Чего не видит наблюдатель

Шоколад он выторговывает у Софочки в обмен на грязную больничную робу. Это почти бесконечная игра, потому что переодевать их все-таки приходится, даже когда Рубинштейн переключается на более интересных пациентов. Конечно, можно вколоть несколько кубиков успокоительного и получить на всё согласное не сопротивляющееся тело. Только зачем рисковать, заходя в клетку со шприцем, когда всё делается гораздо легче? – Будем пялиться друг на друга? – она шелестит пластиковой обёрткой. Звук похож и не похож на тот, с каким вытаскивают шприц из стерильной упаковки. Надламывает шоколад, отделяя короткую полоску. Равнодушно кусает. – Тебя и половина устроит, да? А твоему дружку сегодня ужинать едва ли захочется. Он криво оскаливается, на секунду показав острые резцы. Больничные штаны легко стекают на пол, стоит только поддеть их большими пальцами. Она смотрит оценивающе. Каждый раз, как будто бы не привыкла. Насмешливо фыркает и помахивает шоколадкой. – Давай, парень. Ты первый. Он опускается на корточки, подбирает с пола бесполезную тряпку, кидает между прутьев решётки. Возбуждения нет. Чужое пренебрежительное любопытство не задевает. Не имеет значения. – Не был бы ты психом... Такое богатство пропадает, – вскрытый шоколад она ответно бросает между прутьев. Он ударяет об пол с ломким звуком. Молочный без орехов. – Оденься, – чистая одежда тоже остаётся на полу, но по ту сторону решётки. В зоне досягаемости руки. Софочка уходит, шумно покрутив ключом во внешней двери, а он остаётся на несколько минут в неподвижности, вслушиваясь в ощущения. Нет, бессмысленно. Она бессмысленна. Не из тех, кто может выбраться из кокона. Бессильное изуродованное существо, даже не подозревающее, каким оно было по изначальному замыслу творца. Нужно будет помочь ей, обязательно попытаться, хотя она и не захочет, всё равно нужно попробовать. Он может спасти не всех, но нужно пытаться, иначе сами они так никогда не поймут... Дверь открывается снова. Под звук поворачивающегося в ключе замка он успевает подхватить шоколад с пола и спрятать в складках нового комплекта одежды. – Что такое? А, сегодня у нас по плану смена костюма, – Рубинштейн останавливается у решётки. Близко. Можно протянуть руку и сжать горло, дробя под пальцами податливые хрящи. – Не надеваешь? Не нравится новый комплект? – Рубинштейн продолжает удерживать его взгляд, но тщетно. Интересен не он. Просто помеха, не позволяющая сосредоточиться на том, как в соседнюю клетку затаскивают бессознательное тело. Третья остаётся пустой. – Скучал без него? – Рубинштейн слишком понятливо реагирует на попытку отвести глаза в сторону. – Без них обоих? Или только без него? Понимаю тебя... Слишком тихо, правда? Быстро привыкаешь... Но мы ведь не ревнуем, нет? Не ревнуем доктора к другим пациентам? – Она вознесется раньше других, гораздо раньше, но и остальные не слишком задержатся, все будут освобождены, не обязательно начинать с самых достойных, я начну с тех, кто не справится сам, я освобожу тех, кто не видит... На протянутую к нему ладонь Кризалис ощеривается, как ранее на реплику Софочки. Доктор недоволен. Но доктор тоже заблуждается, пытаясь объяснить то, что необходимо просто знать. Он тоже не видит, не понимает, где исток у его пути, и какие перевоплощения ему предстоят. – Ничего, поговорим с тобой позже, не сегодня... Пока что оденься, – Рубинштейн морщится, отворачивается. Бросает долгий взгляд на постель в соседней камере, на неподвижное тело на ней. И удаляется в сопровождении двух безымянных санитаров. Кризалис не запоминает их в лицо. Нельзя выбирать лучших. Нужно освободить каждого, всех их. Он поможет всем, не спрашивая и не вникая в детали. В воцарившейся тишине можно различить тяжёлое дыхание. – Хочешь?.. – Кризалис скидывает одежду на постель, вертит в пальцах шоколад. Ответа не следует. Его собеседник продолжает молча лежать, уронив с постели тряпично обвисшую руку. – Весь день ни к чёрту. Скучно, – всё равно сообщает ему Кризалис. Он давит пальцем на угловую дольку шоколада, пытаясь надломить её сразу по двум граням и оторвать от остальных. – Тебе тоже скучно? Он всегда говорит посмотреть внутрь себя. А что там? Что там? Там очень скучно. Я хочу посмотреть, что там у других? Как ты думаешь? Только так нельзя, это словно разрезать кокон, не дав ему завершить свой цикл. Что будет внутри? – Хватит, – голос звучит слабо-слабо. Зато висящая с кровати рука вдруг конвульсивно сжимает простынь. – Он ушёл? Ушел-ушел-ушел, – тон моментально набирает обороты. Поэт умудряется даже сесть, невидящим взглядом глядя в стену. – Пусть он вернётся, он должен вернуться, я всё понял, я всё делал правильно... Ведь в этот раз правильно... Он, пошатываясь, доходит до решётки, прижимается к ней лицом, заострившимися скулами к двум крашеным серой краской прутьям. – Когда он ушёл? Кризалис равнодушно пожимает плечами. Пять, десять минут, полчаса, какая разница. Слишком поздно, чтобы кричать. Вечер обещает быть спокойным. Без доктора, без санитаров, без Софочки, которая уже переделала все свои дела и даже, не иначе от душевных щедрот, перестелила Поэту постельное. Звякает решётка от резкого рывка. Предсказуемо бесполезно. Словно исчерпав на этом усилии последние силы, Поэт сползает на пол, слабо хватаясь за прутья руками. Сцена достаточно театральная, чтобы сопровождаться какой-то очередной стихотворной белибердой. Кризалис даже склоняет голову к плечу, собираясь слушать. Возможно, для разнообразия даже вслушаться в смысл, хотя обычно он проходит мимо, интересен только голос, полутона и обертоны. Но никакой реплики не следует. Обмякшее тело окончательно сползает на пол. – Слишком рано? – бормочет себе под нос Кризалис. Ему кажется, что рано. Бабочка ещё не может расправить крылья, они останутся смятыми, неразвитыми, слишком мягкими. Он опускается на колени, просовывает руку сквозь решётку. С непривычки с трудом нащупывает на чужом горле слабое биение пульса. За рукав убогой больничной робы подтаскивает тело ближе к себе. Переворачивает со спины на бок. Синеватые веки подрагивают, как от беспокойного сна, ресницы совсем чёрные, длинные, пушистые. Кризалис касается их кончиком пальца, словно собираясь закрыть глаза мертвецу. – Тик-так... Время играет в нашу пользу. Этот день всё ближе и ближе, – он располагается на полу у решётки, опершись на локти. Ломает на мелкие куски всю шоколадную плитку. Выкладывает один из осколков рядом с плечом Поэта. Другой засовывает себе в рот. Вкус приторный, но не раздражающий. – Этот день, ещё день, и ещё один день. А потом крылья можно будет расправить. Достать их, вытащить на свет... Он укладывает кусочек шоколада поверх первого. – Этот день почти закончился. И мы всё ближе. Бесполезный день... Или нет, день не может быть бесполезным. Сегодня я видел бабочек. Трëх бабочек, я не успел разглядеть, каким будет узор... Не всегда легко угадать... Крошечная башенка из кусков шоколада рушится. Поэт остаётся равнодушен и к этому тоже. Пульс всё ещё прощупывается, частый, но отчётливый. Развязка не сегодня. Просто скучный день. С самого утра показался скучным. Кризалис поднимается, забирает с кровати одежду, не расправляя, скатывает её в рулон. Импровизированную подушку засовывает под голову Поэту. Касаться чужого тела, путаться пальцами в волосах неуютно, и, кажется, причина неудобства даже не в решётке, которая разделяет их и заставляет неприятно вжиматься плечом в прутья. Мысль тяжёлая, неуловимая, словно тень от грозовой тучи, стремительно пробежавшая по земле. – Мы просто выжидаем до прихода нужного дня, – внушительно напоминает он. Стирает костяшкой указательного пальца ниточку слюны, протянувшуюся из уголка рта Поэта. И садится, подогнув под себя ноги. Где-то за пределами комнаты часы тикают и время работает на них двоих.