, старых спортивных штанах и босой. - Вот блин! Быстро сюда. Все на кухню. – Он ничего не спрашивал, да и что тут спрашивать – все понятно и так. – Так. Молоко в холодильнике, раковина там. - А... что им делать? Перси было хуже всех. Кит только потом, через год, вспомнил и понял, что приятелю тогда несказанно повезло. Он был астматиком, и все могло кончиться очень плохо. - Умываться. – Чарли спешно нарезал лайм на четыре части, вручил мальчишкам и приказал отправить в рот. Гортань и язык свело от горько-кислого вкуса, но на удивление стало легче. Прекратив кашлять, Кит дождался своей очереди умыться и с наслаждением ощутил, что глаза, наконец, перестали вытекать куда-то на край футболки. - Извини, что ты вломились, но… - Ты дурак - извиняться? Давайте, парни, располагайтесь. Сейчас сделаю чаю, там что-то было из еды, до вечера точно хватит. За этими воспоминаниями Кит поднялся на нужный ему этаж, стараясь не шуметь, чтобы - в том числе - не привлечь внимание соседей, тихонько поворочал ключом в замке и, к своей немалой радости обнаружил, что Чарли по своей привычке просто запер дверь изнутри, не оставив ключа в замке. Дверь открылась с легким скрипом, ничем больше не выдав присутствие гостя, и Кит уже было обрадовался тому, что миссия «зайди незаметно» увенчалась успехом, как умудрился опрокинуть несколько пустых бутылок из-под каберне, которые испортили весь тактический план. Достав телефон, юноша торопливо скинул условное «кот», которое означало, что он в полной безопасности. Получив ответное короткое ОК, Кит попытался одной рукой собрать бутылки, второй удержать падающую с плеча сумку, третьей… А черт! - Привет, - он улыбнулся, не разгибаясь, собрав, наконец, всю стеклотару на место, выпрямился и снял куртку. - Привет. – Чарльз, видимо, засиделся за диссертацией, вид у него был встрепанный небритый и сонный. – Ужинать будешь? То есть, это, наверное, уже завтракать. Устал? - Чертовски. Нет, спасибо, я только умоюсь и спать, ладно? – Об ноги ему потерлась неизменная жирная составляющая этого дома, получила ленивое «и тебе здорово» и гордо удалилась, сверкая отсутствующими бонбончиками. Вспомнив, как Чарльз – в шутку, конечно - отчаянно сопротивлялся кастрации кота, заявляя, что, мол, мне тогда тоже отпилите, Кит не удержался от подначивающего жеста в виде ножниц двумя пальцами и, получив легкий подзатыльник, поспешно исчез в гостиной. Расстелив диван, который пушистый поганец все-таки успел один раз пометить, Кит сел на свежую чистую постель, клятвенно пообещав себе, что еще пять минут посидит - и пойдет в душ. Но беспощадная гравитация подушки сделала свое дело, и он успел только раздеться до футболки и трусов и натянуть на вечно мерзнущую пятую точку одеяло… Его разбудили голоса. За окном было темно, сощурившись, поэт даже разглядел бриллиантовые точки звёзд на чёрном бархате. Значит, он проспал весь день. Что ж, в последнее время это входило в привычку: по ночам, с головой ушедший в написание пьесы, которую он отчаянно хотел вывести на подмостки, стремясь удержать свою прошлогоднюю, ещё не отвернувшуюся удачу, он не мог оторваться от пера и чернильницы, несмотря на уговоры пощадить себя и лечь в постель. Разумеется, это было бы правильным решением и, более того, очень желанным - ну как можно было противиться этому голосу, протянутой руке в молочном бельгийском кружеве, бликам свечи на слегка встрепанных волосах, мазку краски, забытому на щеке, лёгкому запаху темперы и камфары в смеси с лепестками жёлтых водяных ирисов и камелии? Но, несмотря на это, ему хотелось славы. И денег, отрицать это было бы вообще глупо. Платили ему, как новичку, не так уж и много, плюс приходилось регулярно спорить, доказывая, что ничего переписывать он не будет и, если вы не в состоянии подумать своими перепелиными мозгами и выучить и без того уже написанный текст, то это не его, драматурга, проблемы. В последний раз такие доказательства чуть не перешли в драку, но, в сущности, это было неважно. Важным сейчас было то, что проснулся он голодным, но голоса, все отчетливее и ярче достигавшие слуха, не оставляли сомнений - к хозяину дома таки приехали гости. А это означало, что приходилось решать извечный вопрос: уместно ли ему показаться на публике или стоит тише воды посидеть в комнате, вернувшись к ночному труду, а потом уже, когда все стихнет, сходить на кухню. Конечно, можно было бы попросить слуг принести ужин, но это означало бы тоже привлечь внимание. С другой стороны - чего ему стесняться? Сколько можно прятаться и пытаться делать вид, что ничего нет? С другой стороны... - Вуф, - раздалось рядом. Поэт сообразил, наконец, почему ему так тепло: под его правым боком обнаружилась негласная хозяйка дома, в данный момент поднявшая сонную морду и зевавшая так сладко, что у него самого невольно свело скулы. Тёмные умные глаза уставились внимательно и пристально, собака потянулась, словно раздумывая, не перевернуться ли ей на бок, с наслаждением потянулась задним лапами и встала, отряхнувшись. - Ну спасибо, - юноша рассмеялся, проводя рукой по лицу и стряхивая осевшие короткие шерстинки - последствия весенней линьки; не вставая, потянулся за графином с компотом - после сна у него часто пересыхало горло. Это было так странно: знать, что ты можешь валяться в постели, сколько угодно, и тебя никто не потревожит. С другой стороны, он не доставлял никому неудобств, вообще старался быть незаметным, так с чего бы кому-то предъявлять ему претензии? Аккуратно переступая через его ноги под одеялом, собака спрыгнула на пол, проклацала к двери и звучно поскреблась, намекая на то, что неплохо бы её выпустить. - Сейчас, сокровище моё, - поэт, придержав рубашку, выбрался из нагретой мягкой постели и, ступая босыми ногами, чуть поджимая пальцы, открыл дверь, чтобы выпустить уже скулящую от нетерпения собаку. Видимо, вовремя, а то в комнате рисковало стать далеко не так уютно. Поэт невольно рассмеялся, вспомнив, как однажды он не придал значения таким очевидным собачьим просьбам и потом убирал вполне ожидаемые последствия, стараясь сделать это быстро и незаметно. Возвращаться в постель было бы уже просто непозволительной роскошью, есть хотелось все больше, а ещё не помешал бы кувшин вина – несмотря на то, что за окном с приходом весны становилось все теплее, возможно даже горячего, - и поэтому юноша принял совершенно однозначное решение. Тазик с водой для умывания и мягким полотном стоял там, где ему и было положено, гребень лежал на своём месте, мед с толокнянкой тоже никуда не делись. Умывшись и освежив лицо и рот розовой водой, поэт натянул чулки и задумался – одеваться, пусть даже с минимальным приличием, ему не хотелось, поэтому, дерзко усмехнувшись и подхватив подсвечник, он вышел в мансарду, служившую мастерской, и закутался, поверх рубашки, в длинный отрез голубого шелка, который использовался и как драпировка задника, и как хитон для позирования. Подойдя чуть ближе к окну, чтобы проверить, правильно ли лежат складки (он, конечно, надеялся никого не встретить, но уж если встретит, не хотел выглядеть нелепо: непристойно, провокационно, но не неряшливо. И разве поэт-эксцентрик не должен подкреплять ходящие о нем слухи?), поэт заметил, что его непослушные светлые волосы слегка примялись, словно не мытые три дня, но отражение в оконном стекле сообщало, что общего впечатления это не портило нисколько. Довершив образ мягкими домашними туфлями, юноша наконец вышел в коридор - и вновь залюбовался висящими на стенах портретами и пейзажами. Он видел их каждую неделю, но все равно каждый раз испытывал какой-то совершенно необъяснимый трепет. Может быть потому, что несколько раз видел, как создавалось это, по его меркам, совершенно алхимическое волшебство, а один раз даже был его самым непосредственным участником. Поэт никогда раньше не подумал, что позировать так тяжело! Ему пришлось на несколько часов застыть в не самой удобной позе полулежа, в какой-то момент он приспособился, расслабился и почти заснул, и у него из руки предательски выпал кубок, залив алым и его самого, и нежную голубую ткань, что заменяла набедренную повязку, и дорогой иранский ковёр, и цветы, лежавшие у ног. Декорация была испорчена безвозвратно, он смущённо извинялся потом ещё пару дней и чувствовал себя на редкость неблагодарным и виноватым. Его каждый раз заверяли в том, что ничего страшного не случилось, что все это просто с непривычки и, если он захочет, они попробуют снова. Упорство, природное и яркое, брало свое, попробовать хотелось, но что-то все равно мешало просто открыть рот и попросить «нарисуй меня». Это казалось почти бестактным, несколько распущенным и наглым. А если нет настроения? А если другие дела? А если он, в самом деле, не слишком удачная модель, и ему просто из деликатности стесняются об этом сказать? В общем, в его голове было слишком много «если», которые роились там, как летние пчёлы, и деваться никуда не желали. - А вот и наш острослов! - басовито громыхнуло над ухом. Пахнуло шабли, юноша чуть было не подпрыгнул, но сумел поклониться даже вполне изящно, прижимая руку к груди и делая вид, что снимает берет с волос. - К вашим услугам, милорд. Черноволосый, крупный, шумный, находящийся, казалось, одновременно везде, Эдуард Буршье с первой встречи вызывал у юноши какую-то почти сыновнюю симпатию. Дальний родственник, кажется, славного семейства Глостеров, человек крайне экстравагантный, со своеобразным мышлением, он замечал малейшие перемены в окружающем его мире и стремился следовать модным веяниям быстрее, чем они достигали двора. Жемчужные бусы его супруги, как юноша уже успел узнать, были предметом яркой и неприкрытой зависти Её Величества Елизаветы, и поэтому несчастная леди оказалась отлучена от двора - о чем, по словам ее собственным, совершенно не жалела. Ещё бы - это дорогого стоит, вызвать зависть самой королевы! Поэт сам предпочёл бы уехать подальше, чем каждый раз сталкиваться с риском того, что бусы у тебя снимут вместе с головой. Дочь Генриха славилась своим непростым характером, и играть с ней в кошки-мышки никому не рекомендовалось. - А я все гадал, покажется ли нам прекрасный Ганимед. Поэт, которого лишили возможности сбежать, пусть и достаточно деликатно, прошёл в гостиную, на ходу налив себе полный бокал чего-то явно красного, и, оценив обстановку, устроился у окна, спиной к нему, опираясь поясницей о подоконник. Что ж, позориться - так по полной. Но мужчин, собравшихся у камина, его внешний вид явно не удивил. Сам хозяин дома, в простой добротной одежде и дорогом халате, наброшенном на плечи, словно бы давал негласное разрешение на скинутые камзолы и расстегнутые воротники. - Прекрасный Ганимед, - при звуках этого голоса поэт в очередной раз ощутил приятную слабость в ногах, колени у него подогнулись прямо-таки сами собой, и, если бы не поддержка подоконника, он бы упал, - всю ночь не сомкнул глаз, создавая для нас, без сомнения, какой-то шедевр. Несмотря на то, что крайне злые и ироничные зарисовки о придворной жизни, которые он писал для пьес, вызывали восторг у публики, и похвалы поэт слышал уже не первый раз, он все равно смутился и предпочёл спрятать свое смущение за бокалом. Иммануил Дастанвиль, которого в народе именовали не иначе как «мистер Шропшир», пожал слишком аккуратными для мужчины плечами и потянулся за тарталеткой, лежащей на серебряном подносе. - Вы слишком скромны, это нужно исправлять. Толпа любит наглецов. Надеюсь, вы не покинете нас слишком быстро? Мельпомена – если не ошибаюсь - может подождать. У поэта на этот счёт было свое мнение, но спорить с таким количеством собравшихся в доме аристократов он не рискнул, поэтому пришлось признать, что и Мельпомена, и подождать, и вообще все, что угодно сиятельным господам. Желудок у него заурчал как раз на середине витиеватого ответа, поэтому он замолчал, развёл руками и с видом изголодавшегося кота накинулся на оленину. По всей видимости, хороший аппетит в этой компании был в чести, потому что поэт буквально ощутил, с каким одобрением на него смотрит большинство присутствующих. Он знал не всех, но, благодаря все сильнее раскрывающейся способности учиться, старался совместить приятное с полезным: ужин с расширением круга знакомств. Самым сложным было не выдать того, чьим, скажем так, протеже он является, пока честная компания расхваливала его комические шаржи. Поэт прекрасно понимал, что время его подгоняет теперь как никогда раньше - он должен был сохранять достойный уровень конкуренции, а это означало, что у него есть дней десять прежде, чем от него потребуют результат. Но было кое-что, что юношу действительно смущало: он не хотел, чтобы то, что выходит из-под его пера, по театральной традиции оставалось анонимным. Конечно, кто-то находил привлекательность в том, чтобы стать народным достоянием, – но не он. - Простите, что вы сказали? - Поэт ощутил, что краснеет. Когда к тебе обращается не кто-то там, а Джон Рассел, лучше не высказывать непочтительности. - Не сочтите за неучтивость, я, видимо, ещё не совсем проснулся. - Всего лишь то, что ознакомился с вашим Овидием. Прискорбно, что столь выдающийся труд не нашёл признания у учёных мужей. - А они слишком зашорены. - Юноша взмахнул серебряной вилочкой - необычным подарком от хозяина дома - жестом столь изящным, что ему место было прямо сейчас и сию минуту на какой-нибудь картине кисти Леонардо, а не в гостиной на окраине грязно-весеннего Лондона. - Не видят того, что сама природа суёт под их длинные носы. Невозможно постоянно ходить, затянувшись в свой снобизм, рано или поздно он прорвется. Только у одних это выливается в то, что они прячутся по дворцам, задирают юбки жён и служанок, а другие - сжигают литературу, потому что зажать никого не могут. Видимо, вино ударило ему в голову, потому что поэт хихикнул откровенно непристойно и приподнял бровь, чтобы ни у кого не осталось сомнения - подобные деятели, лишенные возможности познать наслаждения плотские, вымещают свой завистливый гнев на маленьких невинных поэтах. Гостиная утонула в хохоте, шутка определённо произвела впечатление, и только один человек знал, какими усилиями она рождена. Только один человек видел, как лежащий на кровати юноша, узнав о запрете едва вышедшей книги, устав биться в трехчасовой истерике, уже просто икал от бессилия, всхлипывал и пытался хоть как-то справиться с собой, беспрестанно повторяя: «Ничего, это ничего, я сейчас». «Сейчас» случилось уже под утро, когда он, измученный, пьяный и полубольной, уснул на подставленном плече. Утром он стыдился своей вспышки. Прятал глаза, краснел, шептал, что больше такого не повторится, и все никак не мог взять в толк, почему его не ругают. Вот и сейчас - стоило поймать взгляд, как пушистые ресницы мгновенно опустились, юноша взял себя в руки и учтиво уточнил: - Господа, позвольте мне, как младшему, за вами поухаживать. Судя по всему, его маленький демарш с одеждой был расценен как должное, и поэт прекратил, наконец, стесняться своего внешнего вида. Ну подумаешь, не голый же! Разлив по бокалам гостей вино, он вернулся на свое место и, чуть скривив влево красивые полные губы, принялся размышлять, что ему милее - пудинг или овощное рагу. Но в конце концов решил, что нет нужды выбирать, когда можно получить все, и прекратил себя искусственно ограничивать. - Но, справедливости ради, должен сказать, что мастер Нэш переживал гораздо сильнее - перевод принадлежит ему. Я, к прискорбию, не владею латынью. - Пока что, - весомо обронил хозяин дома. - Пока что, - покладисто подтвердил юноша и улыбнулся. - Но я рад, что мастер Нэш не попал в поле зрения нашей светлейшей церкви. При всем уважении, господа, не сочтите мои слова ересью - коей они, безусловно являются, - но, будь я на месте Томаса, я бы без колебаний зарезал того клирика, которому природа, наша щедрая мать, безжалостно отрезала то, что отвечает за понимание прекрасного. Гостиная снова утонула в хохоте. - Вы прекрасно воспитали его. - Рассел наклонился к хозяину дома, и, несмотря на то, что губы его улыбались, взгляд серых глаз оставался цепким и трезвым. - Не боитесь, что юное дарование привлечёт слишком много внимания при дворе? Вопрос был серьёзный и вовсе даже не праздный. Все собравшиеся прекрасно знали, чем порой может закончиться пристальное внимание Топклиффа и королевы. - Не могу сказать, что воспитал. Но в меру моих скромных возможностей и готовности сего алмаза помогаю оттачивать его грани. Мальчик поразительно талантлив, ему нужно время. Я в его возрасте предпочитал единение с природой точным наукам. Но вы правы, Джон. С одной стороны. С другой - нет, не боюсь. Он может за себя постоять, я уверен, но, в крайнем случае, полагаю, что Франция примет его с распростертыми объятиями. - Или Италия. - Или Италия. Попробуйте пудинг, он сегодня на удивление хорош. - Благодарю. Вы уже слышали об Агостини? - О ком? - Филипп Говард спокойно промокнул губы салфеткой, вытер пальцы и подался вперёд. - Джованни Агостини, скульптор. Вся Венеция буквально умирает по его творениям. Во всяком случае, Фрэнсис утверждает именно это, а я не склонен ставить под сомнения его слова. Обычно поэт молчал и слушал ещё внимательнее. Кто такой Фрэнсис, имя которого так запросто упоминалось в этой компании, он уже знал, но не считал себя вправе задавать вопросы. Но на этот раз любопытство пересилило стеснительность, и слова слетели с его губ быстрее, чем он успел подумать: - Мистер Дрейк сам об этом рассказал? - Именно. А ему один из его доверенных людей, посланных в Италию по... Впрочем, это не важно. Суть в том, что у меня для вас, господа, более чем занимательные сведения от Святого престола. Вы можете представить себе, что Папа, видимо решив, что ему мало власти над этим миром, решил буквально сменить ход истории. - Что? - Говард чуть напрягся. Это было почти незаметно, если смотреть на него в упор, но с того места, на котором сидел поэт, буквально кидалось в глаза, что граф Арундел чуть втянул голову в плечи, словно бы готовясь к нападению, а рука увереннее сжала нож - что, впрочем, он довольно быстро исправил, сделав вид, что собирается приступить к горячему. Поэт подсознательно отметил, что аристократ не доверяет своим рукам, его волнует эта тема и отреагировал он именно на упоминание Папы. Интересно. Небольшую заминку заметил, по-видимому, не только поэт, но и сам хозяин дома, потому что, спокойно улыбнувшись, он перевел ставший слишком скользким разговор в совсем иное русло. - Раз уж вы упомянули мистера Дрейка, господа, то... - он дотянулся до своего бокала, явно с наслаждением сделал глоток тосканского вина и продолжил: - Мальчик мой, не мог бы ты показать всем это прелестное изобретение? Под «прелестным изобретением» подразумевалась та самая милая двузубая вилочка, которую юноша вертел в руках. Не споря с покровителем, он вытер прибор салфеткой и положил в центр стола прямо перед большим блюдом с хлебом, которое по последней моде стали выставлять на стол, а не просить слуг каждый раз подать с запасного столика. Пережидая удивление и легкое, поистине аристократическое недоумение, барон, откинувшись на спинку своего удобного кресла, с легкой улыбкой наблюдал за тем, как вопрос католицизма был забыт - во всяком случае, на время. Поймав полный благодарности взгляд юного поэта, он лишь чуть опустил ресницы, словно говоря: «Тебе не стоит тревожиться больше необходимого». - Очень мило. - Говард окончательно взял себя в руки и явно был рад возможности затушевать свое несколько странное поведение. - Но неужели удобно? - Более чем. - Поэт поправил якобы выбившуюся прядь волос. - Во всяком случае, для меня. Как вам известно, господа, я регулярно начисто лишаюсь выдержки при виде того, что появляется на этом столе, но не могу же позволить себе оскорбить взыскательный взор своим неряшеством. - Поверьте, выдержка изменяет не вам одному. - А вот этот гость был поэту не знаком. Разумеется, если человек, обронивший подобное замечание, появлялся в этом доме, то он был добрым знакомым, но юноша видел его впервые. Не сочтя допустимым спрашивать имя собеседника, поэт лишь подтвердил в ответ, что, возможно, рискует оскандалиться, но стряпню местной поварихи с радостью предпочтет изыскам дворцовым умельцев. - Потому что в таких местах вас точно никто не отравит, - пробасил Рассел и громогласно рассмеялся своей же, не самой удачной, шутке. Шутка и впрямь была очень двусмысленной: с одной стороны она будто бы давала возможность предположить, что Джон Рассел обвинял окружение королевы и ее поваров, кого-то конкретного в попытке отравления, а с другой предостерегал окружающих от подобной ошибки. Но ни один вечер не может обойтись без двусмысленностей, поэтому эту реплику - как и многое другое - ему простили. - Так откуда у вас эта вещь? - Презабавнейшая история, милорд. - Барон позволил слуге положить себе жаркого и обмакнул корочку хлеба в тягучий сладковатый соус. - Во время одной из своих экспедиций (назовем это так) мистер Дрейк, которому, как вы знаете, мой кузен оказал некоторую услугу, побывал в Стамбуле и захватил для меня вот эту диковинку. Говорят, что в османских гаремах, дамы, чтобы не пачкать свои изящные пальчики, подобными приборами - из чистого золота, а то и алмазов - едят фрукты. Разумеется, почти вся честная компания тут же пустилась в обсуждение гаремных красавиц и слухов вокруг весьма противоречивой власти «венецианского сыночка», который все никак не мог выбраться из-под юбок матери. - Говорят, она три дня хранила тело покойного султана в чане со льдом, чтобы не допустить бунтов. - Мерзость, - констатировал поэт, не удержавшись, и наморщил нос. - Никакого уважения к почившему. - Вы не правы, мой юный друг. Порой лучше проявить немного неуважения, чем допустить бунт. Разговор вроде бы невзначай снова свернул на шаткую дорожку. В воздухе запахло приторными чернилами Топклиффа. - Так что вы хотели рассказать, касательно Папы, Филипп? - Я? - Говард, хоть и был уже изрядно пьян, но владел собой отменно. Поэт даже восхитился такой выдержкой и почему-то решил для себя, что непременно должен познакомиться с этим человеком поближе. Что он, в сущности, вообще о нем знал? Достаточно, чтобы не попасть впросак, но ничтожно мало, чтобы завести дружбу. Можно было возразить, что такие люди, как Филипп Говард не водят дружбу с поэтами без имени, но с другой стороны - поэт без имени мог превратиться в поэта с очень громким именем, которое весь Лондон будет кричать на улицах, а такой поэт уже мог быть полезен. Юноша сделал вид, что задумался, стараясь не слушать скабрезных шуток, которых за столом становилось все больше по мере того, как возрастала крепость вин, и изо всех сил напряг память, вспоминая и то, что успел узнать сам, появляясь в самых высокородных домах, и те уроки, которые ему давал сидевший на противоположном конце стола барон. Филипп Говард являлся не хвостом собачьим, а третьим или, кажется, четвёртым сыном герцога Норфолка - того самого Томаса Говарда, кузена королевы Елизаветы. Крестник испанского короля питал надежды на счастливый брак с какой-то там дальней родственницей, но этому, а, может, и многому другому, помешал арест и казнь его отца. Томаса казнили, титул конфисковали в пользу короны, и, как поэт уже накрепко усвоил, обратно Филиппу так и не передали. Пару лет назад высочайшей милостью ему было разрешено вступить в наследство и получить титул графа после смерти матери. Но это было менее важно и интересно, чем подозрение, что перед поэтом сидит самый настоящий, уверенный в своих помыслах, католик. И это определённо могло послужить поводом для сближения. Который и представился ему спустя всего каких-то полчаса. Они оказались самыми младшими среди собравшихся - восемнадцатилетний поэт и девятнадцатилетний граф, и теперь, когда подали горячее вино и фруктовый пирог, а обстановка за столом становилась все более и более фривольной, поэт позволил себе последовать за отошедшим к камину аристократу и протянуть ему «забытый» на столе бокал. - Вы были неосторожны, граф. - Он обронил это в треть голоса, просто привлекая к себе внимание. Филипп его не разочаровал: напрягся плечами снова, выдавая встревоженность, в мягких карих глазах блеснуло что-то среднее между паникой и возмущением, он принял протянутый бокал скорее машинально и лишь затем приподнял красиво очерченную бровь. - Что вы хотите этим сказать? - Лишь то, что не только я могу оказаться таким наблюдательным. На этот раз юноша удостоился всего графского внимания. Арундел вскинул голову так, будто бы на нем был придворный воротник, и сощурился. - Чего вы хотите? - Я? Помилуй святая Дева, ничего. Просто предупреждаю вас о том, что стоит быть осторожнее. Даже здесь. В этом доме у вас врагов нет, но я не могу ручаться за тех, кто в него приходит. Точнее не всегда. Филипп Арундел смотрел на поэта и постепенно, кажется, приходил к выводу, что зла ему действительно не желают. - Вам что-то известно? - Только то, что Топклифф - фанатик, притом фанатик жестокий. У него нет ничего, что люди вашего круга могли бы назвать честью или моралью. И поверьте, такой человек не остановится ни перед чем, чтобы добиться своего - то есть признания еретиками всех, кто не выгоден в первую очередь ему, а не королеве. - А я-то считал вас простым писакой. - Граф невесело рассмеялся. - Могу я спросить, откуда юноша вашего положения так хорошо осведомлен о действиях тех, кто появляется в Виндзоре? Поэт, несколько задетый таким высокомерием, хотя и вполне объяснимым, растянул красивые губы в улыбке, не обнажающей здоровых – что было редкостью - зубов. - Спросить - можете. Отвечать на подобные выпады он не собирался. В конце концов, он всего лишь хотел предупредить человека, в котором увидел соратника по вере, что если он не будет более сдержан, то лишится не только титула, но и головы. Если граф, то ли в силу подозрительности, то ли в силу непонятно чего не желал его слушать - что же, поэт сделал все, что мог. А отвечать на провокации он отучился еще в пятнадцать. Не объяснять же стоявшему перед ним человеку, что он повидал этих аристократов в таких видах, состояниях и позах, в каких не каждый исповедник удосужился? Поэт прекрасно понимал, что, в сущности, одним словом может уничтожить добрую часть всех этих сияющих бриллиантами и сапфирами придворных, но предпочитал делать это медленно и не своими руками. - Прошу прощения, допустил бестактность. - Кажется, у молодого графа, наконец, начала работать та часть сознания, которая отвечала за сообразительность. - Но могу я хотя бы узнать, почему вы решили проявить такую заботу? Поэт уже хотел было отвести край рубашки, чтобы невзначай продемонстрировать маленький золотой крестик, но от такого опрометчивого шага его спас мягкий оклик от камина: - Не пора ли тебе в постель? Кто-то не так давно жаловался на дурное самочувствие. Что ж, еще одно подтверждение того, как крепко его оберегали. Хозяин дома смотрел на своего подопечного твёрдо и чуть встревожено, и этот взгляд сказал поэту гораздо больше, чем упоминание выдуманного недомогания: тебя не должны видеть так близко от человека, которого подозревают в ереси. Можно было бы возразить, мол, зачем тогда приглашать такого человека в свой дом, но барон явно знал, что делал, и понимал, что и за что ему грозит, а что нет, а потому пришлось подчиниться. Учитывая то, что ночь обещала быть очень приятной: некоторые из гостей оставались в доме, комнату, принадлежавшую самому поэту, отдали в гостевое распоряжение, и ночевать сегодня ему предстояло – на самых законных и добропорядочных основаниях - в хозяйской спальне. И, возможно даже, удовольствие он получит не только от крепкого сна... Поэтому поэт коротко поклонился и, подойдя к хозяину дома, деликатно и почтительно поцеловал тому правую руку, чуть выше перстня с крупным гранатом на среднем пальце. - Милорды, не смею спорить и вынужден вас покинуть. Выходил из гостиной он под уже откровенные шутки о том, что недомогание его совершенно точно вызвано отсутствием должного нежного внимания, и сегодня юному Ганимеду уж точно достанется все причитающееся. Ухо успело уловить даже парочку советов, юноша закатил глаза, благо видеть этого уже никто не мог, и, показав язык самому «кислому» лицу на портрете во всем доме, направился обратно в святая святых. Устроившись на постели, разморенный успокаивающей обстановкой, лёгким запахом гортензий, темнотой от погасшей свечи и мягким мерцанием тлеющей жаровни, поэт уже почти уснул и не услышал, как слуга за дверью пожелал хозяину доброй ночи, как тихо скрипнула дверь, повернулся в замочной скважине ключ. Только рука, опустившаяся на обнажённое плечо, заставила встрепенуться, податься назад к ласкающим затылок губам и привычному уже запаху розовой воды рядом. - Не спишь, мой ангел? - Я не ангел, - привычно буркнул поэт, не сумев справиться одновременно с улыбкой и попыткой зевнуть. - Который час? - До рассвета ещё... не знаю, но точно не близко. - Хозяин дома снял тёплые домашние туфли, отделанные каким-то тёмным мехом внутри, и, торопясь не растерять тепло с ног, забрался под одеяло. Вопреки привычным устоям, поборник комфорта и не болящей спины, барон любил спать лёжа, не в спальном шкафу, как многие, а на кровати под малиновым балдахином, которую поэт считал поистине воплощением рая на земле. Дождавшись, пока барон устроится на продолговатых подушках, юноша тут же ловко и юрко перебрался к нему на плечо, подумал и фривольно, хоть и сонно, закинул ногу, согнутую в колене, прямо на чужие бедра. Он не имел ничего такого в виду сейчас, слишком в самом деле хотел спать, скорее просто без слов констатировал тот факт, что выбраться из постели, не разбудив его, просто не получится. Если в первые разы барон испытывая некоторую неловкость, пытался уговаривать, увещевать, то спустя месяц смирился окончательно и порой только устраивался поудобнее, чтобы тощее колено не давило на живот слишком сильно. - Всё, спать? Лежать вот так в темноте, наслаждаясь теплом друг друга, - большего поэту и не было нужно. Ну только, может быть, один поцелуй, чтобы спалось лучше. - Только один? - Это тоже не было намёком на пылкую ночь, скорее несло в себе всю ту нежность и восхищение, которые барон испытывал к своему юному подопечному. В свои восемнадцать поэт был взрослым мужчиной, нежным и чувственным, влекущим к себе так же неотвратимо, как розы Ланкастеров или вина Тосканы. И устоять перед ним было крайне сложно. Барон легко, почти не касаясь, ласкал губами и кончиками пальцев обнажённые плечи, не говоря ни слова - это было ни к чему, да и только помешало бы наслаждаться тихими, почти умоляющими то вздохами, то всхлипами, поднялся к прекратившим наконец выпирать так сильно ключицам, скользнул по шее, задержавшись у нежного уха с игривой изумрудной капелькой серьги. - Надо бы заказать тебе перстень в пару. - Это было последней связной мыслью перед тем, как руки юноши, крепкие и тонкие, обвили его плечи, решительно притягивая на себя, не позволяя отстраниться. Поэту показалось, что он услышал что-то похожее на «как ты красив», прежде чем ощутил на своих губах сладковатый и такой желанный привкус розовой воды… Что-то противно свистело прямо в ухо, и Кит хотел было уже отмахнуться, когда понял два момента: на голове у него, в прямом смысле на голове, прямо как шапка, сидит кот, а на кухне свистит забытый Чарльзом на плите чайник. Судя по плеску воды, сам доктор проспал и теперь собирался на работу в спешке, пытаясь сделать несколько дел одновременно. Организм Кита взывал к весьма конкретным действиям, но, во-первых, попадаться под ноги хозяину дома и отвлекать от сборов не хотелось, а во-вторых, санузел в доме был один, и Кит решил, что ещё пару минут он в состоянии остаться в постели. Ему снова снилось что-то приятное, что-то лёгкое, как если бы у сна был привкус карамели, если можно так описать. Он не мог вспомнить, что именно ему снилось, да и вообще обычно не занимался запоминанием собственных снов, но он выспался, у него ничего не болело, он не замёрз - и это было отдельно прекрасно. В районе уха раздалось смачное чавканье. - Да не охренел ли ты? - возмутился Кит и спихнул животное, решившее навести гигиену прямо на его, Кита, волосах, на пол. Кот, недовольно мявкнув, вальяжно прошёл к двери и, явно из мести, несколько раз постучал задней лапой по наличнику. - Засранец, - констатировал Кит и отвернулся к спинке дивана, натянув одеяло повыше. Его расчёт оправдался. Вода в ванной стихла, Чарли с тихим «черт» помчался на кухню, снял чайник с плиты (во всяком случае, тот прекратил так премерзко свистеть) и чем-то загремел. Кит уже начал было снова засыпать, когда его деликатно тронули за плечо. - Ммм? - Юноша повернулся, сел, одновременно потирая лицо ладонями. Чарли выглядел просто отлично: строгий синий блейзер, тёмные брюки, идеальная прическа и мотоциклетный шлем на сгибе локтя. Кит не удержался от подначки: - Втрескался бы, не будь ты моим другом. - Увы, увы. - Доктор ухмыльнулся. - Я побежал. Там завтрак на кухне, у меня только просьба - вымой, пожалуйста, посуду. - Да, конечно, без проблем. Я сейчас в себя приду, поем и поеду. Дел много, вечером буду дома. - Как скажешь. - Чарльз торопливо вышел в коридор и загремел ключами. Кит, поднявшись и слегка поджимая большие пальцы от прохладного пола, пошёл следом, чтобы не опровергать собственные слова о том, что он сейчас придет в себя. - Удачного дня тебе сегодня. - Ага, спасибо. Ну все, до вечера. - До вечера. - Кит шутливо отсалютовал и закрыл дверь, чтобы Чарли не пришлось отвлекаться на такие мелочи. Юноша был полон решимости загрузить в себя добрую порцию яичницы с фасолью и беконом и, может быть, даже пару тостов, ноги постепенно привыкли к тому, что они не в тёплой постельке, организм все сильнее напоминал о себе, в общем - обычное утро обычного молодого человека. На ходу стянув волосы резинкой, Кит зашел в ванную и с наслаждением влез под горячую воду. Утро обещало быть вполне себе приятным.