et cetera;

У Чон Хосока в груди колотится доброе сердце, на левом ребре два шрама от ножевых, а на бедрах чужие руки. Юнги смотрит в аметистовые глаза, почти умоляя, и Хосок в пару движений заставляет минову Вселенную вспыхнуть скомканным стоном. Хосока в узких кругах называют Хоупом, настоящее имя знают лишь единицы — в их деле небезопасно. Юнги, когда узнает, почему так прозвали, улыбается краешком губ и думает, что Хоуп — весьма подходящее прозвище, ведь последнее, что можно забрать у человека — надежду, и Чон Хосок не побрезгует. Кожа Юнги Хосоку на вкус, как глазурь, и распиная его на кровати, точно святого, он с каждым разом отщипывает кусок от теплящейся в Мине надежды на то, что когда-то может быть по-другому. Но Юнги не грустно. Юнги мрамором застывает на крепкой груди, и Хосок гладит его почти что нежно. У Чон Хосока минус две жизни и багряный закат в волосах. На ощупь такой же жесткий, как и Хосок на вид, но Юнги все равно нравится зарываться носом, точно в мягкую пшеницу, и вдыхать запах своей беспомощности через нос. И пусть из них двоих именно Хосок приходит к Юнги залечивать раны, с каждым разом вместе с багровыми лилиями, расцветающими на миновой шее, в его душе бутонами обнажаются новые раны. Но Юнги не больно. В Чон Хосоке сорок семь градусов, стервятник противно-черным набит от лопатки до талии и совсем нет ни милости, ни сострадания. Хосоку Юнги не жалко, Хосоку в Юнги жарко. Он представляет себя упрямым Икаром и даже подумывает перебить тату, но что-то каждый раз сдерживает. Кто из них убивает друг друга больше — вопрос, который нельзя задавать. В их больных отношениях оба простужены насквозь и ни один не способен это заметить. Хосок не умеет любить, а у Юнги не получается разучиться. На очередной перестрелке, он думает, что не прочь поменяться местами, ведь быть Чон Хосоком намного проще, чем быть Мин Юнги. В тот день он едет домой один, потому что Хосок сначала кричит, что тот должен, потом злится оттого, что Юнги орет в ответ, что без него не поедет, и оказывается запихнутым силой в машину, о чем позже напомнит синяк выше локтя и новая трещина где-то под пятым ребром. В тот день Юнги впервые плачет из-за Хосока. В тот день Хосок впервые приезжает после первого звонка. Смывает с себя кровь — свою или чужую не разобрать — и вымывает из Юнги последние проблески здравого смысла, когда берет прямо в ванной, едва Мин переступает порог, чтобы положить полотенце. — Остановись, — шепчет Юнги в чужую ключицу после того, как они возвращаются в спальню, и Хосок сгребает в объятья так, словно они женатая пара, которая платит налоги и ходит в пекарню напротив дома за свежими булочками после совместной пробежки. Хосок сводит брови у переносицы, и Юнги спешит объяснить: — Вся эта торговля оружием не приведет ни к чему хорошему. У тебя же образование, семья в Кванджу, ты мог бы построить карьеру, жениться, быть хорошим человеком. Хосок в ответ лишь гладит синие пряди медленно-нежно, улыбается Юнги в висок и шепчет в ответ: — Хорошие мальчики не творят историю. И теперь Юнги и грустно, и больно, и страшно. Ведь знает, последнее, что можно забрать у человека — надежду. И его Чон Хосок не побрезговал.