Black gold

Последним, что помнит Том, становится то, что он превращается чисто по наитию. Тело слушается панически орущего в голове мозга, который велит сменить тело, встать на четыре ноги и бежать так быстро, как он может. Копыта ко кафелю скользят, кислорода не хватает, но он бежит, ритмично щёлкая по плитке при каждом шаге. Точнее, даже не в шаге. Грудную клетку шатает, из горла рвётся то ли рёв, то ли скулеж, и рёв бегущей за ним ягуарицы пугает его до дрожи. Ему страшно, он не хочет умирать, но копыта скользят, а в коридорах света нет. Нет света — нет людей. Нет людей — ему никто не поможет. От хватки на горле Томаса спасает угол коридора, но острые когти, проскользившие в миллиметре от шкуры, спиливают несколько шерстинок и пугают его ещё больше. Ягуарице его страх нравится, заставляя её открыть второе дыхание и бежать немного быстрее, цепляя лапами задние ноги бегущего перед ней оленя. Лондон кричит в панике, инстинктивно пытается отбиться ногами, ударяя назад, но все удары пролетают мимо, а ноги теряют стабильность и он заваливается на бок, когда чужие когти впиваются до крови в бедро, скользит телом по плитке и ударяясь о стену, болезненно задевая рожками дверную раму. Ягуарица довольно облизывает морду, медленно подходя к пытающемуся встать Тому. Три ноги трясутся, а заднее бедро левой болезненно ноет и не позволяет сделать на себя упор, заставляя разум поджать её к телу. Больно. Страшно. Он не хочет умирать. Рык и горячее дыхание жгут залитую оленьими слезами морду, и Томас в панике зовёт кого-нибудь. Знает, что ему вряд ли помогут, но пытается, пока паника не заставляет голос затухнуть, а глаза зажмуриться в ожидании смерти. Вот и его смерть, от клыков разозлённой девушки, чей разговор он случайно подслушал. А он ведь даже не успел ничего рассказать отцу, и он наверняка будет волноваться, а после серьёзно заболеет, когда узнает, что его приёмный сын умер. Ягуарица раскрывает пасть, готовясь полакомиться блюдом королей, но её останавливает шипение, от которой шерсть на загривке встаёт дыбом. Тело сразу подсказывает, что это змея. Очередной свидетель, которого лучше уничтожить сейчас, потому как олень уже никуда не убежит. Так что она отходит и разворачивается, чтобы напугать и змею, только вместо этого прижимает уши и хвост, издавая глухой звук испуга. В проёме коридора, в почти полной темноте шевелится что-то огромное. Десятки движений в разных углах и горящие жаждой убивать глаза. И всё это сопровождает страшный грохот, будто бы от трактора, который издают сотни чешуек. Это не нормальная змея. И сейчас ей лучше убежать. Ягуарица делает шаг назад, но этот же шаг становится фатальным, когда змей в коридоре делает рывок. Никакая кошачья реакция не спасает от хватки зубов в плечо и боли от пущенного в кровоток яда. Агонизирующий вой оглушает, и змей вновь дёргается, шелестя телом, и откидывает драную кошку в сторону, подползая ближе к Томасу, сворачиваясь рядом с ним. Лондон не открывает глаза. Любопытство хочет увидеть, что там происходит, но страх пересиливает. Есть шанс, что теперь его сожрёт то, что только что напало на ягуара. Только проходит минута, и Тома не едят. Он слышит подвывания со стороны и скрежетание когтей по полу, но ничего более. А потом наступает тишина. Томас медленно приоткрывает один глаз, а затем второй, всматриваясь в темноту перед собой. На секунду он пугается, что ослеп, и только затем эта темнота начинает шевелиться, расступаясь кольцами сползающей змеи, взгляд которой Тому кажется очень знакомым, даже несмотря на то, что прежде он никогда не видел настолько огромной змеи. Он слышал о том, что в некоторых условиях они могут быть огромными, но тут он несколько небрежно насчитывает двенадцать метров. Может он ошибается, но... Змей смотрит на него пристальным взглядом, а затем трётся мордой о морду Лондона, после глядя на раненное бедро. Короткий оценивающий взгляд заканчивается поворотом головы в сторону и шумным уползанием куда-то. Том пытается встать, но падает от боли в ноге, тихо пища. Спустя какое-то время ему всё же удаётся кое-как встать, опираясь боком о стену и подпирая себя оставшимися целыми лапами. По раненной ноге течёт кровь и сама она болезненно ноет, отчего Том не удерживает очередную порцию слёз. Пусть это и меньшее из зол, но это больно. И ему кажется, что ему повредили мышцу. Он хочет домой. — Том? — рядом раздаётся знакомый голос, и Том пищит, упираясь головой в чужую грудь, едва Гилберт оказывается рядом. — Всё хорошо. Сейчас поедем к ветотерапевту. Томас в ответ вновь пищит, позволяя утянуть себя. Гил логично не предпринимает попыток взять его на руки, потому что сколько бы хрупким не казался Лондон, но весит он прилично. Но по крайней мере Байльшмидт помогает ему дойти и залезть в машину, благо у порше крыша открывается, позволяя не мучиться долго. В салоне тепло, удобно и уже не так страшно, пусть в голове и проносится мысль о том, что Том запачкает салон своей кровью. И от этого ему стало стыдно настолько, что он попытался зализать рану. От прикосновения тёплого и влажного языка бедро тут же пронзило острой болью, от которой он дёрнулся, пихнув передними ногами водительское кресло. Обеспокоенный взгляд Гилберта, отреагировавшего на это, ни разу не успокаивал, несмотря на заверения в том, что всё было хорошо. Гилберт сам наверняка не смог бы ему помочь. Томас помнил, что он рептилия. Возможный хищник. А потому с такими травмами он точно не сталкивался. По крайней мере Лондон надеется. Мягкое прикосновение к носу заставляет его обратить на окружение и попытаться встать, потому что Гил ожидает его. И врач тоже. Последний после осмотра и сообщает, что ничего смертельного нет, это просто глубокая рваная рана, которая жизни, после обработки, не угрожает. Но и двигать ногой врач не посоветовал, требуя держать конечность в покое. А Гилберта он просил последить за оленем и привести его, в случае чего. В конце концов та ягуарица могла быть бешеной. Она наверняка и была. — Поедем ко мне. Ты ведь пока не можешь вернуться в форму человека. Это была сущая правда. Организм блокировал возможность оборота, если какая-либо форма была повреждена. Это только в сказочках герой на последнем издыхании перевоплощается в могучего зверя, в реальности же даже простая заноза может помешать подобному. Механизм безопасности, не более. Если у тебя было повреждено бедро, ото при обороте обратно в человека повреждения могут перейти на бедренную артерию и тогда это стопроцентная смерть. То же самое было с той же кровопотерей. В теле слона четыре сотни литров крови, у человека всего пять с половиной. Если слон потеряет половину крови, то человек с таким количеством попросту умрёт. Вот и сейчас Том не знает, что может быть. Точнее, что могло бы быть с ним, если бы он обернулся обратно. В квартире у Байльшмидта было просторно, тепло и вполне себе уютно. Район нельзя было таковым назвать, на Томаса косились прохожие и охрана одного из самых богатых районов Лондона, которые, впрочем, не задавали вопросов и спокойно пропустили машину с оленем внутри. Проблем в принципе не было, ни на парковке, ни в лифте, нигде их не было. Даже несмотря на то, что Том оставался в виде оленя, достаточно крупного, чтобы не влезть в пассажирский лифт. Но на этот случай были спецлифты, которые могли выдержать и вес синего кита, если бы того потребовала бы ситуация. Ну, олень весит в пару раз меньше, так что... Единственное, он был всё же больше стандартной собаки. И упирался Гилберту носом в грудь. Даже рожки не добавляли особого роста. И ушки. И всю дорогу Гил гладит его. По мордочке и лбу, осторожно почёсывая короткую чёрную шерсть. Лондон на это дёргает хвостом и прядёт ушами, фыркая каждый раз, когда Гилберт делает «буп» его влажному носу. Не то чтобы Томас был сильно против — ложь, ему приятно, — но это отвлекает от мыслей. Например тех, что говорят, что Байльшмидт его спас. И тех, что мягким и противным голоском пищат ему на уши, что он влюблён в него. Это ложь. Он не влюблён! Нет. Совсем. Ни разу. Ни капли! Ну, может совсем чуть-чуть... — Заходи, располагайся, — Том аккуратно хромает в комнату, оглядываясь и прислушиваясь. Острый олений слух тут же чувствует кого-то ещё в квартире, и этот кто-то спускается со второго этажа, плавно хлопая крыльями при приземлении. — Ад. Названный Адом кивает и подходит, складывая крылья за спиной, протягивая Томасу руку, от которой он инстинктивно шарахается, но после, обнюхав, понимает, что опасности нет. — А это кто? — Мой студент. Томас Лондон. — Студенческие склоки? — Гилберт кивает. — Не страшно. Я Алдерих. Алдерих Эдельштайн. Фамилия Тому кажется до боли знакомой, но мысль никак не может оформиться, чтобы напомнить ему, где он её уже слышал или видел. Огромные белые крылья за чужой спиной шелестят в подобии поклона, а сам Алдерих улыбается, приглашая Томаса за собой. Короткое сомнение исчезает, когда Гилберт кивает. Значит, это нормально. Крылатый — птица какая-то, наверняка — показывает ему утопленную в пол ванну первого этажа, а затем кухню и его спальное место, которое, в отличие от ожиданий, оказывается вполне себе мягкой кроватью, на которую он даже с травмой спокойно залезает, утопая на половину в мягком матраце. Наверняка он выглядит несерьёзно, но ему плевать. Кровать удобна и тепла, а он очень устал. Тем более он не знает, как будет есть без рук и клыков. Тем более после такого стресса ему хочется под одеяло и ведро мороженого. И желательно, чтобы его обняли. Правда, как его обнять в этом теле он сам не знает. За шею, наверное. Из мыслей Тома вытягивает прикосновение к тонкой полоске более светлой шерсти на носу. Короткий фырк и оленье недовольство гаснут, когда он видит Гилберта. Хвост как-то сам дёргается вверх, показывая радость такой неожиданной встречи. Предательский хвост. Томас не удерживается от того, чтобы кое-как повернуться и его покусать. Это всё равно не мешает пушистому кончику его тела стоять торчком. — Пойдёшь ужинать? — спрашивает Гил, улыбаясь от картинки в виде оленя на кровати. — Не знаю, что вы там едите, поэтому заказал, всё, что можно и что нельзя. — Ме, — пищит Лондон, а затем понимает, что его «да» звучит крайне несуразно. Наверняка это видно по его морде, потому как Байльшмидт начинает смеяться. Неоскорбительно, но всё же. И нет, оленю не нравится его смех. Это ложь. От самообмана у него опускаются ушки. Могли бы и руки, но рук нет. Есть передние ноги, на которые он встаёт, опираясь на постель, чтобы подняться и пойти на кухню. И да, Гилберт вновь его гладит. Тому не — ложь — нравится. Может он просто никогда не гладил других животных. Такое тоже бывает, это нормально. Может он и оленей никогда не видел. То, что они водятся везде, не имеет большого значения, на самом деле. Потому как их вид не зависит от местности, это больше влияние генов. Иногда и вовсе случайностей и совпадений. Например, Лондон слышал о том, что в Америке один из известных поп-музыкантов был слоном. Которые, что логично, в Америке не водились. А сам он был чистой крови, то есть ну никак не мог быть слоном. Но он был. И все экспертизы показали, что это была просто случайность. Природа напутала, когда выдавала вид. Томас чешет местечко под правым ухом задней ногой. Иногда природа действительно странная женщина. Но ему вот повезло. У него просто меланизм. Никаких инвазивных видов. И у Лиама тоже с этим всё хорошо. И даже у Джонатана, хотя Том никогда не видел лосей. Интересно, а к какому виду принадлежит Гилберт? Если он рептилия, то наверняка к какому-нибудь сильному и волевому зверю. Ещё более интересно узнать, что это был за змей, тогда, в том коридоре, который спас его от неминуемой смерти. Это ведь точно была змея. Ну или змей. Том не знает, как у них определяется пол. У оленей с этим всё понятно: есть рога, значит самец, нет рогов, значит самка. А если рогов не видно, то можно опустить взгляд и... Ну... Там всё видно. Кухня всё ещё оказывается не галлюцинацией от потери крови и страха, и она всё ещё огромна. Размером с три-четыре кухни дома у Лондона. И среди всех этих оттенков бежевого и белого он выглядит чёрным пятном. С хвостиком, рожками и ушками, которые двигаются при каждом шорохе. Сесть за стол не представляется Томасу возможным, но это Гилберт быстро решает, притащив в комнату с помощью небольшого ковра достаточно большой пуф, на который олень без проблем забирается, подложив раненную ногу под бок и ткнувшись мордой в тарелку. Точнее, в тарелки. Их оказывается действительно много, и Том не знает, что ему делать. — У нас сегодня на ужин, — Алдерих довольно вытягивается на стуле и указывает тупым кончиком вилки на каждую тарелку по очереди, — суп из морской капусты. Специально для тебя. Гил не кривляйся, — Гилберт всё равно кривляется, хмурясь и показывая язык, едва ему говорят этого не делать, — тебе вон, мясная нарезка и сырые яйца. Как ты и просил, — Эдельштайн закатывает глаза и улыбается, переводя взгляд на Тома. — Кроме супа у нас ещё есть салат с ананасом, просто нарезанная капуста, — на одной из тарелок действительно лежат листья капусты, — нарезанный мультизерновой хлеб с семенами, хлопьями и фундуком... Гил, ну прекрати уже, — Том фыркает, когда замечает, что Байльшмидт Алдериха передразнивает. В ответ Алдерих без проблем запускает ему в лоб ложкой. Короткое «бля» заставляет Томаса вновь фыркнуть и вильнуть хвостом. Смеяться он не может. — И ещё куча другая всего. Что будешь? Я очень постарался и заказал всё, что можно есть вашему брату. — А мне лишь нарезку и яйца. Наглец. — За это ты меня и любишь, — фыркает Эдельштайн. И вот в эту секунду в оленьей голове что-то щёлкает. И в противно так пищит, как будто телевизор выключили, а звук остался, тихий, будто на ультразвуке. А кто для Гилберта Алдерих? Фамилии разные, так что вряд ли это его ребёнок, тем более они выглядят не то чтобы ровесниками, но с минимальной разницей в возрасте уж точно. Так может..? Ну, они ведь с Гилом не в отношениях, значит, что это нормально... Верно ведь? Только ушки почему-то опускаются, прижавшись к голове, а хвост падает бесполезной тряпочкой. Настроение тоже как-то падает, поэтому он тыкается носом в тарелку с хлебом, цепляя губами один из кусочков, и медленно его жуёт, без особого желания. Алдерих быстрее всех заканчивает ужинать и убегает — улетает скорее, взмахивая крыльями — куда-то, а Том печально укладывает голову на стол. Он думал... О многом. И о том, что, может быть, ему действительно так нельзя. Гилберт старше его на тринадцать лет и ему наверняка интересна компания кого-нибудь постарше и поопытнее, а не молоденького студента, который не так уж и давно школу закончил. Да и самому Лондону нужно искать не мужчину под сорок, а красивую девушку его возраста и взглядов на жизнь. Построить дом, родить сына, жить простенькой семьёй, как в фильмах. И в этой маленькой мечте не было никаких мужчин. Только вот почему-то эти мысли не помогают успокоить ноющее ощущение где-то в животе. — Что-то случилось, Том? — Томас кивает и сворачивается в комок на пуфе. Ну или это софа. Он не разбирается. — Что такое? Где болит? Почёсывание мордочки не помогает. Тому грустно. — Хочешь, я вместе с тобой лягу? — хвост заманчиво дёргается, но затем вновь падает, когда в голове Лондона проносится картина, где Гил лежит рядом с Алдерихом. — Нет, это не дело. Я звоню врачу и пусть он сюда приезжает. Не вижу твоей весёлости и это наверняка не от ужина. Учитывая, что ты съел только хлеб. Паника от того, что его увезут в больницу, заставляет схватить Гилберта за рукав рубашки и не отпускать. — Что? — интересуется Байльшмидт без какого-либо признака гнева. Хотя на его месте многие были бы злы, за такую-то порчу одежды. Том пихает его головой. — Ладно. Позвоню ему завтра. Понял? — очередной «буп» носа отчасти тоже вопрос и лёгкая угроза поехать на укол. А уколы — это неприятно. — Если да, то давай я помогу тебе встать и пойдём тебя мыть. Руки под брюхом заставляют Томаса вставать аккуратнее, свесив передние ноги на пол и негодующе пищать, едва задняя правая нога чуть его не подводит. Но вот Гил это не делает, помогая и встать, и дойти до ванной, и даже залезть в саму ванну. Короткий период регулирования температуры — Том кивает, когда она становится достаточно тёплой, чтобы не обжигать шкурку и кожу под ней, и оленя долго и кропотливо намыливают каким-то шампунем, который почему-то пахнет шафраном. Лондон всё равно негодующе пищит и скользит копытами по эмалированной поверхности ванны, недовольно прядя ушами. Оленьи инстинкты говорят, что мокро — это плохо. Тем более его моют шампунем, и единственные места, на которых его нет: это морда и раненное бедро, скрытое слоями немного намокших бинтов и компресса. И Тому всё равно мокро, немного холодно, и Гилберт трогает его пузико. И место рядом с ним. Очень рядом. Настолько рядом, что будь у Лондона определённый период, то тут были бы проблемы. Но пока что ему просто мокро и шерсть на пузе топорщится намыленными сосульками. И сам он похож не на гордое олицетворение величия, а на мокрый веник с рожками. — Ме, — негодует Томас и встряхивается, окатывая смесью воды и шампуня Гила, отчего он смеётся, по-доброму трепля Тома по мордочке. Если бы он мог покраснеть, то лёгкий поцелуй в нос его бы точно заставил это сделать. Но он всё ещё олень. Вон, у него все четыре ноги, рожки, хвост, ушки и мокрая шкурка. — Почти всё. Уши твои не буду трогать, так и быть. Но повязки менять надо. Лондон на пробу двигает задней левой. Больно, всё равно. И ему всё ещё хочется мороженое, но он не знает, как это сказать. — Всё. Время сушки, — Том думает, что его сейчас будут убивать феном, но вместо этого его насухо обтирают полотенцами, отчего вместо мокрого веника он становится пушистым клубком с рожками. Очередная порция смеха от Байльшмидта заставляет Томаса негодующе его боднуть обратно в ванну, отчего Гилберт падает в ещё не ушедшую воду. Становится стыдно. И мокро, потому как воду с руки Гил стряхивает Лондону в морду, едва не попав в глаза. Морду олень всё равно не убирает, тычась носом в чужую грудь, в надежде, что его желание поймут. — Что? — спрашивает Гилберт. — Ты чего-то хочешь? — Том кивает. — Чего-то вкусного? — очередной кивок. — Оно сладкое? — Томас довольно кивает несколько раз. — Ты хочешь мороженое? — Гил понимает, что да, судя по тому, как быстро олень виляет хвостом. Почти как собака, только раза в два крупнее. — Тогда ладно. Вроде оно есть в холодильнике. Если Ад его не съел. Тому нравится такой вариант. И его предательскому хвосту тоже. Но сначала его мучают перевязкой. Сначала осторожно снимают бинты, не касаясь вспухших и покрасневших царапин от когтей, а затем Гилберт так же осторожно укладывает на рану прохладный компресс и заматывает новыми бинтами. Минимум касаний, даже почти не больно, исключая момент снятия прилипших от сукровицы краёв ткани. Вот это было достаточно больно, но он сдержался и не заплакал. Наплакался уже. После перевязки его награждают пломбиром в небольшом ведёрке. Мороженое оказывается вкусным. Правда, Томас пачкает мордочку, окунув её в ведро, и чуть не отмораживает себе мозг, но в итоге остаётся довольным. На порцию Гилберта, сидящего рядом, он даже не покушается, потому как он галантно, как извинения за происшествие, отдаёт ему почти всё ведро. Вкусно. Немного холодно и мокро, и, кажется, он не смог слизать с морды весь пломбир, но он попытался. Всё равно его потом обтёрли салфеткой, от присутствия которой он фыркал и едва ли не чихал. Спирт на ней был невкусным. — Прости, что допустил всё это, — Томас укладывает голову на чужие колени, позволяя себя чесать и гладить. — Надо было следить за всякими дураками и дурами получше. А то совсем обнаглели — носятся в виде животных и пытаются сожрать моих любимчиков, — на слове «любимчиков» олень довольно прядёт ушами. Хорошее слово, ему нравится. — Надо будет написать ректору, пусть разбирается. Повезло ещё, что ей не удалось сделать то, что она хотела. — Ме, — соглашается Том, медленно засыпая. День выдался действительно тяжёлым, но к завтрашнему дню его нога должна зажить достаточно, чтобы он мог двигаться. Регенерация у них всех была достаточно быстра, по этой причине многих животных, подозревавшихся в неправильно обернувшихся людях, совсем немного резали, а затем замазывали ранку. Если на следующий день ранки не было, то это точно был человек. Если же от ранки оставался след — то это было животное, чью ранку повторно обрабатывали, давали что-то вкусное и отпускали. Других методов определения, исключая генетической экспертизы и внешнего отличия. Первое было дорогим, а второе не всегда было. Так что порезы были единственным бюджетным вариантом. Да простят глупых людей бедные зверушки. Кажется, Томас действительно засыпает, но всё же краем уха — это всё точно от оленей, он не любит подслушивать — слышит тихий диалог: — Ты идёшь спать? — Мне и тут удобно. — Уверен? Завтра ты будешь хромать, как сучка. — Иди ты, Ад. Вали давай спать, потому что если завтра я обнаружу тебя в кровати, то я тебя придушу. — Бе-бе-бе! — Щас добебекаешься, и я позвоню твоему отцу. — Папа мне ничего не сделает, я хороший мальчик. — Который сейчас получит по жопе. И Алдерих, судя по звуку, убегает. Что-то противное в животе вновь даёт о себе знать, и Том недовольно возится. Ему завидно. Он хочет... Чего-то. Чтобы его любили, например. Может даже, чтобы его любил Гилберт. Даже несмотря на то, что он весь из себя такой... Томас. На большее он как-то и не претендует. Потому что не может, на самом деле. Хотел бы, но нет. Утром он впервые за последние сутки встаёт на все четыре ноги. Немного прихрамывает, но не так больно, как вчера. Это радует. Короткий осмотр квартиры радует его тоже, потому что на столе на кухне его уже ждёт готовый завтрак, собранный как раз под его временную диету и который состоит из овощей, фруктов и ягод. Последние совсем немного кислят, но он не против. Всё равно вкуснее оказывается апельсин в кожуре, который Том съедает с небольшим хаосом на тарелке. И, кажется, он испачкал пол ошмётками апельсина и его соком. Он случайно, у него всего лишь ноги. Были бы руки, то он убрал за собой, но пока что он так не может. Потом он это обязательно сделает. И извинится, конечно же. Сам завтрак его радует тоже, потому что Алдериха рядом нет. Не в обиду Алдериху, но его присутствие рядом действительно напрягает все внутренности Томаса. И пока Эдельштайна нет он может быть немножко более оленем, чем обычно. По крайней мере то, что он тянет Гила за футболку с дивана об этом говорит. Ткань тянется, но не рвётся, а Том целеустремлённо пытается Гилберта стащить, даже при условии, что он в раза три его тяжелее. Выглядит он встрёпанно и немного заспано, даже шокированно, но всё такой же олень, как и был. Гил встаёт почти сам, пытаясь протянутыми ладонями успокоить крутящегося вокруг него Томаса, который тычется мокрым носом ему в лицо. Если что всегда можно скинуть это на звериную суть. Да, именно так он и сделает, если у Гилберта появятся вопросы. А они появятся, но после того, как Том станет снова человеком. — Сегодня ты веселее, чем вчера, — отмечает Байльшмидт, но ничего не говорит по поводу мокрого носа возле своих глаз. — Адо приготовил завтрак? Том кивает. Приготовил завтрак, съел его и ушёл куда-то. Нечто тёмное внутри радостно виляет хвостом на последний факт. Может он может..? — Ме, — произносит Томас, и, прихрамывая, следует за Гилбертом. Правда он уходит в ванную, и Том остаётся один ненадолго. Этого времени ему хватает, чтобы почесать себе спинку, ушки и умыть мордочку. А после ему ничего не остаётся делать как... Чувствительный олений нос улавливает запах вкусного и ноги как-то сами идут на запах. В итоге пути Лондон находит блестящий ярко-синими цветами клематис, который олений желудок требует съесть сейчас же. И все моральные устои и «Гилберт будет ругаться» тонут, едва оленья часть мозга согласно идёт к растению, а зубы с губами хватают один из стеблей, быстро его отрывая и сжёвывая. Гил возвращается в тот момент, как Томас уже доедает бедный цветок, едва не уронив горшок с подставки. И в эту секунду его организм решает, что он нагулялся в виде оленя и силой вышвыривает его в тело человека. В итоге он сидит голый на полу с кусочком зелёных листьев в зубах. На глазах у своего преподавателя. Какой же стыд. И от этого стыда он краснеет ещё сильнее, что предаёт картине крайнюю комичность, на которую Байльшмидт улыбается и подходит к нему, вытягивая листики изо рта и опускаясь на одно колено рядом. Наготу он полностью игнорирует концентрируя спрятанный за очками взгляд, полный заботы, на розовом от румянца лице Тома. — Было вкусно? — Очень, — со стыдом признаётся Лондон. — Ну и плевать тогда на эту зелень. Тем более это зелень Адо, — на чужое имя Том хмурится и случайно выпячивает нижнюю губу в обиженном жесте. — Что это у тебя с лицом? Томас думает, что ему сказать. Правду? А как эта правда звучит? Что он ревнует, внимание, не своего парня к непонятному парню с крыльями? Звучит странно и неприятно. Ему не нравится. Тем более он не знает ничего! Ни того, кого Гил... любит. Ни того, кто такой Алдерих и тем более не знает, почему они знакомы, почему живут вместе и почему... Господи, почему он такой тупица? А глаза всё равно выдают ревность. Несмотря на все его мысли и думы, он ревнует. Без причины, по факту. И всё же. — Ты что-то хочешь мне сказать, — говорит Гил, и Томас не сдерживается, вываливая всё сразу. — Да, я хочу. Я хочу сказать, что я влюбился в тебя ещё в тот день, когда увидел тебя в... университете, — ложь, маленькая, но не смертельная, — и я думал, как это сказать, но не знал, когда смогу и смогу ли в принципе, потому что ты старше меня, ты мой декан и я вроде как вообще никто, пока ты представляешь из себя хоть что-то, а потом я наткнулся на эту кошку и подумал, что за свою любовь сейчас распрощаюсь с жизнью и, — Том делает паузу, пытаясь надышаться. Он тараторит и тараторит, и вряд ли Гилберт его понимает, но он продолжает говорить несмотря ни на что. Поздно отступать, — вы мне помогли, привезли меня к врачу, затем домой и я думал, что вернусь обратно и всё скажу, но увидел Алдериха и подумал— — Что он мой... парень? — предполагает Байльшмидт и усмехается, поправляя очки на переносице. — Да, — кивает Лондон. — Именно так я и подумал, когда его увидел. Вы непринуждённо разговаривали, будто знаете друг друга очень давно, тем более вы знакомы с его отцом и я даже подумал что... — «вы в браке» глохнет на языке. Он подумал об этом не так давно и это было такой мимолётной, но острой мыслью, что он постарался забыть её. Потому что это слишком жестоко для него. — Давай я тебе объясню, — предлагает Гилберт, медленно переваривая внутри всё то, что сказал ему Томас. Пока что у него лишь одна мысль и она не слишком проходит возрастной ценз. — Мы общаемся непринуждённо не потому, что мы пара. И я знаю его отца, не потому, что мы в браке. Он мой племянник. А его отец мой брат. И приехал он в Лондон для открытия одного из своих новых клубов, а так как тратить деньги на жильё ему было лень, я согласился его пустить к себе на время. — То есть... — Том опускает глаза вниз. Он нафантазировал себе кучу всего, а на самом деле там ничего и не было. — Ой... — Вот тебе и ой, фантазёр, — фыркает Байльшмидт, трепля оленя по волосам между рожек. — Напридумал себе кучу всякого разного, а потом не разобравшись бы начал плакать. Не жалко себя? — Жалко. — Вот и мне тебя жалко. Глупышка, — объятия оказываются приятными, даже несмотря на то, что Томас всё ещё голый. — Hasi. Лондон не спрашивает, что это значит. И ничего не говорит даже тогда, когда его подхватывают под бёдра, усаживая на колени. Чисто на рефлексах он обнимает чужую шею, смотрит долго глаза в глаза, а затем отворачивается, заставляя Гила усмехнуться. В таком виде Том намного удобнее и его можно взять на руки. В виде оленя он был неподъёмен. Не в оскорбление этому милому парню, конечно же. Даже в иной форме Гилберт бы его не смог поднять, просто потому что не умеет. — Мы всё выяснили? — спрашивает Гил, сцепив руки в замок на чужой талии. — Или у тебя есть вопросы. — Пока что нет. Кроме... — М? — Ты... любишь меня? — полоски на затылке встают дыбом от заданного вопроса и проскочившей паники отрицательного ответа. Он хочет слышать «да», но не уверен в нём. — Хороший вопрос, на самом деле. Ты мой студент, у нас с тобой разница в тринадцать лет, у меня есть жизненный опыт, а ты только недавно закончил школу, и я думаю, что, — Томас гулко сглатывает, понимая, что его надежды рухнули, — да. Я тебя люблю. Кажется Том почти теряет сознание от того, что он слышит. Да. Да, чёрт возьми. Да. Да. Да! Да, его любят! — Я... Я тоже тебя люблю, — признаётся Лондон, стараясь держать взгляд, никуда его не отводя. Немножко храбрости, это всё, что ему нужно. — Это ты уже сказал, — улыбается Гилберт, а затем целует его. Нежно, простое прикосновение губ к губам, как тогда, но лучше. Потому что это уже не просто порыв коснуться, это целенаправленное движение, которому Томас не сопротивляется, в отличие от того раза. На пробу он осторожно поднимает руки и обнимает Гила за голову, в попытке притянуть к себе ближе и выпросить нечто большее, чем просто касание губ. И Гилберт ему даёт то, что он хочет. Осторожно, но уже без этой наигранной и наивной детскости, это уже не касание губ, теперь соприкасаются языки, в попытке понять друг друга и влиться в странный ритм, в котором Том подчиняется по неопытности и незнанию. Всю интимность момента прерывает вернувшийся Алдерих, опирающийся о дверной проём плечом и смотрящий на них с какой-то странной улыбкой. — Кот из дома, мыши в пляс, — фыркает он, на что Байльшмидт нехотя отвлекается от чужих губ, а Том понимает, что он всё ещё голый. Очень голый. И что вся эта ситуация выглядит очень... двусмысленно и пошло. — Ну могли бы хотя бы резвиться в спальне или, я понимаю, на кухне. Но в зале? Тем более... О мой Бог, что вы сделали с цветком?! Гилберт и Томас переглядываются, а затем смотрят на погибший смертью храбрых цветок. — Он умер, — говорит Гил. — Очень вкусно, — дополняет Том. Алдерих чуть не падает, стоя на подогнувшихся коленях. — В каком смысле было очень вкусно? Вы его что, съели?! — он переводит взгляд на Лондона, и англичанин только в этот момент замечает, что в глазах Эдельштайна никаких злых эмоций не отражается. — Гил, я его тебе купил, чтобы он красивый стоял и дополнял комнату, а не стал десертом для голодного оленя. — Кто ж знал, что он такой голодный! — с почти искренним удивлением произносит Гилберт. — Машина для убийств, а не маленький пушистик с рожками и хвостиком. Хотя, он и так не был маленьким. Где маленькость? — «буп» уже человеческого носа заставляет Томаса тихо засмеяться. — Ладно. Развлекайтесь дальше. Только постарайтесь больше ничего не есть, а то я больше к тебе не приеду. — У тебя нет выбора, — ехидно подмечает Гил. — Выбор есть всегда. Например, я могу папе сказать, что ты тут устраиваешь бордель, — в той же ехидной манере отвечает дяде Алдерих. — И он тебя покусает. —И в кого же ты такой наглый пошёл? — фыркает Байльшмидт, зная ответ заранее. В него пошёл. Не в отца уж точно. — Иди уже, пока я тебя не покусал. — Ты не умеешь кусаться, — если обычные люди поднимают руку в жесте приветствия и прощания, то те, у кого есть крылья, переложили эту функцию на них, поэтому Алдерих приподнимает одно крыло, разворачивается на каблуках модельных туфель и уходит куда-то. Куда Том не спрашивает. У него есть дела большей важности. Одна из этих важностей подхватывает его под бёдра и встаёт, немного пошатнувшись и заставив Лондона обнять его ногами за талию, а после вновь покраснеть на уровень спелого помидора из-за осознания, что он всё ещё голый. И кое-что в состоянии тряпочки упирается — нет, не упирается в этом смысле, Господи Боже! — Гилу в живот. Но его это едва ли беспокоит. — Пойдём в кроватку. — Я голый, — отмечает Томас, отводя взгляд и случайно цепляясь им за размытое и неполное их отражение в зеркале. Какой стыд... И почему он не умеет перевоплощаться в одежде? Было бы меньше ситуаций с конфузом. — Сейчас оденем и пойдём в кроватку, — дополняет Гилберт, ухмыляясь. Очки угрожающе сползают, но не критично. В критичной ситуации ему придётся жонглировать Томом и своим инкогнито, но он так умеет. — И что мы там будем делать? — с подозрением спрашивает англичанин, пытаясь устаканить тараканов в голове, танцующих канкан с табличками, что они там будут делать секс. Они в отношениях — в отношениях же? — только несколько минут. До секса ещё минимум три свидания. Или же два? Ох, блядь. — Смотреть аниме под одеялом и есть чипсы. — «Унесённые призраками» будем смотреть? — предполагает Том. Ему понравился дракон Хаку в этом фильме, и он не против пересмотреть его ещё раз. — И хочу крабовые чипсы. — Ради тебя готов оформить это за десять минут. А пока нам будут приносить чипсы будем тискаться, — предлагает Байльшмидт. — Согласен, — кивает Лондон. Тискаться десять минут ему нравится даже больше, чем есть чипсы и смотреть фильм. Может даже не десять минут. Тискаться всю оставшуюся жизнь, как он и отчасти мечтал, тоже звучит хорошо.