краски из одной палитры

Оглядываясь назад после стольких лет, Арсений не может точно вспомнить, когда это начинается. Может быть, это происходит еще в самом начале, когда Антон единственный в дрожащей тишине издает громкий смешок, опускает лицо, жмурится, прикрывает глаза ладонью и мотает головой на какую-то очень бестолковую шутку Арса, брошенную в попытке разбить напряженное молчание. На Шастуна тогда косится еще совсем круглый и очкастый Позов, стреляя глазами и на Арсения, и тоже растягивает губы в улыбке, насмешливо прыская над ними — и только потом подтягиваются остальные, как будто шутка дошла до всех с запозданием. Как будто глупая каламбуристая шутка Арсения сначала была должна точечно угодить в Антона, пройти через него и только потом оказаться разбрызганной на всех остальных, как вода через автоматический ороситель газона. Они цепляются друг за друга — никто и не пытается это отрицать. Может быть, впервые это случается, когда они отмечают вместе съемки еще самого первого, неудачного пилота «Шоу импровизаций» (сейчас их тогдашние попытки звучат до смешного нелепо) и напиваются вдрызг. Арсений швыряется каламбурами бесперебойной дробью, даже Серега с Захарьиным косятся на него немного странно — они-то знают, что так он обычно выебывается, когда пытается впечатлить понравившуюся девчонку. Незнакомых девчонок вокруг почти нет, а на тех, кто есть, Арсений и не смотрит: разве он может, когда дома в Питере осталась любимая жена? Ничего не мешает ему смотреть на Антона — нелепого, длинного, как макаронина, с плохо подстриженными волосами, похожего на выпускника, который вот-вот вынесет на плече первоклассницу с большими белыми бантами на голове и большим колокольчиком с красной лентой в крохотной ручке. Арсений метит каждой шуткой в него, и они все попадают без промаха. Тогда, когда Антон виснет на нем, зарывается лицом в плечо и пальцами в ткань футболки так сильно, что растягивается ворот и дыхание опаляет кожу, и не может перестать пьяно ржать — тогда в животе не менее бухого Арса что-то впервые непривычно екает. Он каламбурит сам про себя, мол, это ёрш плавает у тебя в желудке, он гребнем и уколол — и сам с этого смеется, весь красный, пьяный и до одури счастливый. Может быть, все начинается уже позже, когда они выходят в эфир на ТНТ, а Антон вместо того, чтобы уйти в отрыв и праздновать полгода, хандрит из-за расставания с девушкой. Арсений всегда его поддерживает, если оказывается рядом — это очень быстро становится привычкой. «Нет, дурилка, ничего ты не испортишь — как мы без тебя вообще справимся? Никто не поймет, что я смешно шучу.» «Да хуйню не неси — все тебя полюбят. Нас-то ты всех очаровал.» «Без тебя ничего не выйдет, Тох, это я тебе как опытный актер говорю, я такое сразу вижу.» И, конечно: — Ну ты же понимаешь, что это ее упущение? Ты-то теперь будешь звездой ТНТ, а она без тебя что делать будет? Ты лучше подумай о том, сколько теперь перед тобой возможностей, а? Свободным быть явно веселее. В баре играет громкая музыка, и приходится говорить на грани крика; Антон тянет пиво и выглядит слишком уж сокрушенным. — Как будто нужна мне была эта свобода, — бормочет он. — Я даже не знаю, что делать с ней теперь. Я же никогда… — он сбивается и хмурится. — Никогда? — слегка недоверчиво переспрашивает Арс. — Ни с кем, кроме Нины? Антон утвердительно мычит. Арсения это сильно впечатляет; он хотел бы быть таким хорошим парнем (в скобках мужем), как Антон, а получается на тройку. Ему кажется, что его натура слишком летучая для этого, слишком творческая, слишком верит в случайные знаки и шансы. Даже странно — Арсений в школе вел все конспекты и ездил на олимпиады, таскался в воскресную школу по выходным, ходил с матерью в театр и читал книги, чтобы сходить погулять с друзьями на улицу, а Антон восемью годами позже и немного в другом городе курил на переменах, прячась за теплицей, и прятал в дневнике двойки за контрольные, зарабатывая оценки за четверть обаянием и смешными сценками на школьных праздниках в актовом зале. Видимо все-таки хорошесть человека в жизни совсем не определяется тем, был ли он хорошим учеником в школе, но это понимание почему-то приходит только с возрастом. Арсений пьет все больше, почему-то очень вовлеченный в драму в отношениях Антона, и впервые рассказывает о себе не слишком льстящие ему подробности — Антон слушает его с приоткрытым ртом и, кажется, немного отвлекается. Его уже постригли гораздо красивее, хоть уши и топорщатся с прежним нелепым очарованием, а в худых плечах уже начало появляться немного уверенности в себе. Сиреневые тона клубного освещения играют на его коже, вызывая помутнение в голове Арсения. Арс подбивает его знакомиться с девушками, швыряется советами, смеется сначала в кулак, а потом в голос, когда все катится в пизду, покупает еще на них двоих шоты и коктейли — следующее, что остается в голове после неопределенного по времени пробела: они, стоящие в кабинке туалета друг напротив друга, Антон спиной к хлипкой изрисованной стенке. — Правда никогда даже не пробовал? — зачем-то спрашивает Арсений. Антон мотает головой, облизывает губы и пялится в глаза и на губы Арсения с пьяным, но очевидным интересом. — А ты? Арс знает, что он улыбается в ответ очень интригующе. — Че, было, да? — Было, — признается он. А потом они почему-то слишком легко сосутся — мокро, открыто, изучающе; им, долбоебам, почему-то весело и дохуя интересно. Может быть, все начинается именно тогда — даже если Антон на утро ни о чем не вспоминает, и Арсений делает вид, что не помнит тоже. (Притворяются они оба.) Арсений не знает. В фанфиках, которые ему шлют упрямо и регулярно несмотря на все просьбы этого не делать, у них была тысяча первых раз: даже если пропускать все, где кто-то из них учитель, репетитор, бизнесмен, граф, волшебник, ангел, демон, супергерой, русалка — у них все еще будет тысяча разных вариантов, как они смогли начать и продолжить, почему-то не боясь громких слов и страшных секретов. Они сходятся или трахаются после каждого выпуска, интервью и шоу, на, до и после съемок, в Москве, Питере и Барнауле, как будто единственное, что запрещено отрицать в этих часто наивно-смешных и дурацких текстах — это безусловная и необъятная любовь между ним и Антоном. Арсению это не нравится, даже если лжи там не сто процентов, как он пытается уверить всех вокруг, а не более девяноста восьми. Ему вполне логично и закономерно неприятна мысль о том, что тысячи человек, никогда не узнающих его лично, проводят свое свободное время, фантазируя о том, как, сколько и в каких позах он ебется со своим… С Антоном? — Да забей ты уже, Арс, — обычно говорит Антон очень устало, но Арсений снова зачем-то лезет, читает, хмурится и злится. Ему хочется запереться на несколько замков, изолироваться от остального мира, залезть в душ и оттереть кожу мочалкой, а потом никого не пускать внутрь, потому что все это ощущается немного слишком. Ему необходимо оставить в себе хоть немного только своего, потому что его пытаются понять досконально, разложить на органы, изучить под микроскопом и сделать достоянием публики — его самого, живого, думающего и свободного человека, а не его творчество или его игру. (Это чувство на дне живота, которое нет-нет да иногда екает, когда он смотрит на смеющегося Антона — это хочется оставить своим.) Но он все еще не имеет ни малейшего понятия, когда это начинается по-настоящему. Они растут над собой, пока космические корабли бороздят коридоры Главкино, набираются профессионализма, привыкают к вниманию и теплу софитов; им с Антоном уже не кажется такой необходимостью липнуть друг к другу под камерами, не отрывая друг от друга поплывших глаз — им хватает и того, что получается урвать вне объектива. Арсений не знает, когда ощущение пальцев Антона на своей коже становится привычным, а не ломающим к чертям устоявшийся мир. Он не знает, почему поцелуи украдкой за черной тяжелой тканью кулис становятся чем-то почти обыденным, а широкое зевание Антона с утра воспринимается не с раздражением, а практически с нежностью. Он не помнит, когда ему стало так бесконечно спокойно держать кого-то за руку, зная, что завтра все может прекратиться (чтобы послезавтра начаться заново). Звездное мелькание огней от фонариков на тысячах телефонов в тысячах залов и бесконечный шум восторженной толпы наполняют его грудь счастьем почти так же, как наполнил тогда, в самый первый день, смех Антона над первой дурацкой шуткой. Арсению же всегда так хочется, чтобы его любили — он готов купаться в чужой любви с утра до вечера, делая все, чтобы привлечь внимание. Этого внимания и признания он добивался когда-то от родителей, пока возраст, успех и синяя галочка у имени в соцсетях не расставили все на свои места. Теперь доказывать как будто уже и нечего, спорить о чем-либо бесполезно, прятать и потом объяснять свои бунтарские, не поддающиеся логике решения — тем более, а необходимость получить подтверждение (мол, ты, Арсений, молодец, справился на пятерку с плюсом) сидит внутри до сих пор. Шумящие залы заполняют эту необходимость наполовину. На вторую — по-прежнему громкий смех Антона. Он не знает, когда все по-настоящему начинается для него, и какая из тысячи фантазий на тему их с Антоном связи подобралась к правде ближе. Он улыбается, поправляет провод микрофона на ушах, выходит на центр и швыряет в зал и в камеры новую шутку. Антон где-то слева от него ломается в смехе пополам — через сцену они смотрят друг на друга со звездами в глазах. Может быть, все начинается сейчас. *** Даже рассматривая свою жизнь через призму нового опыта и повзрослевшего взгляда, Антон не может понять, когда для него это заканчивается. Проблемы накапливаются так неторопливо, так незаметно, что отыскать первые звонки кажется совсем невозможным, раз уж сразу он их не услышал. Это точно начало происходить не где-то в самом начале: глядя на себя лет десять, восемь, хотя бы шесть назад, Антон этому человеку почему-то завидует. Все в его жизни идет по накатанной дороге и вверх, к звездам, события цепляются одно за другое и складываются наилучшим для него образом; единственное, что он упускает — момент, когда возможность зацепить башкой звезды окончательно перестает его прельщать. Как будто кто-то выстроил для него коридор и сказал: просто иди вперед, Тох, и обязательно в конце все будет заебись — а он хватается за голову и старается не биться в стены от невозможности свернуть куда-нибудь вбок и просто посидеть покурить где-то на лестничной площадке. Когда-то давно он действительно всем горел: писал до трех ночи совершенно несмешные и не особенно талантливые сценки для студенческого КВНа, засыпал с прилипшими к щеке сценариями, давился кофе с утра (нелюбовь к кофе осталась еще оттуда) и бежал куда-то, надевая то, что первым выпало из шкафа. Сидел с Макаром в крохотной кухне, курил в форточку, швырялся в него недоеденной с утра остывшей кашей и тут же сходу записывал идеи к новым сценкам для «Не спать» — получалось уже смешнее и удачнее. Клевал в щеку маму и в губы Нину, убегая куда-то в спешке и забывая завязать шнурки. Срывался в Comedy Club и на Comedy Баттл, нервничал перед первыми выступлениями, отчаянно тряс ногой и нещадно крутил кольца и браслеты на руках, понятия не имея, что с ним случится не то что завтра — в следующий час. Это было страшно, мотало нервы, трясло до тошноты — но на то оно и было самым захватывающим и увлекательным. Он и импровизацией так увлекся, наверное, потому, что она была слишком похожа на его жизнь — даже когда все катится в пизду, все еще можно схватиться, найти удачное течение и довести зал до истерики. Сейчас «Импровизации» везде много, а той самой живой импровизации в его жизни не остается почти совсем. У него забито расписание на полгода вперед, с ним здороваются за руку самые крупные звезды ТНТ, он в Баттле уже не позорится на сцене, а скучает в жюри, все увереннее и независимее принимая решения, кого он оставит, а кому нажмет на рычаг. Хорошая квартира в Москве и красивая девушка в ней с идеальной страничкой в Инстаграме, новые и новые проекты, реклама, съемки. На его руках все меньше колец, потому что для них тоже нужно чувствовать себя хоть немного увлеченным идеей, нога все реже трясется перед концертами, завтра все слабее отличается от сегодня. Психологи называют его состояние выгоранием. Антону немного плевать и на это — ему куда интереснее, как и когда все настоящее в его жизни действительно закончилось? Ему тридцать лет, и страсть постепенно превратилась в простую работу; наверное, так и должно происходить. Он знает, какой заход он скажет на «Опоздании», подставляя первые пришедшие на ум слова в слоты готового и отрепетированного клише (в голове давно закрепился сценарий), и знает, с какой интонацией начнет «Следователя»; знает, как вести себя в «Контактах» и какой кусок текста правил он должен зачитать в «Громком вопросе»; он знает, когда и куда он поедет отдыхать в следующем месяце, и знает, на что завтра будет ругаться Стас; единственное, чего он не знает никогда, это то, что в следующую секунду скажет или сделает Арсений. Если он и правда весь выгорел и потух, Арс все еще действует на него, как масло, капающее на пока горячие угли. Он изменился не меньше Антона — поутих, успокоился, нашел какой-то собственный стиль в одежде, принял необходимость пушистой челки, прикрывающей квадратный лоб; перестал беситься по пустякам и пытаться строить из себя что-то очень неестественное, напыщенно-мужланское. Но когда Антон сравнивает изменения, которые он может наблюдать в Арсе, с теми, что он чувствует в себе, ему становится неуютно. Ему кажется, что Арс что-то приобрел за эти годы, понял важное, принял неизбежное, смягчился в суждениях и движениях; в то время как он, Антон, больше чего-то нужного в себе потерял. Принимающим-то и спокойным, он, может быть, стал тоже, но Арс, тем не менее, все еще сам весь светится, как тысяча фонариков в темноте зала. Антон же только что-то похожее старательно отыгрывает. Кто из них еще актер. Он валится на диван рядом с Арсом — тот сидит в своих черных узких джинсах, облегающих похудевшие красивые бедра и голени, светя голыми коленками через извечные дырки и закинув ногу на ногу слегка манерно. Шумно вздыхает. Пялится в потолок. — Ты чего? — скучающе, но дружелюбно спрашивает его Арс, не отрываясь от публикации нового поста в Инстаграм. — Спина болит тащить на себе все проекты от Стаса? Антон фыркает и мотает по прежнему запрокинутой головой. — Завтра «Контакты» опять снимаем, — говорит он заебанно и трет рукой глаза. — С Мезенцевым. Вроде. — Будет очень смешно, судя по твоему настрою, — подкалывает Попов. — А чего Стас Димку все не хочет брать? — Да уже не прикольно будет как будто. Тем более там хотя бы повод нормальный нужен. Может, на Новый Год опять сделаем, хуй знает пока. Потолок все еще белый. Антон пытается понять, когда вся жизнь стала такой, что «да уже не прикольно как будто». Раньше ему действительно было прикольно все — прикольно, хоть и больно, пробовать на себе шокеры, прикольно засыпать на заваленном диване в полтора раза короче, чем нужно, прикольно таскаться хвостиком за Арсом и слушать его ебанутые шутки. Антон думает, как Арс выглядит, когда шутит и ждет на это реакции, как он кидает этот быстрый, почти неосознанный взгляд на самого Шаста и улыбается во все тридцать три. Это в нем уж точно не изменилось. От этого по-прежнему тепло. И, чего греха таить, до сих пор немного захватывающе. — А тебя это не заебало, Арс? — честно спрашивает он. — Мм? — Да все это. — Он вздыхает, кидает на Арсения немного напряженный взгляд и кусает губы, думая, как ему лучше сформулировать все, что беспокоит его который месяц. Арсений откладывает телефон и садится прямее. — Ну так весь мир же сцена, Шаст. А ты на ней кто? — Кто я? — Импровизатор. — Арсений улыбается и светится, показывая все тридцать три. — А я кто? — Актер? — Вот видишь, все знаешь. — Антон все еще не очень въезжает, но улыбка Арса его немного заражает. Иногда ему кажется, что Арс единственный, кому он продолжает улыбаться без камер. — Но тебе ведь повезло, что я, в том числе, актер импровизаций. Так что давай, слушай план: пробираемся мимо Шеминова через черный ход, ты за руль; дальше с меня сбор вещей, с тебя билеты. Где там сейчас хорошо? Можно заныкаться в Голландии — нас прибегут искать и потеряются в этом, — он водит рукой по воздуху, — тумане… от скуренной травки. Им станет смешно, и про нас сразу все забудут. А что? Будет классно: тюльпаны, сыр… Марихуана, опять же. Антон прыскает и качает головой. — Дурак, — говорит он привычно и мягко. Арсений улыбается слишком понимающе, но как-то светло. — Уставать нормально, Антох. Но я всегда в доступе, если тебе что-то нужно. Антон отводит от него взгляд и понимает, что впервые за долгое время чувствует, чего ему хочется сделать. Он осторожно отрывается от спинки дивана и медленно опускается боком, головой ложась Арсу на колени (тот ориентируется мгновенно, снимая правую ногу с левой и ставя их ровно.) Чужая рука опускается на чуть вьющиеся, идеально постриженные волосы и мягко ласкает, как кота. Когда-то давно мама тоже так гладила его по голове, прощая тройку за четверть по математике и литературе и немного жалея из-за произошедшей тогда ссоры с друзьями. Какая-то часть его сознания возвращается в детство, когда мир вокруг действительно горел разными удивительными красками. Другая — чувствует себя непривычно спокойно, лежа на коленях Арса. Проблемы не исчезают как по мановению палочки, а найти в своей памяти начало конца Антон все еще не может — но что-то в нем несмело верит, что пока Арс может его смешить и зажигать одним своим существованием, конец конца так и не наступит. — Ты знаешь, что я ебнусь, если ты перестанешь нахуй меня с ног сбивать ебанутостью своих шуток? — спрашивает он ножку стола перед собой, но адресуя вопрос Арсению. — Я так сыплюсь с тебя до сих пор — пиздец, только на этом и держусь. Арсений молчит чуть дольше, чем Антон рассчитывал. — Поз скажет, что я уже давно ебнулся, — говорит он наконец, — но поверь, я ебнусь именно тогда, когда ты перестанешь сыпаться с того, как я пытаюсь пошутить. Это пугает даже Антона. — И тогда мы, такие ебнувшиеся, наконец свалим ото всех в Амстердам курить травку и ходить на гей-парады, — говорит он, посмеиваясь, потому что смех давно стал защитной реакцией. — Там может и найдем с чего поржать. Арсений смеется.