***
В комнате экзорциста прохлада и полумрак. Запах горящих восковых свечей смешивается с ароматом благовоний с каким-то невообразимо двусмысленным названием — на днях Чун Юнь, дико смущаясь, купил их в лавочке Ин Эр. На стене — тень двух существ, слившихся в одно. Чун Юн сидит на Итто сверху, обхватив его мускулистые ноги своими тонкими бедрами. Он именно так хочет — отдать ему себя, одновременно делая своим. Демону остается только закусить губу и, переплетя его пальцы со своими, служащими опорой и ободрением, смотреть из-под приопущеных век на непривычно раскрасневшегося юношу. К середине ночи от его смущения и страхов не осталось и следа, словно не он пару часов назад отворачивался, закрывая руками лицо, и порывался сбежать. Итто втекает в него со всей нежностью и осторожностью, на какую способен, предварительно доведя поцелуями и ласками до состояния, близкого к наркотической эйфории. Хотя, как знать, не является ли запах разгоряченного от желания тела демона самым незаконным веществом Тейвата. И от нескольких осторожных движений по голубым волосам пробегают огненные всполохи, в глазах мелькают красные искры и Чун Юнь заваливается, обессиленный, демону на грудь. Тот нежно гладит его по волосам, притягивает лицо к своему и целует в губы. — Ну же, Снеговичок, все хорошо. Просто полежи так со мной.***
Их прощание наутро выглядит таким будничным, как-будто Итто собрался в командировку в Мондштадт. Словно бы Чун Юнь будет ждать его через неделю с темпурой и в костюме горничной. — Ты придумал, что оставишь мне на память? — Возьми меня, наверное. — Ты явно прогадал с желанием по контракту, криослайм моего сердца, стоило пожелать «научиться шутить». — Я действительно не знаю, что мог бы дать тебе. Хочу отдать все. — Подумай еще, и оставь здесь, на столе. Я заберу, когда ты не будешь видеть. На этот раз Итто исчезает без всяких театральных эффектов. Без дыма и грохота, без поцелуя на прощание. Молчаливо вымарывает своё присутствие одним безжалостным жестом. Страшно. Навсегда. Чун Юнь механически, понимая, что не сработает, — стерто, поломано, утрачено, — произносит его имя. Раз за разом. Он срывается и уже кричит, как будто дело в громкости. Как будто его слезы что-то изменят. Как-будто этот гребаный мир хоть единожды реагировал на его крики и слезы. После истерики наступает странное спокойствие и тишина. Он лежит на полу, свернувшись клубком, и улыбается. Чун Юнь действительно благодарен всему тому, что произошло в его жизни с тех пор, когда он увидел Итто, начиная с самого первого насильственного поцелуя — сейчас ему так приятно вспоминать о нем, что хочется повторить всё заново. «Как же так, Итто? Почему ты так легко вычеркнул меня из своей жизни? Неужели ничего нельзя было сделать? Что же, все наши встречи, бесконечные разговоры — просто пустая болтовня, туман над водой? Твои руки, глаза твои — не больше, чем придуманная мной иллюзия, такая же, как призраки, с которыми борюсь? Да катились бы эти духи, и дальше бы их не видеть. А как жить теперь, не видя твоей улыбки, не слыша твоего смеха, такого глупого, дурацкого, раздражающе громкого, такого необходимого. Опять у меня ничего не вышло, как впрочем, и всегда — за что бы ни брался. Только крушение надежд. Все, к чему я стремился, о чем думал раньше — развеялось дымом костров, на которых сжигают трупы. Все мои цели и мечты — лишь иллюзия, сны под голубыми ресницами. Да и вряд ли мне уже когда-либо присниться что-то подобное». Слез у него больше нет. Да и его самого, настоящего Чун Юня, кажется, тоже не было и нет в этом мире, проблески себя настоящего он ощутил только благодаря Итто. Кажется, он был с ним не дольше, чем мгновенье. Всего лишь одно мгновение шел ток по его телу, бежала кровь от сердца по венам, голос обрел силу, действия — смысл. С тех пор все пусто. Кажется, он уже чувствовал это раньше — ощущение необходимости вернуться домой, в свет Селестии. Вспомнить бы еще, как выглядит этот свет? Где дорога к нему? Не вспомнить, как ни пытайся. Он хочет отдать Итто что-то бесконечно яркое, что-то, в чем заключен сам. Воплощение своей благодарности за то, что он мог быть настолько живым и счастливым. Но пустоте, которая сейчас у него внутри, абсолютно нечего предложить, нечем сказать Итто «спасибо». Он сейчас просто пыль, медленно оседающая на пол. «Попробовать снова его позвать? Поговорить?» Он в задумчивости, как-то безразлично, берет в руки ритуальный кинжал и проводит им по предплечью, но не поперек, как обычно в своих ритуалах, а вдоль, следуя тонким синим узорам на бледных руках. Текущую кровь он бездумно размазывает пальцами по полу, даже не пытаясь превратить в четкие линии пентаграммы призыва. Он полностью спокоен и, в какой-то мере, счастлив, — как интересно, даже трое суток в ледяной горной реке не привели к такому результату в достижении дзена. Он перекладывает нож в уже порезанную руку, пальцы предательски трясутся не от страха или боли, а от подступающей слабости, и снова ведет лезвием вдоль. Перед тем, как полностью отключится, он оставляет на столе свой раскрашенный багряным кинжал и ускользающим сознанием слышит удары кулаков в дверь и крики: — Чун Юнь! Открой! Открой дверь, пожалуйста! Чун Юнь, открой дверь! Так больше не может продолжаться! Я помогу!***
Чун Юнь смотрит со стороны на своё тело, лежащее в быстро растекающейся кровавой луже. Все размыто, как сквозь толщу воды, как во сне. «Как красиво», — думает он. — «Вот она какая — смерть. Эм-м-м, да неплохо ведь… И я красивый! Очень. Итто, какой же ты дурак. Вот объективно». Входная дверь с треском распахивается, и к его телу кидается Син Цю. Но Чун Юнь не хочет сейчас никого видеть. Он разворачивается, неуклюже подскакивает и устремляется на встречу с неизвестным… Темно… холодно… горы… смерть… «Кто я?» «Кажется, теперь меня зовут Чун Юнь». «Кажется, в прошлой жизни меня звали как-то по-другому. Не помню. Но помню имя —Сяо… Хочу увидеть». «Вот ты где! Ты совсем не изменился, даже еще красивее стал». — Ты?! — Сяо поднимает ошеломленный взгляд. — Мой прекрасный огненный дурак?! Мой пламенный Якса! — А-ха-ха! Сяо, кажется, я опять облажался! Ничему не учусь! Демоны, духи, люди, огонь, лед, инь, ян — кидаюсь из крайности в крайность, растрачивая и уничтожая себя. Что тогда, что сейчас — не вижу самого главного — того, что всегда было рядом. Волосы Чун Юня сейчас — словно языки пламени, но пальцы совершенно ледяные. Они мягко скользят по щекам Адепта, вытирая внезапно хлынувшие слезы. Сколько он не плакал? Столетие? Два? Пять? Сколько времени боль и пустота были насколько привычными, что казались естественным состоянием? Пальцев уже недостаточно. Холодные губы прикасаются к ресницам, заставляя их затрепетать и сомкнуться, язык проходится по глазам и щекам, убирая влагу, руки нежно удерживают лицо Адепта, не позволяя ему опустить голову, не давая уйти в себя, снова погрузиться во мрак одиночества. — Сяо… всё хорошо… мне… нужно всё исправить… пора возвращаться, — шепчет он. — Прости, что так и не сказал тебе тогда, что любил.***
Легкий монштадский ветерок играет серебристыми волосами демона о́ни, сидящего на черепичной крыше дома, в котором расположен трактир «Доля ангелов». На цели визита в древний город сосредоточится всё никак не получается — перед глазами стоит одинокий образ Адепта Сяо, в задумчивости стоящего на верхней террасе постоялого дома «Ваншу». Его внезапные слова, обжигающе обидные, безжалостным приговором разбивающие его, начавшее было оттаивать демонское сердце: «Я больше не смогу видеться с тобой. Это приносит только проблемы — и тебе, и мне. Я провел слишком много времени, убивая других, а теперь вдруг чуть было не забыл свои обязанности, чуть не разрушил всё, связавшись с тобой. Так что мусор, именуемый чувствами, мне не нужен. Забудь!» Итто что было сил сжал кулак и, не удержавшись, впечатал его в крышу. Глиняная черепица пошла трещинами. «Как? Почему забыть? Я же ничего не хотел, не требовал от тебя. Просто старался быть рядом, вызывать улыбку своими несмешными шутками. Слушал твои мысли, делился своими. Держал твою руку в своей, перебирая холодные длинные пальцы. Почему вдруг я стал не нужен тебе? Настолько, чтобы вот так просто, не задумываясь, ты стер меня из своей жизни, словно не делая различия между мной и бесчисленными злобными духами, которых ты ежедневно уничтожаешь. Возможно, ты прав, и не стоит ходить по кругу, зацикливаясь на так мешающих чувствах. Иногда отпустить — лучший выход. Определенно, за горизонтом ждут великие свершения, стоит только перестать цепляться за эту глупую, никому не нужную любовь, за тебя… Никогда не пойму тебя, невозможный, строптивый одиночка! Однако, ты улыбаешься, когда находишь мои свертки с тофу, — на душе у Итто становится теплее, когда он вспоминает радостное удивление на лице Сяо, обнаружившего неожиданный подарок. — Вот так-то, господин Адепт, от лучшего в мире любовника Вы отказались, но от фанатичного паломника Вам никогда не отвертеться. Я не смогу забыть, как ты велел. Даже зная, что — провал, боль, небытие, буду пробовать снова и снова. А там уж как знать, как знать… И скверна в душе, что досталась мне от тебя в наследство, Сяо, такой себе подарочек, конечно, но иногда с ней даже веселее…» «Ещё этот чудила-экзорцист — видел его недавно. Спасли, откачали идиота. Топает, одной рукой забинтованной размахивает, что твоя муха цицинов крыльями, довольный такой. А почему, спросите вы, одной? Да потому, что другой за своего дурачка со шпажкой — Син Цю, ухватился. Идут, счастливые, аж скулы сводит. А сколько соплей напустил было — Итто люблю, Итто жить без тебя не могу. А что Итто? Итто счастлив, как слайм в луже, что Холодок разглядел наконец рядом с собой единственного родного «духа». Вот так-то». Внезапно темное наследие Сяо в душе Итто зашевелилось, словно приподняв голову, и потянуло свои отростки-щупальца к кому-то, спокойно попивающему вино внизу за деревянным столиком. Проследив за направлением этого движения, Итто чуть не поперхнулся. Ой, ну нет! Только не это! С этим молодым человеком он избегал раньше встречаться даже взглядом. Проблемы. Грязные проблемы. Ложь. Похоть. Пьянство. Да кто только захочет заглядывать подо все это? Кому нужно осторожно, слой за слоем отмыть эту ходячую непристойность с повязкой на одном глазу, рассмотреть под ней нечто чистое, непорочное, драгоценное? Вытащить на свет и заставить если не сверкать, то хотя бы блеснуть кратким мигом. Допустит ли он сам, захочет ли, чтобы кто-то увидел? Что ж, не попробуем, не узнаем. Итто легким прыжком оказывается рядом со столиком, за которым объект его сомнений опрокидывает очередную рюмку, и, наклонившись и отодвинув от уха парня прядь темных волос, шепчет: — У Вас лицо испачкано! Позволите вытереть это? Языком? Кэйя поднимает голову, его взгляд загорается смесью удивленного негодования и готовности принять вызов, губы приоткрываются для ответной колкости…