et cetera;

На руинах старого дома новый не построить. — Ты же сам это знаешь, — хлопает по плечу Намджун, и почему-то его хочется за эти слова ударить. Чимин состоит из руин на очень целых сильно десятых. У Чимина на лбу красный сигнал и «мазохист» большими заметными буквами, и пока он сидит в старом пикапе Сокджина, ждет пока тот заберет друга с работы и вспоминает, как было до того, как его раскрошили в пыль, Юнги, шагая к пикапу, выбирает не замечать. Потому игнорирует и красный сигнал, и большие заметные буквы, не сулящие ничего благоприятного, и обломки в печально-зеленых глазах. Юнги застревает где-то между немедленно увести взгляд и как перестать смотреть. Устало-томный взгляд печально-зеленых застревает меж ребер едва слышным «приятно познакомиться», и Юнги то ли слишком смелый, то ли просто глупый, но ему не страшно. Он идет на контакт с распростертым «я готов тебя спасти» и выбирает спускаться в рискующую завалиться на голову шахту, отказываясь признавать, что спасать там уже некого. Чимин, как не странно, красный сигнал выключает и даже таблички «не заходи, убьет» прячет подальше. С Юнги холодно и тоскливо. Чимину нравится холодно и с недавних пор тоскливо нравится тоже. Большую часть времени, когда не с Сокджином, они либо молчат в квартире Юнги, укрывшись одним покрывалом и считая, сколько звезд поместилось бы на потолке, либо очень громко стонут друг другу в губы, когда сожители Чимина уезжают на выходные к родным. — Ты меня разрушаешь, — с улыбкой шепчет Юнги, когда Чимин рукавом пижамы вытирает с его бедер собственную сперму. Долго и жадно смотрит то ли Юнги в глаза, то ли вовсе сквозь, и молчит так красноречиво и так печально, что хочется плакать. Они вместе идут в душ, и Юнги мылит чиминово тело с особым старанием. Чимин игнорирует боль и покрасневшую кожу, лишь улыбается и снова смотрит Юнги в глаза. Как в тот первый раз, когда Чимин ждал Сокджина в пикапе, пока он заберет друга. Сокджин тогда друга забрал. А Чимин в свою очередь забрал у того душу. — Это поначалу больно, а потом привыкаешь, — Чимин осыпается шепотом Юнги на щеку. У Мина мурашки, он понимает, о чем тот говорит. Юнги от этого шепота и сам пылью крошится прямо в ванной. Крошится и понимает: Чимин не разрушает, он разрушил его уже. — Жаль, мыло не может стереть память, — негромко говорит Чимин, превращая мыльные разводы на миновом теле в цветы, и Юнги, точно на кинопленке, видит в осколках его глаз многосерийный фильм, как кто-то, по ком так обрывается чиминово сердце, топчет его без стыда и жалости, как ломается чиминово «люблю» об чье-то «люби» и как плачет внутри него все то, что до сих пор не может отпустить. Вода спадает с их тел тяжелыми, хрустальными каплями. Юнги спадает с рук Чимина прямиком в обрыв. Туда, где омут его глаз зовет и манит. Туда, куда не страшно идти на смерть. И Юнги то ли просто смелый, то ли слишком глупый, но вязнет в трясине с особым старанием, ломая табличку «не заходи, убьет» и себя заодно тоже. Чисто за компанию. Он застревает в печально-зеленых очень сильно и слишком надолго, потому, когда взглядом черкает небо, Юнги не сразу понимает, что его затягивает трясина.

***

— Ну как там? Все еще пытаешься? — с усмешкой спрашивает Намджун, когда Юнги приходит к нему в бар после смены. — Ты был прав, — серо отвечает Мин, прикладывая карту к терминалу, что говорит о том, что его джин тоник скоро, возможно, облегчит тяжелую правду. — На счет чего? — сводит брови у переносицы Ким. — На руинах старых домов новые не построишь. Намджун сочувственно треплет по плечу и понимающе улыбается. Джин тоник помогает не сильно.

***

Юнги выходит из бара тогда, когда утро торопится вылить себя наружу, а он торопится от бессилия упасть в кровать. Смотрит на затянутое тучами небо, сильнее затягивает шнурки на толстовке, пишет Чимину «доброе утро» и думает, что на руинах старого дома новый, конечно, не построить, но иногда там могут расти цветы.