Господи, прошу...

Чон Юнхо не может смотреть на образа. Он складывает руки в молитвенном жесте, но взгляда поднять не смеет — опускает его точно в пол. Это смирение. Если Юнхо поднимет глаза и увидит Его, то знает, что снова потеряет себя. Снова будет сомневаться. В том, у кого он просит милости и помощи. В своей вере. В своем Боге. Он молится. Молится судорожно, безостановочно, запальчиво. Сплошным речитативом. Не смея прерваться ни на секунду. Просто надеется, что так будет убедительнее. Что так его Бог услышит его. Нет, надеясь, что это сработает как медитация — успокоит мятущуюся душу, а он наконец забудет. Или хотя бы — хотя бы — получит ответ. Чон Юнхо не может смотреть на распятие. Он больше не может видеть Бога. Он боится его видеть. Каждый раз, поднимая глаза, он видит лишь темные глубокие омуты, в которые его утягивает с такой неудержимой силой, что воздух мгновенно покидает сдавленные легкие и кровь леденеет. Он сомневается. И сомневается не только в своем Боге, но и в себе самом. Чон Юнхо себе больше не верит. Он теряется в том, чьей благосклонности он просит. Чьего прощения. Чьей силы и чьего ответа. — Господи, прошу, Боже Всевышний… — пальцы вцепляются в пальцы, Юнхо роняет голову на свои руки, не в силах выносить эту звенящую тишину церкви, это молчание образов, одинаковые бесстрастные и безотзывчивые лики святых. Костел безмолвен. В ушах Юнхо напротив — водопадом грохочет кровь. Руки, сцепленные друг к другу, безудержно трясутся. Его вера. Его верность. Его обет. Все это едва держится на тончайшей нити уверенности — нет, единого лишь упорства самого Юнхо. Он держится как может, бьет поклон за поклоном, соприкасаясь лбом с мраморными плитами, которые холодят, но ни на мгновение не приводят в чувство, не помогают прийти в себя и одуматься, не охлаждают пылающий разум. В голове лишь туман и сплошной сводящий с ума шум, пока с губ одни за другими слетают слова молитв. Бусина за бусиной в розарии — псалом за псалмом, молитва за молитвой, по кругу. По бесконечному кругу, где Юнхо пытается уловить и осознать хоть слово из наизусть выученных с детства текстов, но лишь бормочет на рефлексах, отсчитывая четки, перебирая их в пальцах и оттирая крест, чтобы только понять, где кончается его бред и начинается объективная реальность. Его лихорадит. И из бреда или из реальности смотрят на него эти тягучие омуты с проблеском возможности — лишь жалкой возможности — пощады. Юнхо повышает голос, старается забить в себе, заглушить этот шум, взрывы сердца о ребра и звон осколков где-то внутри. Громче, громче. Только бы докричаться Господа, до святых, до Небес. Хоть до кого-нибудь. — Господи, помоги, умоляю! — отчаянно, вскриком. В пустоту церкви, отражаясь от сводов и равнодушных икон. — Твой Бог… Не поможет тебе. Усмешка в голосе. Розарий скользит из рук, подвластный чужой воле, и Юнхо сжимает на нем пальцы до крови, словно последний оплот своего разума, последний шанс вернуться к ясности сознания, вынырнуть из жара и тумана. Последнюю возможность не сдаться и не усомниться в Боге. — Нет, Господи… — Ну же, Чон Юнхо. Посмотри на меня, — голос пробирается по венам, поджигает кровь, разносит эхом слова по всему телу. Как первый звон колокола в пыльной тишине церкви. Юнхо не выдерживает. Он все еще пытается удержать себя, все еще кричит себе старому не открывать глаз, но власть голоса сильней его воли. А горячие руки на плечах сильней его веры. Он смотрит. — Господи, помилуй… Юнхо молится не своему Богу. И зовет совсем не его. Он зовет Пак Сонхва.