Галахозяйка

      Пол обжигал лопатки, ягодицы, бёдра, кончики пальцев ног и рук. Всего остального попросту не чувствовалось. Чувствовался холод. При попытке движения — боль внизу живота. Острая. Потом, если чуть отдохнуть, — тупая, ноющая. Холод — как будто бы холоднее.       Сама она не встанет. Очень плохо.       От неё явно этого ждут. Вернее, нет. Её попросту не собираются отсюда убирать. У дроидов-уборщиков программа: трупы — в мусоросборник, живых… наверное, оставить, где лежат? К ней подъезжали пару раз. Пол пыльный, не настолько, чтобы заметили обычные разумные, не привыкшие об этом думать, но достаточно для глаз рабыни, на своём веку использовавшейся вместо уборочного дроида. Люди справляются лучше, это правда. На полу вот — следы колёсиков. Над ней постояли и не тронули. Сам хозяин её убирать не будет. Даже дроидам приказать поленится. Наверное, с его стола обычно живыми не падают.       Сам хозяин был кем-то вроде учёного. Шми плохо понимала, кто и зачем мог такие вещи делать — без необходимости ковыряться в чужих внутренностях, да ещё и скупать ради этого целую партию женщин-рабынь примерно одного возраста. Но Шми когда-то в детстве была свободной, и тогда читала книги и смотрела фильмы. Было там такое — про сумасшедших учёных, которые экспериментируют на людях против их воли и хотят захватить мир или уничтожить его с помощью своих ужасных-ужасных разработок. В реальности, конечно, так не бывает. В фильмах сумасшедшие учёные создавали что-нибудь для захвата мира, а у этого тощего мууна, наверное, контракт с какой-то не шибко честной корпорацией? На суперрабочих, что ли? Но, правда, зачем ему тогда женщины? Они этих рабочих рожать должны? Хотя, наверное, это тоже бред. Всё это бред. Когда Шми была маленькая и свободная, её старший брат любил такие фильмы. Сейчас это вспоминалось как какая-то нереальная фантазия, которой, возможно, и не было никогда. Тоже — как посмотренный фильм. О реальности с тех пор она, кажется, не узнала совсем ничего. Хотя, с какой стороны посмотреть. О том, какая она, реальность эта — да, и с избытком. О том, как она работает — нет, совсем нет.       Шми просто была рабыней.       Шми просто лежала на обжигающе ледяном полу и отстранённо думала о том, что её окружает, и о том, кто в этом окружающем она. Ей казалось, что она давно со всем смирилась, но почему-то это всё же было легче, чем лежать и просто ждать, когда её отсюда приберут. Когда она совсем не сможет встать, полежит ещё немного, а потом её приберут. Хотя на самом деле почему-то не казалось, что так будет. Она почти точно знала, что сейчас она встать даже сможет — полежит ещё немного, и сможет, пусть и с большим старанием и с большими мучениями. Надо только ещё полежать. Отдохнуть. Но так же почти точно она знала, что тогда хозяин не поленится её добить. Надо было подождать, пока хозяин уйдёт, и тогда уже бежать. Только вот куда бежать?.. Обратно в камеру, что ли? Глупо, наверное, но ей всё равно бежать больше некуда. А так хоть выживет. Наверное. А пока можно просто подождать. Посмотреть вокруг. Попробовать абстрагироваться от холода.       Вот комната. Пол, потолок, стены. Окон нет. Есть какие-то шкафчики, аппараты, незнакомые, странные. Шми в технике разбирается, но эти опознать не может. Вот стол. В центре комнаты, так, чтобы можно было подойти с любой стороны. Стол прибирает дроид-уборщик. Складывает в мусорный мешок какие-то инструменты — наверное, одноразовые. Вытирает стол от крови и чего-то ещё — капли падают на пол, вытирать приходится ещё и пол. Один из приборов удаётся опознать по внутренностям — это просто холодильник. Дроид открывает его и ставит какие-то колбы, убранные со стола. В одной что-то жёлтое, ещё в двух — что-то белое. Ещё что-то прозрачное. Ещё что-то — отсюда не разглядеть. Шми не хочется думать о том, что с ней сделали и с помощью чего (она знает, что думать придётся, но всё равно откладывает это на потом, если это «потом» вообще будет) и переводит взгляд. У комнаты две двери. Одна — входная, оттуда её притащили. Вторая ведёт в соседнюю комнату. Комната, как видно отсюда, совсем другая, не похожа на лабораторию. На что она похожа, Шми не знает. Она такого раньше никогда не видела. Она рассматривает, что может. С осторожностью — она знает, хозяин чувствует её внимание, но считает её лишь расходным материалом, как те же одноразовые инструменты, и поэтому ему плевать. Шми совсем не хочется, чтобы он перестал так думать. Комната тёмная — в отличие от лаборатории, в ней совсем нет ламп. Только тускло светится непонятная вязь по стенам — бледно-голубым, и ещё тусклее – тёмно-красным — небольшая пирамидка на столе. Но хозяину всё хорошо видно, у муунов хорошее зрение в темноте. Он суетится вокруг стола, что-то перекладывает и чертит, Шми не видит, что и на чём. В лицо хозяина она смотреть боится, смотрит только на пирамидку. Наверное, зрение у муунов устроено не так, как у людей.       Шми видит хронометр, может разглядеть время. Она его заметила и раньше, когда только привели, а сейчас просто вспомнила, что он был. Посмотрела и удивилась — прошло всего… двенадцать минут? Нет, такого не может быть. Значит, она пролежала сутки. Сначала хозяин, наверное, несколько часов в ней копался, а потом оставил лежать. Думал, помрёт? А она живучая, она про себя это уже знает. Она даже очнулась. Она даже встанет… наверное.       Наверное, у хозяина в той комнате новый эксперимент. Такая мысль показалась близкой к правде, хотя Шми не знала, почему. Но если та комната напрямую связана с этой, где лаборатория, значит, она тоже — кусочек лаборатории. Просто для работы с чем-то другим. И ей, пока она жива, позволено на это что-то другое посмотреть. До тех пор, пока хозяин не сочтёт, что лишний взгляд ему мешает.       Хотя ничего особенного там не происходило. Хозяин закончил чертить, закончил приготовления, встал рядом, напряжённый и сосредоточенный, насколько можно было судить по позе, и стал смотреть на пирамидку. Пирамидка замерцала.       Как странно.       У Шми тоже так иногда получалось. Например, когда она очень уставала, она могла выключать свет, никуда не нажимая и не командуя умному освещению. Ей просто на миг казалось, что она куда ближе даже не к выключателю, а к самой лампе, ближе, чем она была на самом деле, — и вот, получалось выключить, даже тогда, когда она просто лежала, как сейчас, на полу. Или когда она что-то чинила, что-то простенькое — иногда удавалось починить, не разбирая и не разбираясь, в чём проблема, она просто знала, что было неправильно, а стало правильно. Она, конечно, всегда проверяла результат руками, но факт оставался фактом. Хозяин, очевидно, умел так же.       Пирамидку он хотел сломать — Шми и понимать такое тоже умела. Обычно она просто чувствовала, правильно всё внутри, или нет. В пирамидке было всё правильно, а хозяин хотел, чтобы так перестало быть. Шми подумалось, что хозяин — какой-то неправильный учёный. То людей ломает, то, теперь, пирамидку. Она уже поняла, что женщины из её партии, которые не вернулись, исчезли не в пространство, а в мусоросборник, сброшенные с этого стола. Да, конечно, чтобы создать что-то новое, надо сначала сломать что-то старое. Но женщин в партии было около сотни, а осталось всего двенадцать. Хозяин, очевидно, только ломал. Сколько у него было пирамидок, Шми не знала. Однако, задумавшись, она обнаружила, что о людях, своих покойных соседках, и о пирамидке она думает одинаково, и в слово «ломать» в своих мыслях вкладывает одно и то же значение. И поняла, что это не просто так. Пирамидка была живая. Ну, не совсем живая, а… Девушка не разобралась в ощущениях и решила считать её просто живой. Пирамидка, в любом случае, не хотела, чтобы с ней это делали. Она сопротивлялась. Этого не было видно, но Шми тем же чувством, каким ощущала неправильности, надвигающиеся проблемы и чужие эмоции, понимала: она сопротивляется. Она бьётся, пытается не дать себя… съесть? Хозяин пирамидку уже сломал, и теперь пытался съесть. Или выпить. Этого тоже не было видно, он всё так же стоял и смотрел, а пирамидка всё так же мерцала на столе, медленно и вроде бы спокойно. Но — хозяин её ел, а она сопротивлялась.       Шми даже завидно немного стало — она-то сопротивляться совсем не могла. Она-то просто обычная человеческая рабыня, её можно схватить, положить на стол и разрезать. С ней вообще можно сделать всё, что душе угодно. А пирамидка твёрдая. Пирамидка — не человек. Экзот какой-то, незнакомой расы? Или там просто внутри сидит что-то живое, которое нельзя вытащить наружу, но можно убить и съесть на расстоянии? Так же, как свет на расстоянии выключить, но только убить и съесть? Шми раньше не приходило в голову, что на расстоянии можно убивать и есть. Наверное, она была слишком добрая для этого. Или слишком глупая. Впрочем, это ведь часто одно и то же.       Хозяин вскинул руку. Поводил ею над пирамидкой так, как будто она была пламенем свечи. Перестал её есть, — Шми почувствовала, — ругнулся и задумался. Съесть не получилось. Хоть что-то у него не получилось. Но злорадства почти не было, как и радости, как и зависти — Шми уже поняла, что всё это ненадолго. Он просто подумает ещё немного и всё же найдёт способ доломать и доесть. Этот муун не привык проигрывать. Он походил вокруг, посмотрел в какие-то записи — да, определённо, мууны куда лучше видят в темноте — и снова уставился на пирамидку. И начал её чинить. Нет, не её — чуть позже Шми определила. Пирамидку он ломал и смог сломать, а чинил то, что до этого пытался съесть, то, что было внутри пирамидки. Да, там, наверное, что-то живое. И не чинить — Шми обманулась похожими ощущениями, но почувствовала неладное и поправила себя. Чинить — это когда что-то неправильное становится правильным. А хозяин собирал. Как когда рассыпалось что-то. Пирамидка была, как, допустим, коробочка, а в ней было что-то мелкое, и его рассыпали. Или изначально положили только часть нужного. А хозяин в неё собирал недостающее. Недостающее было… далеко? Где-то далеко. Где-то далеко вокруг. Рассыпанное по всей галактике? Шми не поняла, где оно было. И не поняла, как так получилось: в пирамидке же что-то живое? Как его можно рассыпать? Рассыпать живое можно, только когда живого много, но Шми обычно чувствовала, сколько разумных в соседней комнате. В пирамидке живое было одно. Рассыпать одно живое тоже можно — хозяин этим явно регулярно занимался. Но если рассыпать одно живое, то собрать его, как правило, нельзя. Только протезы сделать. Или вот так, нематериально, можно? Странно это всё. Даже если учесть, что живое в пирамидке не ощущалось как обычное живое. Всё равно странно. Но где ей, рабыне даже без законченного школьного образования, понимать какого-то преступного учёного. Тем более, что от боли она вряд ли хорошо соображает.       Ладно. Не думать о том, что плохо и холодно. Иначе дальше она начнёт жалеть себя, и потом, когда придёт время, от жалости к себе не получится встать. Да, плохо, да, больно, да, холодно. Надо просто принять это как данность и перестать об этом думать. Чтобы легче было думать, надо продолжить наблюдать.       А живое, пока хозяин его собирал, становилось всё живее и живее. По ощущениям. Оно всё полнилось и полнилось жизнью, пока не стало понятно, что собирать там больше нечего. Хозяин это тоже понял, даже раньше и отчётливее, чем полудохлая рабыня без образования. Он взял пирамидку в руки, и Шми чуть сама не закричала от боли, которую испытывала эта пирамидка. Физической боли, и плевать, что материально, а что нет.       До этого он не ел. Так, примеривался. Покусывал, смотрел, сколько там внутри пирамидки живого и как оно будет защищаться. А теперь…       А теперь от чужой, не своей, боли Шми скрючило на полу. Не осталось места холоду, не осталось места даже своей собственной боли в животе, не осталось места мыслям, ничему. Шми и раньше чувствовала чужую боль, Шми и раньше было от чужой боли плохо, но так сильно это ощущалось впервые. Впервые рядом с ней кого-то мучили настолько сильно. Но кричать было нельзя, Шми твёрдо это знала. Тогда она помешает хозяину, и хозяин не поленится её добить. Она ничего не слышала, ничего не видела, но ей и не надо было — она и так чувствовала, что происходит.       Пирамидка сопротивлялась. Всё ещё сопротивлялась, несмотря ни на что. Пирамидка тоже, как она и хозяин, умела делать что-то на расстоянии — и она тоже пыталась причинить хозяину вред. Шми не знала, получалось у неё или нет — от хозяина ничего не ощущалось. От хозяина чувствовалась только злая сосредоточенность, раздражение от того, что пирамидка такая сильная. Но он не сомневался в том, что у него получится. Наверное, он делал такое и раньше. Наверное, это было что-то вроде еды для подкрепления не физических, а каких-то других сил. Шми не очень-то хотела это знать, ей просто было больно и противно, она вообще предпочла бы при этом не присутствовать. Но её, как всегда, не спросили.       Это продолжалось долго. Пару часов? Может, больше? Хозяин пытался сожрать пирамидку, пирамидка страдала, но не поддавалась, Шми тонула в чужой боли, в чужой злобе и ярости — и хозяина, и пирамидки, — в чужом ледяном раздражении, и не могла перестать это чувствовать. Особенно по ней било чужой обречённостью. И пирамидка, и хозяин, и она — все знали, кто тут жертва, а кто в любом случае получит своё, и это лишь вопрос времени. Когда всем здесь — и хозяину, и Шми, и пирамидке — стало ясно, что «в любом случае» не означает «с первой попытки», хозяин в ярости отшвырнул пирамидку в сторону. В дверь. В комнату, где лежала Шми. И даже попал ей по пальцам ноги. Их обожгло болью — кидал сильно. Но какая разница?       Он вышел — в той тёмной комнате тоже была дверь. Он был зол. И, на самом деле, ничего ещё не закончилось — Шми всё ещё чувствовала боль и обречённую ярость пирамидки, и ей самой всё ещё было больно, холодно и очень плохо, хуже даже, чем тогда, когда она только очнулась. Но сейчас в любом случае пора было вставать. Вставать и идти куда-нибудь — жить хотелось. Несмотря ни на что и как угодно, но хотелось. Шми села. Подкатил дроид-уборщик. Манипуляторами взял пирамидку. Ну да. Он же не видел, что пирамидка тоже живая. Пирамидка, как ни странно, мусоросборника не испугалась, но вот Шми — очень даже. Пирамидка была на неё похожа — безвольная жертва какого-то мерзкого вивисектора. Да, она была странной штукой из непонятного материала, её, в отличие от Шми, можно было достать и ранить, только не трогая и не разрезая, и она, в отличие от Шми, могла сопротивляться. Но сопротивлением этим она лишь продлевала свою агонию. Даже Шми не было так больно. Шми, когда её резали, была без сознания. Шми было жаль незнакомую пирамидку. Дроид же отпустил добычу быстро — стоило лишь протянуть руку и взять, выказать малейшее сопротивление. Показалось, что хозяину такое самоуправство не понравится. Показалось? Шми всмотрелась в дроида, пытаясь войти в схему, не касаясь, нашла блок памяти. Сделала неправильно. Как умела, как получилось, как смогла — всё же ей обычно приходилось чинить, а не ломать. Что получилось, она не знала. Понадеялась, что пронесёт. Нашарила те тряпки, что когда-то были её платьем, в мусорном мешке, благо, дроид всё ещё не думал сопротивляться и пока ещё ничего не утилизировал. Муун её платье разрезал и кинул на пол, как только она оказалась на столе. Почему-то не дал раздеться самой. Наверное, по привычке. Ей оно уже ничем помочь не могла — надеть эту рвань не представлялось возможным, хотя, наверное, она потом сможет найти иголку и нитки. А вот пирамидку хотелось укутать, убаюкать и спрятать. В том, что укутывать и баюкать осмысленно, она сомневалась, но вот спрятать в складках перекинутой через руку ткани было легко и максимально надёжно в её ситуации. Её же саму нагота уже давно не смущала. Она постаралась передать пирамидке ощущение тепла и того, что всё будет хорошо, уверить в этом же саму себя и поковылять по коридору, опираясь на стену. Дорогу до огромного барака, где их всех держали, она помнила.       Когда у тебя проблемы, тебе плохо, больно и совсем нет сил — это одно. Когда тебе плохо, больно и совсем нет сил, а рядом есть кто-то, за кого ты несёшь ответственность (и кому тоже, скорее всего, тоже плохо и больно), то это другое. Это легче. Легче собрать себя в нечто целое и заставить решать проблемы. Возможно, кто-нибудь решил бы, что она сошла с ума, раз считает странную светящуюся пирамидку «кем-то», да ещё и кем-то, кому нужна помощь, кому эту помощь стоит оказывать и за кого стоит беспокоиться, но Шми, наверное, и дошла-то только благодаря знанию, что, если она не выживет, пирамидке тоже никто не поможет. Тому, кто в пирамидке. Пока шла и держала её в руке, обзавелась, вот, ценным знанием: в пирамидке именно «он». Что ж, он — так он, половая принадлежность волновала её в последнюю очередь. Ему всё ещё было больно, и она старалась забрать его мучения, успокоить, как могла, укутать (только мысленно, а не в грязную тряпку) и спрятать. И дойти. Как дошла до барака — упала. Прижала к себе пирамидку и даже не почувствовала, как её кто-то добрый ещё одной тряпкой прикрыл.       Будили пинками. Перевернули. Села, огляделась, пришла в себя.       Всё ещё больно. Везде — больно. И холодно. Пирамидка на месте, все органы и конечности — тоже. Наверное. Тому, кто в пирамидке тоже всё ещё плохо. Вокруг девушки. Девять. Им страшно. Куда делись ещё две? Сколько она спала? Будил — трандошанин. Большой. Вонючий. Серый с прозеленью. Он раздражён и одновременно доволен. Наверное, их ему продали. Либо муун-вивисектор получил, что хотел, либо решил, что получить не сможет. Накрыта она была тряпкой. Похожей на целое платье. Чьё — неважно, потом, если спросят, отдаст. Потом надо будет надеть. Сейчас — делать, что говорят.       Их выводят, загоняют на корабль. Все боятся неизвестности, но однозначно рады. Трандошанин и пара подельников — однозначно обычные перекупщики, а любые обязанности рабыни всё же лучше смерти. Наверное. Её спрашивают, что было, и она сухо рассказывает. Перед тем, как надеть платье, она смотрит на свой живот. До этого — боялась. Там шрамы, всего лишь шрамы от швов, хозяин (уже бывший) соизволил её зашить. Наверное, ждал чего-то после этого. Не дождался. Но она хотя бы выжила. Живот ощущался странно, но, наверное, не плохо. Там что-то лишнее, но оно не опасно. А значит, всё это неважно. Она ведь выжила.       Когда корабль уходит в гипер, она ощущает волны тёплой благодарности. От сомнительной пирамидки это очень и очень странно, но приятно и почему-то вселяет надежду. Или же она просто рада, что выжила сама и помогла кому-то ещё. Тут не разберёшь. Это тоже очень хорошо — знать, что даже в этом безвыходном положении ещё можно кому-то помочь.