Рождественская история

You ain't gotta feel guilt just selfless. Band Aid — Do they know it's Christmas?

Сэм не планирует ничего на этот вечер: во-первых, Сара забирает мальчиков в город (в гости или в кино, она говорила, но он, разумеется, не запомнил, разрываясь между письмом бывшего коллеги по работе с ветеранами и постоянными звонками из МЕЧа), а во-вторых, сегодня — день трансляции. Нью-Йорк безбожно далеко, ладно, не то чтобы он не мог поехать, но найти время в этой куче накопившихся дел — совершенно нетривиальная задача. Возможно, он еще и недостаточно сильно этого хочет. Возможно. Наверняка. Рекламу мюзикла начали крутить по телевизору около месяца назад (может двух), и первым порывом Сэма было — выключить. Выключить и сделать вид, что этого не существует. Вторым — написать Баки-чертовому-Барнсу, который, ожидаемо не ответил. Именно поэтому Сэм включил обратно и дождался, когда ролик повторился. Ладно, это было не так уж и страшно, немного весело даже. Во время «Битвы-За-Нью-Йорк» Сэма не то что не было в Нью-Йорке, он и Стива Роджерса-то еще не знал. Они познакомились после и никогда, ни разу об этом не говорили. В рекламе актер, очень смутно похожий на Капитана, кружился и поднимал бутафорный щит в победном жесте, и Сэм написал Барнсу снова, и писал, и звонил, пока тот не ответил. Устало и немного мрачно, но, в целом, вменяемо. Казалось, реклама и афиши прошли мимо него, казалось, Баки совершенно не задевали баннеры с фамилией лучшего друга на каждом углу. Казалось. Сэм принял этот ответ, Сэм не хотел давить. Премьера прошла мимо них обоих. Сэм знает это точно, в день премьеры Сэм звонил Барнсу более одного раза (более десяти), и Барнс ответил на каждый из звонков с усталой обреченностью человека, которого никак не могут и не хотят оставить в покое. Сэм звонил и писал ему и после, но мюзикл никак не желал вплетаться в разговоры органично, а раз за разом задавать один и тот же вопрос, ну. Непрофессионально? Как бы то ни было. В любом случае, это уже месяц, как актер с бутафорским щитом и ролью Стива кружится на сцене примерно три раза в неделю, а в новостях никто не говорит про слетевшего с катушек и пошедшего в разнос Зимнего Солдата, так что Сэм смеет предполагать, что все нормально. Смеет верить в это, смеет надеяться. Ну, и да. Ему интересно. Его там не было, его не было с ними — так что никаких вьетнамских флешбеков. Но он наслышан про эту битву, про Читаури, про первый раз, когда Мстители собрались вместе. А еще (и в этом он не всегда признается даже сам себе) он немного скучает по ним. По всем. Никого не осталось. Про это он тоже старается не думать. Если он думает, он, как наяву, видит сдержанную улыбку Стива и осторожность каждого движения, словно тот до сих пор не уверен в собственном теле, видит вздернутую бровь Романоф и тонкие пальцы, музыкальные пальцы, задумчиво барабанящие по столешнице. Он видит их всех. Он знает, что никогда больше их не увидит, поэтому старается не думать. Но все же. Все же. Сэм делает поп-корн, потому что может, и достает из холодильника пиво. Сразу две банки, чтобы не ходить за добавкой хотя бы в начале. Хотя бы. Он готов признать, что ему может не хватить, он уже очень взрослый мальчик, спасибо вам большое. Диван перед телевизором удобный и мягкий, продавленный ровно так, как надо, и Сэм устраивается на нем, завернувшись в плед, с миской и одной из банок как раз вовремя. Ведущая с оленьими глазами, по-детски невинной улыбкой и светлыми кудряшками рассказывает об истории шоу. Немного о Мстителях, немного о битве и совсем чуть-чуть о режиссере и о том, как светлая идея постановки пришла тому в голову. Сэм смотрит это и интервью с актерами, откинув голову на спинку и задумчиво поглаживая большим пальцем запотевшую банку. Не похожи. Совсем. Ни Стив на Стива, ни Наташа на Наташу, ни Тор на Тора. Все еще лучше, чем ничего. Кудрявая блондинка смеется и разворачивается, отпустив последнего актера (Сэм не запоминает даже роль), камера отъезжает, демонстрируя собравшуюся у дверей толпу. Люди медленно просачиваются вовнутрь, ведущая задает короткие вопросы стоящим с краю, часто недослушивает и идет к следующему. Толпа медленно, но, верно, рассасывается. В какой-то момент Сэму кажется, что он видит Барнса, но, господи, серьезно? Какого бы хрена он вообще там делал? Сэм косится на телефон, вздыхает и делает первый глоток. Это вкусно. Он скучал по этому: каким-то простым удовольствиям, домашним удовольствиям, на которые у него так долго не было времени. Он ногой отпихивает телефон подальше, потому что, да. Уже перебор. Баки доказал свою вменяемость, Баки выбрал сторону, и у него нет никаких объективных причин доставать его так. Никаких, кроме странного сосущего чувства под левой лопаткой. Никаких. На экране фойе сменяет зрительный зал: ряды обтянутых красным сукном стульев и люди, люди, люди. Сэм видит смеющихся детей и улыбающихся взрослых, Сэм слышит гул голосов и стук каблуков, блондинка-ведущая тараторит о популярности шоу, об огромном количестве зрителей, об актерских составах. Потом она занимает свое место, гул пропадает, а камера переводится на сцену, на сомкнутый занавес, который становится все темнее вместе с гаснущим светом. Поп-корн очень соленый, а пиво холодное, и это действительно хорошо. Первые звуки музыки и пятно света на сцене заставляют Сэма улыбнуться. Это ярко, красиво, зрелищно. В этом есть что-то от совсем старых, классических бродвейских постановок. Ему нравятся даже актеры, пусть и не похожие на оригиналы своих персонажей, но явно горящие тем, что делают. Сэм слушает музыку, не вслушиваясь в слова, Сэм смотрит действие, смеясь над совсем характерными постановочными жестами и запихивает поп-корн в рот горстями. Это весело. Это. Он пропускает начало. Не мюзикла, нет, но после — он не может вспомнить, когда в песни и мелодию вплелся первый иной звук. Первый крик. Он пропускает это, увлеченный медленным полетом прорезающего воздух бутафорского щита. Пропускает. Это просто красный цвет на периферии зрения, это просто голоса — не актеров — становящиеся все громче, это фигура в черном с рождественским (боже, это почти смешно) шарфом на лице. Трансляция не прерывается. Он видит летящего в пол оператора, слышит хрип. Тело не в фокусе, фокус на сцене, но Сэм все равно может различить, как тяжелый ботинок опускается на горло. Актеры больше не поют. Они бестолково мечутся по сцене, и Сэм, ей-богу, не может понять, почему они не уходят. Сэм слышит выстрелы, но темная фигура с красно-золотым шарфом не останавливается ни на миг. Он бьет, он идет вперед, идет по людям в прямом и переносном смысле, он отнимает у охранника пистолет, и Сэм слышит девять выстрелов — ровно девять — и видит девять падающих тел. «Страйк», — думает Сэм. Пиво льется на колени тонкой нагревшейся струйкой. Он этого не замечает. Пальцы — не в фокусе — обтянутые черной кожей смыкаются на шее ребенка. Лицо мальчишки не в фокусе тоже, Сэм кричит или шепчет себе под нос, он сам не знает кричит или шепчет:  — Нет, нет, нет. Мужчина с рождественским шарфом на лице его не слышит. Мальчишка беспомощно открывает рот. В последний раз.  — Нет, — говорит Сэм. Миска падает на пол, зерна попкорна рассыпаются, закатываются под диван, пиво растекается, расползается темным пятном, напоминающим кровь. Кровь. На экране так много крови. Сэм видит залитые кровью светлые кудряшки (не в фокусе), видит красные потеки на лице актрисы, играющей Наташу (в фокусе). Она болтает ногами в воздухе, хрипит, пытается отбиться. Мужчина в черном стреляет ей в висок, и тело обмякает в его руках. Он отбрасывает ее в сторону.  — Нет, — говорит Сэм. — Нет, нет. Актер, играющий Капитана Америку, достоин своей роли. Он кидается на убийцу в черном, словно он действительно суперсолдат, действительно может что-то сделать. Убийца перехватывает его руку в воздухе, выворачивает, и Сэму кажется, он слышит хруст. Актер не сдается, но у него не получается, просто не получается ни ударить, ни вцепиться в шею, ничего, кроме… Красная ткань с золотым узором падает за залитую кровью сцену. «Нет», — пытается сказать Сэм, но изо рта не выходит ни звука, горло сводит судорогой, а пальцы дрожат, пальцы трясутся, и телефон на краю стола, на самом краю, лежит немым укором. Ему никто не звонит, но это ненадолго, потому что Баки Барнс на сцене одним толчком затянутой в черную кожу вибраниумовой руки отшвыривает актера-Роджерса. И идет к нему. Медленно, и Сэм не слышит шагов, но слышит их в своей голове. Влажный, хлюпающий звук, с которым подошвы отрываются от пола, еле различимый шорох, с которым они с ним соприкасаются. Сэм знает эти звуки. Баки Барнс опускается рядом с актером на одно колено, снимает перчатки, отшвыривает их в сторону не глядя, а потом металлический кулак соприкасается с живой, человеческой, бесцветной от страха и боли скулой. Микрофоны не настолько чувствительны, чтобы уловить хруст, но его Сэм слышит тоже. Это не бой. Это вообще не драка. Это убийство. Сэм не видит момента, когда актер-Роджерс перестает дышать — Сэм просто человек, обычный человек, он не настолько хорош — но Сэм знает, что этот момент наступил, когда черная фигура медленно выпрямляется. Так медленно, словно у него в руках не щит, а наполненный до краев стакан, и он пытается не расплескать. Он смотрит в камеру. Сэм знает этот взгляд. Сэм его уже видел. Зимний Солдат на экране криво улыбается и ломает бутафорский щит об колено.