Рождественская история

And the Christmas bells that ring there are the clanging chimes of doom Well tonight thank God it's them instead of you Band Aid - Do they know it’s Christmas?

Он просто проходил мимо. Он гулял. Все ему говорили, что гулять полезно, и он усердно пытался сделать так, чтобы они оказались правы. Не ради их правоты, но ради собственной пресловутой пользы, разумеется. Пока получалось не очень. Декабрь в этом году выдался серее и туманнее, чем он обычно помнил. Мелкий дождь, казалось, просто висел в воздухе постоянно, как вонь выхлопных газов, меняя расположение только под порывами ветра. Природа к Рождеству так и не сподобилась расщедриться на снег. Он ненавидел его, искренне, неистово, но он хотя бы немного размывал упадническую серость города, которую тщетно маскировали цветные гирлянды и шатающиеся туда-сюда Санта-Клаусы. Снега не было. Было сыро и зябко. Было промозгло. Самое верное слово — даже на звук такое же омерзительное, как погода. Он не боялся ни холода ни сырости, только ощущал как фактор, как характеристику пространства. На него самого ни то ни другое не влияло: простуды и ангины — это не про него. Иногда ему казалось, что он сделан из вибраниума целиком — не подверженный губительному воздействию времени и внешней среды. Все, что его разрушало — шло изнутри него самого. Надо думать, прогулки должны были хоть немного с этим помочь, разве нет? Разве не об этом ему нестройным хором твердили мозгоправы, переливая на разные лады? Больше гуляйте, мистер Барнс, больше вливайтесь в повседневную жизнь города, привыкайте к нему, живите в нем, мистер Барнс, не будьте отшельником, не запирайтесь в себе, мистер Барнс, блядь, сука, сдохни, заткнись и уйди из моей головы! В его голове побывало достаточно лишних голосов, спасибо большое. Достаточно. Но он старался. Изо всех своих нечеловеческих сил. Ходил на терапию, пил таблетки, спал, никого не убивал. Гулял. Он просто проходил мимо. Он знал, да. Сразу. Как только это началось. Сначала интернет и тв, потом афиши. Флаеры, билборды, газеты. Где-то между рекламой по телеку и афишами затесались упорные звонки Уилсона и нужно было быть совсем непроходимым идиотом, чтобы не связать одно с другим. Просто у них были немного не те отношения, чтоб Уилсон названивал ему по десять раз на дню от того, что соскучился сердечно. Причина была очевидна до смешного. Правда, облегчать задачу старому приятелю Барнс не собирался. Говорить что-то вроде «да, я видел, нет, я не собираюсь из-за этого выкашивать торговый центр или взрывать Капитолий» было бы уж слишком тупо, как минимум. Не хотелось ни выкашивать, ни взрывать, ни говорить об этом вообще. На деле, не хотелось об этом и знать. Хотелось… Он как-то поймал себя на желании…как обычные люди ловят пулю: утренняя пробежка, ватный и мутный рассвет на хребте ноября, вовсе на рассвет и не похожий, шуршащий гравием пустой парк в застывшем воздухе — он поймал себя на желании уехать на хрен из Нью-Йорка. Куда-нибудь в глушь, чем дальше — тем лучше, в луизианские болота, в горы в Огайо, на Мыс Доброй надежды. Подальше от Большого Яблока. Подальше от всех. Он так чертовски хотел уехать подальше от всех, просто чтобы его оставили в покое. Просто чтобы дали уже дожить свое время, сколько там ему осталось, незаметно и тихо, тем одиноким призраком, о ком все забыли. Тем, кто никому не интересен. Но клеймо, вытравленное на нем десятилетиями его «работы», проеденное волшебными коктейлями Золы на поверхностях его внутренних органов - оно все еще висит на нем, как следилка на диком животном. Впрочем, следилка тоже есть. Он все еще числится Зимним Солдатом и покоя ему никто бы не дал. Как и уехать из Нью-Йорка на Мыс Доброй надежды. Он тогда пробежал четыре штрафных круга за эти мысли. И перестал хотеть. Он прекрасно это умел. Убирать из себя лишнее. Раньше это делало электричество. Теперь — он сам. Он оглядывает толпу, прикрывшись капюшоном и полной незаинтересованностью в положении тела и выражении лица. Он отстраненно и приблизительно считает людей, сам не понимая, зачем. Его немного мутит от гомона и всеобщей дебиловатой восторженности. Пачка журналистов мечется среди людей во главе с экзальтированной блондинкой с дикими кудрями и монструозным микрофоном. Два десятка престарелых китайцев, обвешанные фотоаппаратами и видеокамерами — вызывают недоумение и желание отойти подальше. У него нет проблем с китайцами, просто ему кажется, что конкретно туристы из поднебесной одинаковые в любой точке мира и в любом веке, словно их обучают на специальных курсах, без которых невозможен выезд из страны. Кто знает, может это и правда так. Он думает пойти дальше. Гулять. Прочесать еще пару кварталов, заложить небольшой крюк, купить пад-тай в забегаловке на первом этаже дома, где он живет. Или немного рехнуться и добраться до Ред Хука неизвестно зачем. Просто потому, что ему нужно больше гулять. Никто не говорил, что Рэд Хук не подходит. Бросьте. Он Зимний Солдат. Вряд ли ему повредит променад по родному району. Максимум, что грозит ему там — чудовищные цены на хитровывернутый кофе с миллионом добавок и непроизносимым названием. В нескольких футах от него топчется женщина с маленьким мальчиком в сумасшедше-зеленой шапке. Пацан скачет и машет руками, и шапка сползает с белобрысой головы, он ловит ее в капюшоне куртки, возвращает на голову, но все повторяется. Вероятно, если бы он перестал скакать, шапка продержалась бы на нем чуть дольше. Он дергает женщину за рукав и: - Мам, мам, мам, он так круто бросает щит, представляешь, он все время к нему возвращается, мам, ты представь! Женщина устало кивает, и отвечает, не отвлекаясь от телефона: - Да, Дэвид, мы смотрели этот спектакль уже четыре раза. - Но мам, я хочу быть Как капитан Америка! Я тоже так вырасту, вырасту, ведь? Мам, ну мааам! И Барнс как-то дергается даже, когда слышит это все. И не понимает, собственно, почему. Не то чтобы он не знал, что это за спектакль, не то чтобы он не знал, кто там главный герой всего этого цирка. Стив Роджерс снова пляшет на сцене. Это так смешно, что вызывает желание напиться. Если бы он мог. Если бы он только мог. И теперь он видит, что под курткой у мальчика - костюм Капитана, тот самый, который был на нем на первой войне. Когда они встретились впервые после того, как Баки Барнс оставил маленького гордого Стива Роджерса в Бруклине. И это так. Бесит. Так сильно, что цепляет удавкой под челюстью и волочет ко входу. Лучше бы это был Рэд Хук. Но у него в кармане как раз есть наличка и есть время. И есть, в общем-то, все возможности /и никаких препятствий/ провести культурный вечер за просмотром бешено разрекламированного мюзикла, посвященного его лучшему другу. Мертвому. /мертвому ли?/ Так что. Получается так, что он оказывается в полутемном зале, на одном из последних рядов, тупо пялясь в спинку впередистоящего кресла в мучительных попытках найти хоть одну адекватную причину тому, что он действительно здесь. У него не получается. Но свет обморочно-медленно гаснет и болтовня и шуршание затихают. И это похоже на затишье перед боем. Или смертью. Это оказывается и тем и другим. Барнс на мгновение думает, что снова попался каким-то двинутым ученым или собственным психотерапевтам, которые обкололи его какой-то несусветной наркотой и теперь им очень весело смотреть, как он ловит кошмарные приходы. Он знает, о, он лучше других знает, что при достаточном объеме желания и навыков можно любого превратить в пускающего слюни торчка. Он думает, что, может, принял не ту дозу снотворного сегодня и все это ему снится. Он думает, что, может, в итоге спятил уже. Эта версия вообще-то вполне имеет право на жизнь. Он думает, что лучше бы гулял мимо. Он знает, черт побери, на какой спектакль пришел, он знает, где находится ебаный Бродвей, спасибо пожалуйста. Он знает, спасибо пожалуйста еще раз, что такое мюзикл. Но. Одно дело — знать определение и понимать значение слова. Другое дело. Когда этот клоун, исполняющий роль (что само по себе уже дикость) его лучшего мертвого друга пляшет и поет. Барнс тут же вспоминает несколько шуток про Болливуд и решает, что пара-тройка слонов могли спасти бы эту фантасмагорию. Если бы затоптали актеров. У него нет ни сил ни желания прислушиваться к разудалой песне, нездорово напоминающей марсельезу, что странно отдельно, но его мозг сам по себе отлавливает в этом всем слова вроде /справедливости/, /добродетели/, /толерантности/, /свободы/ и ему немного хочется оставить этого петуха с биллем о правах наедине. Это сюр и позор, и Барнсу кажется, что со сцены отчетливо несет дерьмом и тухлыми яйцами. Он жалеет о том, что никто теперь не кидает в плохих актеров гнилой капустой. Стив Роджерс снова пляшет на сцене в лоснящемся трико. Стив Роджерс, который ни за что бы не позволил вот этому случиться, если бы был жив. Стив Роджерс, на потеху публике, снова превращенный в политиканского циркового уродца. Уродец поет и выкидывает сложные кренделя ногами, перебрасывая из руки в руку бутафорский щит. Барнс закрывает глаза. Барнс про себя повторяет значения баллистических таблиц для всех знакомых ему калибров со всеми известными ему поправками. Он почти успевает подумать, что ему лучше бы встать и уйти отсюда к чертовой матери, он почти успевает, но. Уродец пляшет на стивовой могиле. Топчет все то, что значило его имя. То, что он сделал, жертвы, которые принес. И ради чего? Чтобы его запомнили вот таким? Безмозглой улыбкой с цветной картонкой и бездарной песенкой? Барнс оглядывает зал. Он думает, что никто, наверное, из здесь сидящих, не помнит Стива Роджерса живым. Стивом Роджерсом. Нет речи о том, что кто-то из здесь сидящих мог знать Стива Роджерса. Но. Все они. Все те, кто видят этот бред. Он запомнят не Стива — они не могут его помнить — они запомнят этого клоуна в трико и будут уверены, что это Стив и есть. Свет прожекторов сходится на взлетающем точно вверх щите, раздается долгая победная барабанная дробь — и все взгляды, вообще все взгляды, даже актеров и охранников, сходятся, как и лучи света. Бурные аплодисменты. К сожалению, это не конец спектакля. Барнс закрывает глаза. Барнс считает до ста. Может, стоит до двухсот. Солдат открывает глаза. Он оглядывает зал с места. Его зрения достаточно, чтобы видеть в этой цветной полутьме. Четыре двери на вход-выход в партере, монолитная сцена в четыре фута высотой, балкон и ложи отсутствуют. Зря. Он просматривает потолок - вентиляционные и осветительные блоки, конструкции декораций над сценой. В зале человек триста, считая шестерых охранников из доблестной полиции и этот зоопарк на сцене. Он успеет убить большую часть из них до прибытия кавалерии. Копы или спецназ — он убьет и их тоже. Он внезапно понимает. С болезненной ослепительной ясностью — в чем причина такого пристального внимания к его персоне со стороны. Всех. Ему некого противопоставить — Мстителей больше нет. Он не понимает, почему его просто не убили? Почему не заперли в очередной стеклянной банке под препаратами и гнетом кодов? Он не знает. Мстителей больше нет. Стива. На сцене ряженный в Роджерса парень размахивает щитом с энтузиазмом умалишенного. Больше нет. Он — есть. Он поднимается с места, вежливо, чуть шутливо извиняется перед соседями по ряду — и идет к северо-восточному входу. Он уверен, что Тор бы смеялся над своим персонажем. Стиву было бы стыдно. Но Стива нет и Солдату стыдно вместо него. Он блокирует двери. Он знает, что никто, кроме него, не выйдет отсюда живым. Он движется по стене, как тень и в зале темно, и темнота - его лучший друг сейчас. За неимением. Его никто не видит. Он идет по задним рядам — он начал с них. Одного за другим — так тихо, так незаметно, что никто не понимает, что происходит. Эта девушка с огромным ведром попкорна и выкрашенными в бело-сине-красный волосами, — не понимает, что секунду назад он сломал шею ее приятелю. А теперь и ей. Она не успела понять. Он умеет, о, он очень хорошо умеет это — убивать незаметно. Быть незаметным. Быть призраком. Быть смертью. Он — самая эффективная смерть. Он даже не прикасается к ножам — пока они не нужны. Конечно же, они у него есть. У него всегда с собой парочка-другая, даже на пробежке. Везде и всюду. Его левая рука — отличный способ замаскировать оружие, когда проходишь через рамку металлоискателя. Никто не знает толком, что такое вибраниум — железка и железка — и его бионика выглядит всего лишь причудливой расцветкой высокотехнологичного протеза. Стоит повести пальцами — и никто не спрашивает, что это у вас, мистер, там пикает в интересных местах? Он не носит ножей только на приемы к мозгоправу, потому что там его просвечивают, прощупывают и обыскивают, все очень вежливо и корректно, но Вы же знаете правила, мистер Барнс. Мистер Барнс отлично знает правила: надежное оружие лишним не бывает. Никогда. Надежнее ножей — нет ничего. Кроме него самого. Он не прикасается к ножам. Медленно, кусками высвечиваемой софитами темноты, он идет по залу. Теперь это он — тот, кто пляшет. Он тихо напевает под нос, пока скользит между рядов, надламывая позвоночники, как химические свечи. We’ll meet again Мы встретимся снова, думает Солдат, заматывая на шее шарф и подтягивая его на лицо. Он закрывает рот и нос, просто потому что это привычка, просто потому что у него не должно быть лица. Он призрак. У него нет лица. Он только хмыкает, когда замечает в неровном свете, что шарф — красно-золотой и, кажется, даже блестит. С рождеством, Нью-Йорк! Этот шарф он снял с трупа. Когда он слышит крик — первый, первый из многих — этот вопль напуганной птицы, вот тогда он достает нож. Крик усиливается и множится, дробясь и рикошетя от стен и сливаясь в животный вой, полный примитивного ужаса, не имеющий ни пола ни возраста. Он морщится, когда этот звук достигает, кажется, середины его черепа. Он не любит шум. Шум его раздражает. Он думает, что с каждым ударом ножом вокруг становится чуточку тише. Когда Солдат чувствует пулю, чиркнувшую по плечу, он даже немного. Удивляется? Здесь — с боевыми? Забавно. Они пытаются, надо отдать им должное, они честно пытаются в него попасть. Но что такое девять миллиметров касательного в плечо для такого как он? Тем более, если это левое плечо. Они стреляют. Он просто отмахивается от пуль. Взаимодействуйте с миром, мистер Барнс, говорили они. Вы привыкнете, говорили они. Нет. Сейчас — то, к чему он привык. Его среда. Его естественная жизнь. Он добирается до охранников. Это странно, что в нынешнее неспокойное время копы так плохо подготовлены. Даже с оружием они оказываются ничуть не сложнее гражданских. Чему их только учат в академии, страшно представить. Он выламывает из сведенной руки пистолет, стреляет в зал. Обойма была полной, и он знает, что здесь — не обязательно целить в горло, но это тоже — привычно. Как там они называли ту хрень? Зона комфорта? Вам следует выйти из зоны комфорта, мистер Барнс? Да ладно? Он только сейчас в нее вошел. В него врезается что-то сбоку, и он на автомате хватает левой рукой и вздергивает на уровень глаз — тот мальчишка в зеленой шапке. Шапки сейчас нет и светлые волосы уже заляпаны чьей-то кровью. И у него невозможно голубые глаза и стивов костюм и он действительно похож. И глаза заволакивает дрожащим красным, потому что Солдат помнит с десяток таких похожих, кого специально выбирали для него в надежде, что такой куратор проживет хоть немного дольше. Они всегда ошибались. А потом пришел Пирс. Похожий на Стива почти как брат-близнец. Пирс — прожил и правда долго. Слишком. И Солдат сжимает пальцы — он может сомкнуть их вокруг тонкого хрупкого горла. И он смыкает, чувствуя слабые удары и трепыхания. Чувствуя, как они прекращаются. Он отбрасывает легкое тело куда-то вбок, не глядя, потому что ему в грудь прилетает тем здоровенным микрофоном. Он сжимает челюсти, чтобы не засмеяться и бросает в ответ нож. И, ну. Можно же не делать сравнение убойной силы микрофона и ножа, верно? Он вспрыгивает на сцену и ловит размалеванную рыжую — папрично-красного цвета парик съезжает с положенного места — под ним тусклые русые волосы и он стреляет, уперев дуло во взмокший и липкий от клея и грима висок, отстраненно досадуя, что запачкал ствол и что Вдове тоже было бы стыдно. Костюм на подделке слишком порнографичный даже по меркам Романовой, а это надо было вообще умудриться. - О, кто проснулся, думает Солдат, перехватывая и выворачивая занесенную для удара руку ряженного уродца. So will you please say hello To the folks that I know Мурлычет Солдат ему в лицо и шарф сползает с подбородка и падает на сцену. Tell them I won’t be long - он почти не размыкает губ, только мурлычет и отшвыривает уродца к стене. Он знает, какие повреждения получает человек от такого удара. Он специально смягчил его, чтобы не убить. Кровь на дощатом покрытии сцены мешается с блестками и красно-бело-синими бумажными звездами. Маленькая белая звезда липнет к носку его ботинка. Он опускается на колено рядом с раскинувшемся на полу уродцем и снимает перчатки. Те уже настолько пропитались кровью, что только мешают. Уродец дергается и пытается попытаться уползти. Теперь, кажется, не такой храбрый, да? И вот он — он не похож ни капли, слишком брюнет, слишком сальные глаза, жалкий, бегающий взгляд. Барнс поворачивает его голову, прижимает кулак к скуле и давит. Он не бьет даже, проминает кости с мокрым хрустом, боковым зрением отмечая, как резко прекращаются мышечные судороги и тело обмякает. Щит попадается в поле зрения, он подхватывает его, мельком удивляясь, что он не из картона. Он держит его двумя руками, звездой вниз — как чашу с кровью и вся шутка в том, там там действительно — кровь — небольшая лужица, натекшая с гнутых стенок. Солдат поднимается медленно, так медленно, как может только он, с его усиленным нечеловеческим телом. Тишина. Вокруг него лежит ледяной арктической равниной мертвая тишина. Он стоит в пятне света на залитой кровью сцене. Последний спектакль окончен. Он уверен, что постановок больше не будет. Никто не решится. Он находит взглядом слабо бликующую линзу репортерской камеры. Он криво улыбается, гадая, работает ли она до сих пор. Впрочем. На бис все равно никто не выйдет. Спектакль окончен. Он ломает щит об колено, думая, что теперь не скоро доберется до Рэд Хука. Нужно было все-таки гулять мимо, думает Солдат, подбирая пару пистолетов и уходя за сцену. They ll’вe happy to know That as you saw me go I was singing this song Солдат напевает, стоя на крыше, готовясь к долгому прыжку, но на самом деле - это секундная передышка и он просто мурлыкает чуть слышно и смотрит вниз. С неба валит крупный пушистый снег. Someday soon we all will be together— Тянет солдат, отходя от края на десяток шагов So have yourself a merry little Christmas. Он ловит несколько белых хлопьев на язык, разбегается и прыгает.