Пальцы в волосах

У его рыжеволосого дьявола ярко-синие глаза - смотришься в них, как в небо, какого почти не бывает в дождливом, промозглом Питере. За эти глаза он и зацепился сразу, как только впервые зашел в общую комнату мальчиков в детском доме. Сережа как-то сразу Олегу запал в душу, испуганной птицей встрепенулся на верхней полке двухъярусной кровати, бросил резкий, пронзительный взгляд в его сторону - что полоснул по сердцу ножом, да так и застрял обломком льдистого лезвия в горячей его глубине. Сердце Олега вроде и продолжило биться, да сукровицей подтекать болезненно, пока они впервые не заговорили, пока ласковые сережкины пальцы впервые робко не коснулись его ладони, пока в школе их не посадили за одну парту, и Разумовский, отчаянно покрываясь красными пятнами смущения, не подтолкнул к Олегу свою тетрадку: на, мол, списывай. С тех пор, как Олег увидел Сережу, ничто в его жизни уже не могло быть, как раньше. Краше всего были по-девичьи длинные разумовского волосы, которые Олег, максимально откинувшись на спинку собственного стула, с усердием крутил на пальцы, а если на уроке случалось ему сидеть позади Разумовского - так и вовсе мог провести за этим нехитрым занятием все отведенное для освоения новой темы время. Такие волосы, судя по обрывкам его воспоминаний, были у матери, и Олега к ним тянуло чудовищно, настолько сильно, что, когда все засыпали, он мог по полночи помогать Разумовскому вычесывать свежевымытые пряди деревянным гребнем, который одалживали ему воспиталки. Перебирая размокшие, спутанные пряди, Волков любовно распутывал каждый колтун, каждый локон разглаживал от корней и до самых кончиков, особенно в тех местах, где не хватало терпения самому Сереже. Олег думал, что, когда вырастет, все изменится: воспоминания о матери померкнут, растают в мутном мареве подростковых проблем, но вот им уже по шестнадцать, и холодное питерское утро чаще застает их на очередной вписке, чем в скрипящих детдомовских постелях. Иногда Олег даже обнаруживает себя в компании хорошенькой девочки, которой родители не разрешили в детстве завести побитого воронами и жизнью щенка, и теперь она пытается завести Олега. Олег заводится быстро, с полоборота, кровь закипает во время тесных, душных танцев, когда они с очередной незнакомкой, которой на утро простынет след, притираются друг к другу бедрами, обнимаясь и жарко целуясь. Музыка и алкоголь отметают стыд и сомнения, остается только желание, дикое, животное, пульсирующее в висках, отдающее металлическим привкусом крови куда-то под язык - прокусил сам или оцарапала она? Олег не знает, ему не важно. Важно только ощущать покалывающее после холодной улицы тепло на своей коже, ласку прикосновений длинных пальцев, белых, так похожих на другие. Олега трогает она, но видятся Олегу совсем другие ладони: словно Сережа мягко отталкивает его да смущенно рдеет щеками, когда Волков десять минут к ряду прямо посреди контрольной просто крутил его волосы на пальцы, глядя на одного только Сережу. Он ни разу не спрашивает Разумовского, но в конце бурной ночи неизменно обнаруживает себя в его согревающих объятиях, а вовсе не рядом с очередной подружкой. Иногда девочки пытаются прибиться к их маленькой стае, садятся к Олегу на коленях и пытаются разговорить Сережу. Разумовский в такие моменты замыкается, становится холодным и резким, кривит губы в жесткой, неприятной улыбке - Олег почти никогда не видел его таким раньше, не знал даже, что Разум так умеет. Отталкивать, отпугивать, строить стену между собой и другими людьми. Несколько раз он наталкивается на стену сам, когда они уже возвращаются со вписки: тянется, чтобы вплести пальцы в волосы на сережином затылке - жест, от которого в норме он млеет, как маленький котенок, - но чувствует только, как Разумовский уворачивается, ускользая от прикосновения. Олег не позволяет Сереже отстраниться, ловит его за толстовку, упирающегося подтаскивает к себе, пьяно дышит в губы, прихватывая за поясницу и тихо шепчет: - Ни на кого не променяю. Это, кажется, успокаивает, их обоих. Если любовь - это жертва, думает Разумовский, он готов ее принести. Не отрываясь ни на минуту, он каждый раз болезненно-напряженно следит за Волковым, податливо улыбающимся в объятиях очередной ничего_не_значащей. Он никогда не спрашивает у Олега, что будет дальше: слишком боится услышать ответ, который не предполагает, что после детского дома они останутся рядом, но в тайне всегда надеется, что Волкову, на самом деле не нужен никто больше. Они все, как одна, ждут, пока Волков напьется до мутно-стеклянных глаз, пока станет мягким, как пластилин - лепи, что пожелаешь. Они Олега совращают, лезут к нему на колени, мокро целуют его губы, пытаются утащить в уголок потише, но Волков только улыбается и пьяно смеется, а потом находит Сережино лицо в толпе и подмигивает. Только вот когда хваленая волковская выдержка даст трещину - вопрос времени, и Сережа понимает слишком хорошо: он у Олега должен быть первым, а потому, выбрав вечеринку пошумнее и многолюднее, сам вытаскивает Волкова на лестничную клетку покурить, а когда на кончике сигареты загорается тусклый огонек, жмется к его бедрам и притирается так горячо и требовательно, как только может. До Олега он ни с кем не вел себя так откровенно, на его плечи закидывает руки, смущенно уводит взгляд и чувствует, как Волков, оторвавшись от сигареты, горькими от алкоголя губами прижимается к его уху: - Ну чего ты, маленький? - бормочет. И от этого нежного “маленький” Сережку перетряхивает возбуждением горячее, чем если бы Олег сжал ладонью его член. В конце концов они оказываются в туалете, Олег едва стоит на ногах, и взгляд его мутнеет тем больше, чем торопливее Сережа дерет ширинку на его потертых джинсах, а потом вдруг обретает поразительную ясность, и Олег собственническим жестом запускает пятерню в его волосы, притягивая Сережку ближе к своему паху и затапливая радужки темнотой зрачков. Держать Разумовского за волосы чертовски удобно. Сережа никогда и никому не позволит увидеть Волкова таким, впервые затянув пьяного Олега в узкое пространство туалетной комнаты и впиваясь в его губы поцелуем, он почувствовал сумасшедшее, дикое желание посадить Волкова на короткий поводок со строгим ошейником, чтобы даже не дернулся больше ни в чью сторону. Целовать пьяного Олега приятно: он стонет в ответ и распускает руки, Сереже кажется - он многорукая Шива, касается везде и сразу, в волосах путается, по спине гладит и прихватывает затылок крепкой пятерней. Когда Олег трогает его так, цепляется, словно утопающий за бревно, Сережа чувствует себя по-настоящему счастливым. Он хочет, чтобы Олег держался за него так всегда. Сережа слишком юн, чтобы придумать, как этого добиться, слишком невинен, чтобы заметить, как трепещут олеговы ресницы, когда он смотрит, как раздуваются его ноздри, когда чувствует терпкий аромат его пота так близко к своему телу. Он вообще плохо понимает что и для чего делает: просто на экране их допотопного детдомовского телека “любовь” показывали именно так и, как признаваться в ней Олегу иначе, он просто не представляет. Волков принимает его любовь с благодарностью и крепче путается в длинных прядях рыжих волос своей пятерней. Локоны пахнут шампунем с крапивой и дешевым дегтярным мылом, но даже спустя много лет, когда Разумовский сможет позволить себе парфюм за пятнашку, не колеблясь и не испытывая никаких сожалений, Олег будет знать: честнее и вкуснее этого запах крапивы в их жизни ничего не было. И, возможно, уже не будет.