Инсомния

Полоса за полосой до тошноты ровно пересекается меж собой в квардатах плитки на полу, утекает на стены, резко растворяясь в их холодной белоснежности, и Итан сбегает глазами по чётким линиям, что под его пристальным взглядом искажаются, начинают нарушать возможные законы оптики, натягиваются струнами и расслаиваются, вызывая резь под веками. Полосы стремятся к запертой двери, путеводными нитями заползают в узкую щель под ней, и ему до дрожи хочется следовать за ними, ступать аккуратно на носочках и наконец-то распахнуть единственную и одновременно лишь первую в списке преграду меж ним и отсвечивающими серебром глазами. — Успокойся, — пальцы Редфилда капканом сжимаются на запястье Итана, заставляя того неподвижно застыть на месте. — Я тоже волнуюсь, — добавляет он чуть погодя: уже тише и несколько непривычно растерянно. Уинтерс молчаливо переступает с ноги на ногу и спустя секунду согласно кивает, будто подойди он ближе к двери — и как по щелчку вызовет все катаклизмы разом. Лишь усмехается уголком рта — криво и натянуто — и вжимается лопатками в белую стену, словно пытаясь впитать кожей всю её прохладу и хоть на мгновение остудить пожирающий внутренности жар. В черепной коробке червями ползают мысли, копошатся и трутся своими прозрачно-пергаментными телами друг о друга, вызывая волны паники и цветные пятна перед глазами. Итан нервно елозит веки дрожащими пальцами, ерошит чуть влажноватые от пота волосы и незаметно царапает ногтями собственную шею, нелепо надеясь, что кратковременная боль приведёт его в чувства. Пытается не глядеть на ненавистную запертую дверь и огромное непробиваемое стекло, за которым идёт единственный и неповторимый в своём роде спектакль, куда безбилетникам вроде него ходу нет. Три месяца. Он прождал три месяца, беспрестанно окунаясь в туман от медикаментов, так опрометчиво и втайне замешанных с алкоголем, срываясь и заставляя уставшее сердце качать по артериям и венам убойную смесь из крови, разбавленной два к одному кофеином, и плотоядной тревоги, вовсю паразитирующей внутри организма. Посещал Мию в госпитале — серую, истлевшую оболочку, оплетённую трубками, с безжизненными глазами, не узнающими даже собственную дочь. Покупал Розе тонны конфет, через силу улыбался ей и, совершенно не чувствуя вкуса, изображал удовольствие, когда малышка делилась с ним сладостями. Дни растягивались липкой жвачкой, шуршали документами, результатами допросов и тестирований — его и Карла — детскими пальчиками окрашивались в цвета радуги и после неизменно чернели от ядовитого осознания своей бесполезности. Уинтерс забивал голову работой, зарываясь по самый нос в спутанность проводов и ровные строки на мониторах. Лишь бы не думать, не возвращаться в мыслях к узнику в белой темнице и тем обнадёживающе-отравляющим убеждениям Редфилда, что всё будет — банально, ха! — хорошо; что он добьётся ради него, Итана, и, возможно, немного ради Розы, ведь она так привязана к Карлу и вообще… «Спасибо», — севшим голосом отвечал Итан, прерывая поток его несколько бессвязно-вдохновлённой речи, и одновременно надеялся и совершенно не верил, что спустя столько лет что-то может измениться. «Только не вмешивайся, учудишь чего, и тебя запрут следом, — Крис носился туда-сюда, словно какая-то внутренняя пружина, отвечавшая за терпение и подчинение записанным на подкорку мозга правилам, треснула, а за ней посыпался весь остальной механизм, годами работавший без сбоев. «Итан, я… Я снова говорил с советниками, и те настроены положительно». «Они согласились, Итан». «Выпустить его?» — океан надежды в двух словах, забивающихся комком грязи и сахарной ваты в глотку. «Рассмотреть подобный вариант», — равно — «нет», равно — «маловероятно» и «невозможно со всем послужным списком этого чудовища». Равно после мучительной и медленной смерти того избито-переломанно-растерзанного внутри, что всё ещё тлело и ухитрялось цепляться стёртыми в лохмотья пальцами за клочки реальности, натужно дышало, растягивало губы в тоскливой улыбке и заставляло жрать порцию таблеток на завтрак — лишь бы прожить очередной день-дубликат от начала и до конца, не загнуться и не расшибиться о потолок собственного бессилия. — Ты в порядке? — фантомные ощущения от чужих пальцев на запястье истончаются до невесомой и щекотно налипшей паутинки, когда ладонь Редфилда раскалённым куском железа падает на его плечо, и плоть под ней будто плавится, с шипением стекает по ключице вниз, обнажая розоватые кости и пропитывая ткань одежды вязкой жижей. — Да, — с притворным спокойствием произносит Уинтерс, а под кожей и в мыслях полным ходом идёт распад на фракталы, и он совершенно не осознаёт, какой из двух параллельных процессов изничтожит его быстрее. — О чём они трепались так долго? Три месяца. — Спорили в который раз, насколько он стабилен, о количестве возможных жертв и будет ли от него хоть какая-то польза, — нехотя отвечает Крис, бросая на него короткий взгляд из-под вечно нахмуренных бровей. — Решили теперь убедиться лично. Три чёртовых месяца. — Карл гениален, — в тоне Итана сухая констатация факта и поистине дурацкая влюблённость малолетки, возводящей объект своих влажных фантазий в ранг абсолютного и непоколебимого идеала. — Ребекка думает так же. Она упрямая, считает, что его мозги — одно из самых ценных приобретений Альянса и стоит использовать их правильно. Я бы поспорил… Не смотри на меня так, Итан. Был бы умнее, не стал бы… — Завались, Редфилд, — вежливость и терпение бесполезной линявшей шкуркой сползают с лица и звучно шлёпаются на пол, а Итану кажется, что он сейчас растечётся следом, размажет себя сереющей субстанцией по плитке и заползёт в каждый стык меж ней, прорастая там тонкими плесневыми нитями. Не выдерживает и всё же цепляется глазами где-то за стеклом, припечатывает взгляд на исхудавшей фигуре Карла, жадно и жалко растирает в мыслях его черты, переделывает до изначального варианта и вновь откатывает изменения к предыдущей версии. Ловит полнейший дисконнект с реальностью и самим собой, и программа в голове сбоит, назойливо пиликает и подмигивает тревожными красными огоньками. Карл — «его Карл» — так мягко и слащаво крутится в мыслях, — главный герой бесконечной постановки сошедшего с ума драматурга, живая экспозиция из плоти и стали; закованный в кандалы из пластика зверь, что под удивлённые и до омерзения жадные взгляды мечется на сцене, притирается мордой о стены, всё надеясь, как на следующем круге по своей бетонно-стеклянной тюрьме наткнётся на выход. И зверь рычит, голодно и зло щёлкает зубами, слизывает языком стекающую с пасти слюну, а зритель возбуждённо восклицает, срывается с места — в ядовитом страхе и беспокойном интересе, от которого замирает сердце и противными комками застывает кровь в венах, — швыряет благодарственные букеты из безразличия и непринятия, хитро делает вид, что отворачивается и совершенно не замечает гниющего меж стальных костей отчаяния. Зрители сменяются, расходятся, приходят вновь с безразличными ликами, и не хватает только приглушённого света софитов, обитых бархатом кресел — противоречиво алым посреди бесцветности — и звериных масок на их лицах, выжидающе пристально уставившихся на главный экспонат. Но вокруг только ледяная белоснежность, и в свете холодных лабораторных ламп лица людей кажутся Итану восковыми масками, наспех вылепленными неумелым подмастерьем. И они плывут, растекаются перед глазами в одно обезличенное месиво: шумное, до отвращения лишнее и непробиваемой стеной отделяющее его от Карла. Толпа полукругом растягивается вокруг того, рассматривает диковинную зверушку, и сам Гейзенберг не упускает случая в который раз сыграть роль главного экспоната в местном паноптикуме. — Итан, — где-то на периферии сознания надоедливо басит знакомый голос и затирается в скрипучий шум зажеванной плёнки, — Итан, посмотри на меня. Посмотри, чёрт побери, ты вообще принимал свои таблетки? Сильные пальцы грубо вминаются в плоть, давят на ключицу, и, кажется, кость ломается под нажимом, трещит, как твёрдая сосательная конфетка на зубах и обломками впивается в мышцы. — Итан. Три месяца его личной пытки. «Что она говорит ему?» За стеклом невысокая темноволосая женщина неспешно приближается к Карлу и протягивает ему мятую красно-белую пачку. И он лениво, почти вяло, вытаскивает её из тонких женских пальцев, небрежно тычет в зубы сигарету и терпеливо дожидается огонька, чтобы медленно и глубоко затянуться, пропитывая чистые лёгкие горчащим дымом и смолой. Карл благодарно смотрит своими звериными глазами, бряцает пластиковыми кандалами на руках — Итан не слышит, но надуманный звук отчётливо бьёт по ушам, — улыбается, облизывая сухие губы, и прикусывает клыком давний шрам. — Итан, мужик, да что с тобой? «Почему она так близко к тебе?» — зависть капает кипятком на грудь, и из-за неё даже бетонные стены растворяются и становятся мягким и крошащимся пенопластом. Пропитываются запахом приевшегося попсового табака, и Итану срочно нужно туда, где клубы дыма кружат перед лицом Карла, заворачиваясь плавными узорами, и на мгновение искажают его черты. Чтобы слышать, понимать, почему светлые умы спорят, бурно переговариваются меж собой — слегка смешно в беззвучном режиме Итана, — нарезают круги мимо Карла, в чьих пальцах истлевает само время и осыпается пеплом под ноги. Женщина стоит рядом, сложив руки на груди, совсем без страха, что опасный объект с длинным номером после имени навредит ей. Оборачивается на своих коллег, активно перекидывается парой реплик с ними, хмурится и вновь поворачивается к Карлу, наблюдая, как тот дотягивает сигарету до фильтра и со смешком тушит окурок о быльце пластикового кресла. Карл беззвучно шевелит губами, улыбаясь нарочито нагло и самодовольно, открыто флиртуя и сверкая радужками глаз — неестественно живо и неправдоподобно для Итана, изящно обманчиво — для всех остальных. Он откидывается на спинку кресла, несколько дёрганным жестом просит поджечь — какую? — по счёту сигарету и возвращает обратно опустевшую пачку. «О чём вы говорите?» — Итан, мать твою, ты хоть моргни. «Карл, что тебе сказали?» — скрипит сквозь наползающие на рассудок темноту и холод. — Итан! «Что?» «Что?» «Что?» «Больно?» — Идём, я отведу тебя, отлежишься на койке, — щеку жжёт огнём, но он кажется спасением и якорем, вновь связывающим с реальностью. — Где Карл? — глаза растерянно шарят по комнате за стеклом, но находят лишь опустевшее кресло, нервно мерцающую под потолком лампу и кучку учёных, продолжающих переговариваться меж собой. — Итан, не знаю, что скажет твой терапевт, — Редфилд виновато сжимает пальцы в кулак, — но это помогло. Тебе нужно поспать. Адрес скажу позже. — Адрес? — Мать твою, Итан, очнись наконец-то. Всё в порядке. И Крис говорит. Чуть позже, когда светлые учёные головы окончательно разбредутся по кабинетам, и рой возбуждённых голосов умолкнет, расслоится невнятным бормотанием и утихнет, впитываясь шуршанием и звоном пробирок в белоснежные стены. Когда Итан успокоится, хлебнёт крепкого алкоголя и необъяснимым образом умудрится хоть немного порадоваться. Крис протягивает ему сложенную вдвое бумажку, хлопает по плечу широкой ладонью, улыбаясь так, словно давно разучился это делать и до встречи в лаборатории готовился перед зеркалом правильно и радушно растягивать губы. Предупреждает, что посещения в ближайшее время под запретом, но он обязательно через недельку отвезёт Итана к Карлу, хоть их неподконтрольный тритиево-дейтериевый симбиоз вызывает опасения, сомнения, беспокойство, страх — всё разом и одночасно, а изученные — казалось бы — реакции выдают абсолютно неожиданный результат. — Пообещай, что ничего не выкинешь, — Редфилд вопросительно цепляется тяжёлым взглядом за фигуру Итана. — И дождёшься разрешения комиссии. — Обещаю. «Обещаю», — открыто врёт — и пальцы уже стискивают руль до побелевших костяшек и боли в запястьях, а нога давит на педаль газа, разгоняя легковушку на пустой трассе. Около пятидесяти миль от закрытого научного городка и белой подземной темницы до невысокого дома, больше похожего на бетонную крепость, обнесённую высоким каменным забором. Его тёмные окна ловят стёклами отблески закатного солнца, но Итан упрямо вглядывается лишь в одно: то, в котором заметна блеклая полоска желтоватого света. И сердце сбивчиво колотится, едва глаза видят лёгкое колыхание шторы. — Уинтерс, не удивительно, что ты здесь, — патрулирующий территорию боец отлепливается от забора и не торопясь приближается к Итану. — Пропусти меня, — неуместное нетерпение с силой глушится и кулаком самообладания заталкивается поглубже внутрь. — Погоди, дружок, я-то знаю, что пропуск тебе не выдавали. Нужно сообщить Редфилду, — боец донельзя знакомо склыдывает руки на груди: так, словно уверенная поза и каменное выражение лица в обязательном порядке входят в программу подготовки солдат Альянса. — Альфа, это второй отряд наблюдения, — он выбивает на переговорном устройстве нужный канал, — у Гейзенберга посетитель. Разрешения о допуске лиц, не включённых в список, не поступало. — Второй отряд, это Альфа, — едва слышно шипит в наушнике спустя пару секунд, но Итан умудряется расслышать и уловить неприкрытое раздражение. — Не трогать. Всё равно не удержите этого кретина. — Двигай давай, — боец быстро проводит ключ-картой по замку и, чуть хохотнув, добавляет прямо в спину: — Босс проспорил и теперь должен мне сотку. Итан пропускает неуместную ухмылку мимо ушей, несмело переставляет непокорные отяжелевшие конечности, заставляя их делать почти невыполнимые пару десятков шагов до бронированной двери и дальше в тёмный коридор, в тишину незнакомого дома, в полупустую комнату, к стоящей у окна фигуре. — Карл? — растерянно спрашивает Уинтерс и прикрывает за собой дверь: тихо, чересчур осторожно, словно боясь растревожить затаившегося зверя. И то, что зародилось под рёбрами, было выношено, вскормлено эмоциями и проросло сквозь кожу цветами: выдуманными, нереально яркими, словно с рисунков Розы, начинает шевелиться, продираться наружу и давить, едва Итан ловит глазами светящиеся в полумраке радужки. — Привет. Поцелуешь меня? — сипло произносит он и резко умолкает, словно в лёгких внезапно заканчивается воздух. Итан просто молчит — молчит и смотрит в упор. Оглядывает исхудавшую фигуру в чёрной одежде заместо опротивевших лабораторных шмоток. Подмечает знакомые браслеты и блядский пластиковый ошейник — и мимолётная злость колючей проволочной удавкой сжимает шею. Неотрывно и жадно вглядывается в серебро глаз: родное до боли и сейчас чужое до остановки сердца. И хочется стереть все грани, эту плёнку отстранённости, познать глубину, скрывающуюся за ней, пасть в неё с головой и слиться в единый поток с мерцающим в радужках океаном. Жилистые руки обвивают Итана за талию, с силой сжимают в удушающих объятиях, и ощущение нереальности, недоверия и отчуждённости отступает, смазывается от жара прикосновений и начисто испаряется, едва Карл мягко касается его шеи сухими губами. Неторопливо и тягуче скользит поцелуями вверх, обходит подбородок, царапая кожу колючей короткой щетиной, ласково дотрагивается до скулы, трётся носом о щеку и словно избегает губ, изводя томительным ожиданием. Перебирает подрагивающими пальцами его светлые волосы, сладковато пахнущие шампунем, втягивает ноздрями аромат, будто пытается удостовериться, что мужчина перед ним — его Итан, не мираж и не галлюцинация, вызванная приходом от убойной дозы наркоты. Странная растерянность растекается по венам и артериям вместе с кровью — ощущение гладкой кожи под пальцами откровенно пугает, заставляет мотор из плоти стучать быстрее и дурманит мысли лишь одним желанием: разорвать на Итане все мешающие тряпки, искусать обнаженное тело, оставить следы, сделать в полной мере своим — отнять у всего мира. Карл притягивает его ещё ближе, а Итан совсем упускает момент, когда их губы оказываются настолько рядом, что жаркое дыхание опаляет кожу и лишь пара миллиметров разделяет от поцелуя. Уинтерс непослушными пальцами касается лица Карла, ласково ведёт вдоль длинного шрама на переносице и нервно смеётся, заставляя Гейзенберга нахмуриться. — Всё не по-настоящему, всё выдумка, я брежу, сплю, чёрт побери… Я не верю, — вздрагивая произносит Итан, и мысли в мгновение становятся осязаемыми, наваливаются застывающей лавой на плечи, прожигают насквозь и варят заживо логику и любую сдержанность, превращая их в первичный бульон для хаоса в голове. — Верь, — мягко произносит Карл прямо в губы — горячо и с надеждой, — кто будет верить, как не ты? — Не знаю, не знаю, не могу… Поцелуй за секунду выбивает воздух из лёгких, заполняет их вязким сахарным сиропом, и Итан забывает, что ему необходим кислород, лишь жадно ловит желанные губы и нетерпеливо ведёт языком по белёсой полоске шрама. — Дыши, — рычаще-хрипло просит Карл, отрываясь от него, и заправленная по-армейски ровно кровать жалобно скрипит под весом двух тел. — Давай, твою мать. — Что они попросили? — прорывается сквозь стон вопрос. — Блядь, Уинтерс, — недовольно шипит сквозь зубы Карл и, не сдержавшись, болезненно прикусывает ключицу. Небрежно стаскивает с Итана футболку, швыряя её на пол, и грубо придавливает его к кровати, буквально подминая под себя. — Твоя беспокойная башка просто дремучий лес, детка. — Скажи, чёрт бы тебя… — умоляюще и несколько зло выпрашивает Уинтерс, но замолкает на полуслове, теряясь в касаниях и голодных поцелуях. — Ничего, — Карл рывком стаскивает с него брюки вместе с бельём, — что бы у меня ни попросили, это не имеет никакого значения. Ничего не имеет значения, пока его свет прямо здесь, на примятых простынях: ослепительный солнечный луч, пойманный и упрятанный под бледную кожу. Холод февральского неба в светлых радужках и тлеющие угли в отблесках зрачков. Его любовь, смысл и жажда к свободе в одном человеческом теле; его Итан, раздетый до самой души, с головой окунающийся в плавное тягучее удовольствие, что накапливается, нарастает с каждым движением и растекается от поясницы и по позвоночнику выше. Ничего не имеет значения, пока длится их молчаливый разговор о сокровенном, пока серебро и небо соприкасаются и огнём плавят друг друга, пока пальцы продолжают выглаживать взъерошенные волосы, а губы целуют до багровых следов. Ошейник на шее становится лишь надоедливым и едва ощутимым куском пластика. Чернеющие следы на запястьях и сгибах локтей сливаются с полумраком комнаты, а камеры под потолком, бетонные стены новой — уже наземной — тюрьмы и вооруженная охрана по периметру — бутафорией и крашеным картоном. Ничего. «Поставьте на мне очередной эксперимент, ты и твои умники-дружки. Вы ведь тащите диких зверей в дом, желая приручить. Проверьте, слабо ли приручить меня». «Очень просто. Если дело касается Итана и Розы. Ты ведь не станешь так рисковать?»