Чего не видит наблюдатель

Ключица в вороте мятой футболки – неправильная угловато-резная линия, перечеркивающая картину мира. Кризалис зажмуривается до золотисто-алых пятен перед глазами. А потом снова смотрит. Ничего не меняется. Есть мир, довольно однообразный в своих красках и изгибах, и есть этот летящий росчерк. – А когда сошёл на нет предрассветный звёздный свет, неужели был он рад, встретив твой зловещий взгляд... Кризалис дослушивает фразу до конца, без единой мысли созерцая, как поднимается под тканью грудь для вдоха. И только затем поднимает взгляд к лицу. – Сказочка про Творца? – понятливо уточняет он. Текст знакомый, не раз уже слышанный. Разве что в другом контексте. Поэт не снисходит до объяснений. У него с утра отвратительное настроение, которое обычно выливается в тихую меланхолию. Впрочем, смотрит в ответ он совсем не равнодушно. Раздражённо, пренебрежительно. В этом есть привкус какого-то дежавю, но вспомнить всё равно не получается. Кризалис шумно вздыхает, вдруг осознав, что задержал дыхание, чтобы ни единым движением не спугнуть воспоминание – один черт ускользнувшее. Этот звук нарушает напряжённую тишину. Поэт тоже выпадает из оцепенения, отводит взгляд, сдвигается по постели к стене, словно до этого ему не разрешали сменить позу на более естественную. Сосредоточенно рассматривает синяк на сгибе локтя, бесформенный, расплывшийся на месте нескольких уколов. Растирает его ладонью, словно надеется стереть, как грязь. Тянет вниз широкий рукав футболки, позволяя дорисовать в памяти линию обнажившейся ключицы. Обтянутая тонкой кожей кость, врезанная в угол плеча. Средоточие всех мыслей. Или их отсутствия. Скорее второе. Ключицу накрывает ладонь, пряча от прилипчивого взгляда, и поддергивает обратно ворот футболки. Теперь снова видны синяки. Кризалис не выдерживает, поднимается с кровати и подходит к решётке. Он скрещивает руки за спиной, показывая, что собирается только смотреть. Стальной прут холодит скулу. – Буду счастье искать я в тревожном, больном красоты и греха ощущенье двойном, умирать без конца... До конца замирать, – тонкая кисть, геометрически угловатая, словно эскиз с проступающим рисунком жил и костей, замирает в воздухе на секунду, а потом делает короткое манящее движение указательным пальцем. Со скрежетом вздрагивает решётка, но не сдвигается с места. Кризалис поглаживает прохладные прутья так, как держал бы в руках чужие запястья. Поэт округляет в фальшивом удивлении узкие бледные губы. – О, – как будто совершив некое открытие, доставляющее злорадное удовольствие, он едва слышно выдыхает. – Тс-с, – Кризалис подносит палец к губам, предотвращая очередную стихотворную катастрофу. Голос сбивает с мысли. С возможности сосредоточиться на картинке. Поэт вздергивает брови в возмущении, но и его тоже этот немой спор развлекает гораздо больше, чем стихи. Он передёргивает плечами, словно ворот злополучной футболки так и не сел уютно, касается подушечками пальцев рта, наверняка почти царапаясь о сухую потрескавшуюся кожу. Бессильно стекает этим прикосновением по горлу, очертив кадык. Было бы глупо предполагать, что он не заметил пристального внимания к оголённой шее. Возбуждение тяжёлое, вязкое, отчётливое. Навязчивое, как запах мяты, перебивающий собой всё остальные. Кризалис касается себя сквозь ткань штанов. Ощущение приятное, настраивающее тело на грядущее удовольствие, хотя всё равно не такое, как могло бы быть от чужих рук. Поэт смотрит на него, равнодушно уронив ладони на постель. Кто птичка в клетке, а кто наблюдатель? Кто бабочка, распростершая бархатные крылья, а кто готовится пригвоздить её к листу? Любой исход правильный. Любой исход уравняет всех. Ткань под пальцами влажная, неприятно липнущая, позволяющая обрисовать пальцами головку члена. Поэт сползает вниз по стене, упираясь в неё лопатками и загривком. Ступни соскальзывают с постели, ложатся на пол. Непропорционально длинные пальцы, подъем стопы, круглая косточка, серо-голубой рисунок вен, просвечивающие сквозь кожу. Кризалис запускает ладонь под ткань, обхватывая собственный член. Несколько ленивых движений вверх и вниз, сдвигая кожу, оголяя головку, неприятно чувствительно ткнувшуюся в неснятые штаны. Запрет болтать уже не действует, но Поэт продолжает смотреть на него молча. Надолго задерживается взглядом в области паха, потом вопросительно смотрит в глаза. Словно просит ответить, стоит ли всё происходящее его внимания. В любом случае, большого выбора развлечений у него нет. Узкая ладонь ныряет под футболку. Не задирает её, чтоб продемонстрировать тело, а скрывается под тканью, невидимо лаская, предоставляя практически всю картинку на откуп фантазии. И все-таки он возбуждается. Нервным движением расставляет колени. Поджимаются пальцы на ногах. Насколько явная провокация? Насколько возможная, не будь между ними решётки? Будь они втроём, как обычно, а не наедине друг с другом? Кто охотник и кто бабочка? Поперечные стальные прутья вжимаются под рёбра и к бедру. Или, правильнее сказать, тело вжимается в них в неосознанном порыве приблизиться. Прикоснуться, навалиться сверху, сжать пальцы, преодолевая сопротивление, сжать зубы, ощущая как торопливо колотится пульс. – Сними, – требует Кризалис. Собственная одежда легко падает на пол, лишняя, надоевшая. Костяшки пальцев ударяются о прут решётки от резкого движения. Поэт не качает головой, только злобно жмурится, словно кот, прижавший к черепу уши и готовый напасть. Поднимает руку, показательно погружает пальцы в рот, вынимает их, влажно-блестящие и возвращает к члену, второй рукой оттянув резинку, чтобы не размазать слюну по животу. – Тогда как захочешь... Как нравится... – Кризалис радостно оскаливается на него сквозь решетку. Чужое сопротивление возбуждает также, как возбуждала бы покорность. Кто есть кто? Есть ли вообще разница? Всех уравнивает стремление вознестись. Всех уравнивает тянущее внизу, тянущее вниз, желание плоти. Разницы нет никакой. Он упорно не закрывает глаза, рассматривая липнущие к шее волосы, болезненно нахмуренные брови, дергано-неловкое движение руки под тканью. Что-то особенное есть в том, что лики боли и удовольствия почти неразличимы. Что-то непостижимое... Нет. Постижимое. Сложное и одновременно простое, как бабочки. Удовольствие резкое, оглушающее и слишком короткое. Волна, которая откатывается, оставляя, словно морской мусор, новые ощущения. Холод в ступнях, запах металла, раздражающе мигающий свет. Поэт, вынырнув из своего мягкого забытья, неожиданно зло ощеривается в ответ, словно демонстрируя клыки. Идеально ровный ряд зубов, на самом-то деле, но посыл понятен и без того. Свет гаснет одномоментно, оставляя только слабую аварийную лампочку над дверью. – Ночь, – заключает Кризалис, обтирая грязную ладонь о бедро. – У ночи четыре луны, а дерево – только одно, и тень у него одна, и птица в листве ночной. – Одна птица. Это всё? – с любопытством уточняет Кризалис. Повернутая к нему выступающим хребтом и лопатками, резко очерченная тенями, спина говорит, что всë. На сегодня всë.