Чего не видит наблюдатель

Тонкая шпилька легко помещается между пальцами, жёсткая стальная проволока в облезлой краске. Кризалис проворачивает ее, придирчиво рассматривая со всех сторон. Выбирать особенно не из чего. – Ты ведь думал о том, что мы здесь до тех пор, пока доктору с ним интересно? А доктору уже совсем неинтересно. Их третий – серая картинка из переплетения теней, перечеркнутая двумя рядами прутьев решётки. Можно ответить, можно игнорировать. Он не настаивает. Кризалис нехотя отводит взгляд от собственной ладони и смотрит в ответ, вздернув бровь. Всему своё место и время. Тем не менее, он тоже ощущает это неприятное волнение. Они двое не занимают доктора уже давно, это время не исчисляется в количестве дней, но органично укладывается в слово "давно". Что следует за периодом стагнации? Переломный момент. Срыв. Шаткое равновесие держится пока что только усилиями Поэта, но очевидно, что он тоже не выдержит долго. Нельзя удержать естественный ход вещей. Рождение, рост, превращение. – Скоро не будет иметь никакого значения, – все-таки выговаривает Кризалис. Получает в ответ легкомысленный согласный кивок, хотя уверен, что не сумел донести свою мысль. Она ощущается незаконченной и тяжёлой. Доктор важен, но доктор не важен, движущая часть механизма, которая нужна для старта, но затем будет сломана непреодолимым инерционным движением. И всё-таки что-то не даёт выбросить его из головы. Внешняя дверь открывается с неприятным скрипом, но, как и всегда, неожиданно. Достаточно толстая, чтобы не пропускать звуков из коридора и не позволить услышать приближающиеся шаги. Или наоборот. Чтобы не выпустить звуки наружу. Поэт заходит сам, прижимая к груди книгу. Его не тащат в бессознательном состоянии, не заламывают руки, но привычного ощущения успокоения от его присутствия в зоне видимости нет. – Думаю, что мы попробуем что-нибудь, чтобы ускорить прогресс, правда? Ты не откажешься? – Рубинштейн ворочает ключом в замке. Недовольный. Всегда доброжелательный доктор, читать реальные эмоции которого они умеют с полуслова. Кризалис смотрит на руки. Тонкие пальцы с обломанными ногтями, вцепившиеся в корешок книги. Локти, тесно прижатые к рёбрам. Локти, как будто стремящиеся впаяться в тело, подталкивающие его назад. И напряжённо вытянутая вперёд шея, словно в желании прислониться щекой к решётке. – Чуть позже, – заключает Рубинштейн, показательно скрестив руки на животе. Кажется, что, если бы он протянул ладонь, Поэт прижался бы к ней лицом, щекой, губами, нашёл бы способ просочиться сквозь решётку гибким котом, обернуться вокруг. Доктору не интересно. Он делает шаг назад, разворачивается и уходит, уводя за собой санитаров. Кризалис слышит, как закрывается дверь, но не смотрит на неё, сосредоточившись на метаморфозах в движениях Поэта. Первыми расслабляются пальцы, выбив на корешке книги какой-то навязчивый ритм. Затем лопатки отводятся назад, расправляя позвоночник. Поднимается голова и волосы больше не падают на скулы, теперь не сглаживая их резкость. Скорее отрешенное, чем спокойное выражение лица, в котором явно не осталось ничего из того, что увидел Рубинштейн. Что позволил себе увидеть доктор Рубинштейн. Люди склонны к самообману, кто-то больше, кто-то меньше, но каждый без исключений. Самое любопытное происходит, когда Поэт приближается к кровати. Одной ладонью отведя от груди книгу, другой он ловит что-то, что было зажато между обложкой и грудной клеткой, и заталкивает под подушку. Никаких объяснений не следует. Он садится, уложив ладони на кровать по бокам от тела, словно сомневаясь в вещественности, реальности окружающей обстановки. Разглаживает мелкие складки ткани. Неприязненно скривившись, посасывает нижнюю губу – прокушенную или разбитую? Эта медикаментозная заторможенность движений почему-то нервирует ещё сильнее. Кризалис вертит между пальцев шпильку. Потребность в монументальной торжественности для момента свершения явно преувеличена. – Его зовут Игорь, – объявляет им Поэт. Ровно, безразлично. Эмоцию выдают только стиснутые зубы и опустившиеся уголки рта. – Расскажи, – требует Кризалис. Книга распахивается на лету, звучно хлопает обложкой о прутья решётки, но в итоге падает на пол, не долетев до него. Это "нет" или "нечего"? И снова только торчащие лопатки и смутно угадывающийся в тени загривок со спутавшимися мокрыми волосами. Нет ничего скучнее ожидания, если честно. Проволока проворачивается в замке с тихим царапающим нервы хрустом, но в конце концов нащупывает нужный паз. Это не свобода. Это чуть больше замкнутого пространства, чем было доступно раньше. Он ощупывает дверь в коридор – здесь безнадёжно, не наковыряешься кривой железкой. Две пары глаз молча следят за ним. Затем Поэт неприязненно встряхивается и снова укладывается поверх одеяла, игнорируя происходящее. Не сегодня? Еще один хлипкий замок камеры открыть не составляет труда. – Что он принёс с собой? Покажите мне. Кризалис нехотя ударяет раскрытой ладонью по решётке. – Умолкни. Не мешай. Волосы и правда влажные от пота. Он пропускает их между пальцами, усевшись на корточки у кровати. Получает в ответ только резкое движение плеча. Поэт подтягивает колени выше, сворачиваясь на постели, сквозь натянувшуюся футболку проступают позвонки, которые удобно прочертить пальцем. В книге несколько страниц с загнутыми уголками, Кризалис пролистывает их, высматривая отчеркнутые ногтем строчки. – Я печаль, как птицу серую, в сердце медленно несу... – Что мне делать с птицей раненой... – автоматически реагирует на него Поэт. – Что мне делать? – повторенный вопрос звучит не растерянно, а почти зло. Он резко переворачивается на спину, бросает взгляд на Кризалиса, потом влево сквозь прутья решётки. Ни с одной, ни с другой стороны ответа не следует. – Хочешь, чтобы я отдал тебе доктора? Чтобы ты помог ему сам? – кажется, губа все-таки прокушена; Кризалис осторожно проводит пальцем рядом, не касаясь ранки. – Отдай доктора мне. Он всё равно ничего не доведёт до конца и только подставит нас. – Захлопнитесь оба, – локтем оттолкнув от себя книгу, Поэт остаётся лежать на спине. Словно созерцать потолок интереснее, чем их двоих. Если протянуть линию от спутавшихся волос, минуя горбинку носа, по горлу с подрагивающим кадыком, по плоской кости солнечного сплетения, то ладонь проваливается вниз после изгибистой линии рёбер, ложится на впалый живот. Анатомически – здесь. Делается широкий надрез, перебивающий артерию. У Поэта огромные, расширенные зрачки, топящие в себе радужку. Под ладонью ощущается сухая горячая кожа и слабое биение пульса. Еще ниже – полувозбужденный член, мягко ложащийся в ладонь. – День за днём ничего нового, – замечает голос сквозь решётку. В этот раз Поэт не промахивается. Книга ударятся во что-то мягкое, вызывая злое шипение. – Даже с этим ты повторяешься уже дважды за вечер. – Оставь его, – Кризалис заставляет посмотреть себе в лицо, поднявшись и нависая над постелью. – Мы выйдем отсюда сегодня? – Сегодня? – с этими тёмными безумными глазами и в росчерках теней, сливающихся с грязными влажными волосами в единую угольную темноту, Поэт похож на существо из старинных легенд. Может быть, приносить жертвы стоило бы ему. Никто другой в этой комнате всё равно не претендует на то, чтобы их принимать. У этого привычного наваждения тени под глазами, тени, срезающие острую линию скул, тени рисуют линию ключиц, тени в складках убогой одежды. И широко распахнутые не смыкающиеся ресницы. Чёрное на чёрном. Бархатистое, как крылья насекомого. – Помнишь? – большой палец Поэта обводит линию его рта, проникает внутрь, скребет подушечкой кончик резца, вызывая желание ощериться. – Что? Что помню? Поэт улыбается ему. У него самого кровит прокушенная губа, так и не успевшая затянуться ранка. – Ничего. *** Замок можно вскрыть заново в любой момент, но всё равно ещё глухой щелчок как будто откидывает назад в ощущение неволи. Вызывает неприятные мурашки вдоль хребта, словно непрошенный сквозняк. – А теперь отдай. Узкая ладонь Поэта медленно тянется к нему сквозь решётку, иссиня-бледная, исчерченная пересекающимися линиями. Они могли бы выйти наружу сегодня. Но невидимые часы продолжают тикать. Или, может быть, отмеряют свои песчинки, которые ещё не все успели вывалиться на дно. – Я сказал отдай, – терпеливо повторяет Поэт. Кризалис выкладывает на эту ладонь искореженную шпильку. Хватило бы ещё на три-четыре замка. Божество принимает подношение. Это не его божество, расцвеченное крыльями бабочек. Это темнота, которая ждёт, требует, просит. Которая собирает мозаику из крошечных крылышек, мёртвых, мёртвых, мёртвых, наколотых на булавки, пробитых гвоздями. – Возьми, – Кризалис слишком увлекается, вглядываясь в эту темноту, которая лежит несуществующими крыльями за чужой спиной, и пропускает момент, когда сквозь прутья ему протягивают рукоятку ножа. – Бери. Кризалис обхватывает её, нож ложится в ладонь идеально, согретый прикосновением, уже не чужеродный. Он тянет его на себя, пока Поэт улыбается, не отпуская его взгляда, не отпуская лезвия. – Я же просил сперва показать мне, что ты притащил... – Это не для тебя, а для него, – капля крови, совсем чёрная в тусклом свете, скатывается по пальцам до запястья и замирает. Поэт смотрит на неё с любопытством, касается кончиком языка и брезгливо морщится, отворачиваясь ко второму своему собеседнику. – Для тебя у меня есть кое-что другое. Его зовут Игорь. Игорь Гром. Тебе понравится... Взвешивая в ладони нож, Кризалис думает, что крылья за спиной у Поэта все-таки оказываются только игрой теней на облезлой стене. Но это не поздно исправить. Ничего ещё не поздно исправить. И их время почти подошло.