— Да это всё из-за тебя! Из-за тебя! — Игорь заинтересованно бровь поднимает, пока не подходя, чтобы себя сразу не раскрыть. Пётр к нему спиной стоит. Хазина, на которого орёт какая-то милая блондинка с неаккуратно собранными волосами в растянутой кофте, он узнает по выправке и неприятно-высоковатому голосу в ответ. Учитывая, что подошёл Гром, кажется, на середине ссоры, то мало что было понятно. Оставалось только надеяться, на то, как дальше этот диалог будет развиваться.
— Бред переставай нести, Люд, и успокойся, — по практически пустой арке эхом отдается звук пощёчины. Игорь видит, как Хазин отшатывается, хватаясь за щёку; видит, как у этой названной Люды глаза хоть и красные от слез — а злые; видит как грудь тяжело поднимается, губы в тонкую струну сжаты, а подбородок истерично дрожит, что ещё чуть-чуть и зубами в глотку чужую вцепится. Только вот Пётр в ответ почему-то не нападает, хотя за время работы вместе, Гром был уверен, что именно так Хазин и должен был себя сейчас повести: по тому как на него огрызался, по тому как безразлично ему было это дело.
— Ты Костю моего убил, а сейчас говоришь мне успокоиться? Успокоиться?! Да ты совсем охуел?!
Для одного Игоря оказалось слишком много откровений за один день. Сначала информация, что Зимин-то оказывается был гомиком, теперь, оказывается что Пётр его убил, если верить словам, судя по всему, его ни то сестры, ни то, черт их знает, жены. Гром, конечно, из своего мнения, и со слов Игната понял, что Хазин далеко не хороший человек, но чтобы быть способным на убийство? Верить в это, честно говоря, даже не хочется, а потом он снова бросает взгляд на эту Люду, пышущую яростью. И сколько ещё жизней Хазин переломал? Засадил за решетку ни за что? Ведь Игорь на мир не смотрит через розовые очки и знает: таких как Пётр — много.
— Ты его на наркоту подсадил, ты, Петя! — девчонка на Хазина налетает, маленькими кулачками по груди молотя, что есть сил, крича на всю арку, — Он из-за тебя во всё это ввязался! Он же хороший был! Костя… — и даже отсюда Гром видит, как девушка ломается, она пополам сгибается — громко всхлипывает, плечи дергаются, сопливо носом хлюпает.
Только чего он точно не мог ожидать, так это того, что Пётр её за плечи аккуратно схватит, к себе прижимая. Игорь не может услышать, что он ей говорит, — только видит, как по волосам гладит и что-то шепчет.
— Потом поговорим… вызовут… — ветер поднимается и часть слов уносит, но стоит ему только утихомириться, как Гром нормально слышит только окончание фразы, — Я найду обязательно, какой урод Костю убил. Люб, клянусь тебе.
Видеть этого, каким-то чудом смягчившегося, более спокойного Петра — неожиданно. Словно иголки все убрал, словно может к кому-то заботу проявить. Ещё и выглядит сам потерянным, будто бы к чужим эмоциям не приспособлен, будто не знает, что делать, но говорит, кажется, искреннее. Люда Хазина в щёку целует, — в ту же, что ударила, — краем рукава пытаясь утереть слезы, отмаргивается и голову гордо вскидывает, проходя мимо Игоря, даже не замечая его. Зато замечает обернувшийся Хазин, и сразу же обратно броню свою накидывает, — спину выпрямляет, волосы пятерней поправляет и руки на груди скрещивает в защитном жесте.
— Ты какого хера здесь делаешь? — в голосе вновь льда и яду — не счесть. И Игорь отвечает тем же: в хитром громовском прищуре — и презрение, и ещё более глубокое разочарование. Для него, в целом, всё понятно было: и про Хазина, и про Зимина этого. Только б убийцу найти.
— Тот же вопрос, Хазин, — Пётр не улыбается, нет, кажется, он никогда не улыбается, — Игорь за всё это время не видел и намека на искреннюю улыбку, — он умеет только скалиться, как хищник, который вот-вот нападет. Гром держится, Гром слабины не дает, не ведясь на этот звериный оскал. И не на таких нарывался.
— Запросил банковскую выписку, последняя оплата отсюда. Твоя очередь, — У Игоря разве что глаз не дергается. Мурашками, по хребту пробежавшими, чувствует — ложь, и ему б выяснить, что там за ней. Только вместо этого — с места сдвигается, идя в сторону входа в клуб, слыша, как Пётр за ним шагает, — тихо, не знай, что он за спиной — так и не услышал бы. Отвечать Хазину не хочется вовсе. Первая реакция — тоже соврать, сказать что-то незначительно похожее на правду, к которой вроде и не придерешься, а коль мозг есть, так всё равно подвох чуешь. И доверять этому второму майору не хочется вовсе: лишний он — в деле, в полиции, в Питере, в жизни.
— В кафе сказали, куда он уехал, — правду из себя давит словно походя, словно сам того не желая, а в голове мысли-то совсем о другом. На сопоставление фактов — пара секунд, после чего Гром тихо хмыкнул. Теперь пазл хотя бы частично, но сошёлся. Кольца на пальце у Люды он не увидел, да раз и сам Константин гомиком был, то сестра — самый вероятный вариант. Пётр знает сестру Зимина, резко стал проявлять больший интерес и эмоциональную вовлеченность к делу, как только появился труп Константина, но при этом не хотел никакой информацией делиться с Громом. Это же крайне логичный вывод, учитывая, что к этому клубу они пришли не зная друг о друге. Ещё и волей-неволей, но Игорь вспоминает то, что произошло в морге. Как с едкого Хазина вся спесь быстро сошла, как он переключился и словно оцепенел. Изначально-то всё списал исключительно на какой-то страх смерти, на боязнь трупов, — ещё бы, Хазину-то дело приходилось иметь скорее с торчками, чем со жмурами, — и в свете новой информации было единственное логическое объяснение всему этому — Пётр и Константин знали друг друга до смерти последнего. И, по тому что сам Гром успел понять о Хазине — довольно близко. Как-то быть мягче к Петру из-за этого он, конечно, не планировал.
— Люда — сестра погибшего. С Зиминым вы были знакомы до его смерти, — не вопрос, а констатация факта, интонационно — словно гильотина рубящая по их хрупкому подобию партнерства. Недоверие, хоть, быть может, и обоснованное, всё равно цепляет глубже, чем хотелось бы, только в причинах почему — Игорь сейчас копаться не хочет.
— Тебя это не касается, — в ответе — холод, пробирающий до костей, будто б на лед залива в середине января вышел в одной майке, будто Пётр его своими словами убить хотел. От взгляда такого хочется поежиться невольно. Вместо обещания жестокой смерти, Хазин гордо подбородок вскидывает, носом шмыгает и на шаг обгоняет задумавшегося Грома.
— Касается. Это моё дело, — Гром Петра хватает за плечо, резко на себя дергая. Сжимает точно до боли, до чужого тихого выдоха от неожиданности. Выдыхает громко, яростно, всё для себя решив. И про Хазина, — самодовольного ушлепка, который думает что знает, как и чем Санкт-Петербург живет, думает, что сможет здесь своим стать, что плевать он может на все и всех; И про дело решил, — к черту Зимина, ради остальных Игорь должен найти убийцу.
— А с каких пор это ты тут командовать начал. Мы вроде в одном звании, майорчик. — Игорь насквозь видит: Хазин слова подбирает специально так, чтобы цепануть, задеть за какую-нибудь ниточку, а потом раскрутить так, как ему нужно. Но Игорь на это не ведется. Он лишь губой нервно дергает в подобии кривой усмешки.
— С тех, что ты мне помогаешь. Сам же говорил, что тебе и на дело, и на трупы насрать. Мог бы вообще не влезать.
— Не мог, — ожидаемый ответ. Здесь и сейчас — не мог. Игорь должен был это раньше понять. Выдыхает резче, чем стоило бы — хоть глаз не дергается. Глубокий вдох, выдох. Слегка потряхивает: мог - не мог. Словно дитя какое-то, а не офицер полиции. Снова вдох. Никому легче не станет, если он сейчас Хазину нос сломает.
— Я должен доложить о твоей личной заинтересованности. Мне без разницы чем вы там с Зиминым занимались, хоть трахались, я так понял, он был как раз из этих. Но ты не можешь работать над этим делом.
Игорь видит, как у Петра ладонь сжимается, вот-вот готов ударить, во взгляде — чистая нерафинированная злость, правая рука, сжатая в кулак, назад отводится практически в замахе. А потом как схлынивает. Вместо этого он ещё больше выпрямляется, Игорь всё ещё чувствует, что тот напасть готов, но вместо прямого в челюсть — только руку чужую с плеча смахивает.
— Я тоже могу о многом доложить, Игорек. К примеру, что ты сюда, ну, нихуя не с ордером приперся, я же прав, — сомнение в глазах Игоря, промелькнувшее на мгновение, догадку подтверждает.
— Или, думаешь, о “методах” твоих никто ничего не знает? Ну что, обнимемся и вместе нахуй пойдем? — и Хазин вновь смеётся — едко, словно и нет в нем ничего доброго. А в нём и нет, про себя Игорь подмечает. Потому что от смеха этого — мурашки по затылку и вновь сжатый кулак. Пётр, с абсолютно лишней для питерской подворотни грацией разворачивается, поправляя помятую Громом клетчатую рубашку, и так, вполоборота развернувшись, бросает, — Нет? Могу не докладывать? Так ебало завали и пошли. Сам-то понимаешь, что искать будем?
Будем. Игорь хмыкнул тихо, язык прикусывая и не давая себе продолжить конфликт. Уже «будем». Словно Хазин готов вместе с ним работать и словно помощь Петра кому-то нужна. Гром за пару шагов догоняет, идя чуть позади, сцепив руки в замок за спиной.
— У всех жертв в крови одно и…
— Да-да, мдмашка в крови. Часто используют в клубах, чтобы ребятам веселее было. Но я видел дозу. Там почти на грани с передозом. Таким добровольно только долбоебы балуются.
— На собственном опыте знаешь? — Игорь не успевает себя за язык прикусить, как слова словно сами изо рта ядом льются, сам не до конца понимает, зачем этот конфликт и дальше провоцирует, попрекая ни то тем, что от Игната услышал, ни то со слов этой Люды про “подсадил”. Ведь раз сам балуется, то что мешает и друзей во все это говно втягивать. Только Гром никак не ожидал, что Петр резко развернется и за края рубашки вниз потянет, заставляя согнуться так, чтобы глаза в глаза. Игорь же, по началу совершенно не думая, руку в замахе отводит, но вовремя мозг включает — только драки им сейчас не хватало. Чёрт. И пяти минут не прошло, а уже второй раз хочется сломать нос этому ушлёпку.
— Дядь, ты не зарывайся. Ты мне нужен, только чтобы найти этого мудака, который Костю убил. Я его сестре обещал, сам слышал, — голос не в пример действиям — достаточно спокойный, без каких-то истерящих ноток, которых Игорь ожидал, но даже его прошибает. А потом Пётр так же внезапно отпускает, отстраняясь и делая несколько шагов назад. Гром только после этого понимает, что челюсть практически свело от того, как сильно он её сжимал, — кажется было слышно, как зубы друг об друга скрипят. Самообладания хватает лишь кивнуть, не поднимая эту тему больше. По крайней мере сейчас.
— Надо опросить, кто видел Зимина или может
этот, — Гром неосознанно хмурится, говоря ещё тише, от чего хрипотца в голосе становится лишь заметнее. Игорь по сторонам оглядывается, чтобы убедиться, что никого вокруг нет, — его Максим тут. Ну или кто из знакомых.
— Погодь, что за Максим? — Петр тормозит, оборачиваясь и бровь приподнимая, пока между губ фильтр сигареты зажимает, чиркая зажигалкой.
— Ну, — Игорь мнется: то ухо нервно почесывает, то суставами пальцев щелкает, вновь вокруг оглядывается да сглатывает, наконец, выдыхая, — официантка сказала, что они вместе постоянно были, приезжали, уезжали.
В слабоосвещенном дворе вид у Петра почти демонический. За его спиной уже видятся неоновые отблески нужного им клуба, то фиолетовым, то сиреневым выхватывая его черты: всё-таки растрепанные, как бы не приглаживал, волосы, плечи выпрямленные, подбородок чуть вздернутый. Хазин вновь затягивается, и тлеющая сигарета лишь больше подчеркивает и без того острые скулы. Шаг навстречу, и дым летит практически Игорю в лицо, — специально или нет, — сладковатый, точно с какими-то примесями.
— Ну, то есть его парень. Ты так и говори. Завтра этого Максика надо будет допросить, — ещё шаг навстречу и от этого табачного дыма теперь никуда не деться. Говорит так — словно ничего особенного. Ну да, подполковник следственного, как внезапно оказалось, пацанов по ресторанам водит, по, сука, гей-клубам, но это же так — ничего особенного. А это “парень” — звучало так, словно все нормально. Игорь чувствует, как его слегка нервно передергивает. Хазин одной рукой сигарету держит, пепел в сторону стряхивая, а второй небрежно так поправляет помятый им же ворот рубашки Игоря.
— Только ты это, все свои гомофобно-агрессивные замашки тут оставь. А то распугаешь всех. Будь более открытым, — Пётр улыбается так, что почти не тошно и словно почти не фальшиво, в конце, добивкой, подмигивая.
Охранник на входе смотрит на Игоря внимательно, прикидывая, могут ли от них двоих быть проблемы, но внутрь всё же пропускает, даже не досматривая, так, лишь взглядом окидывая: только выложите, пожалуйста, ровно пятьсот деревянных и себе на руку повесьте бумажный браслет, который на игоревом запястье впритык сидит. В клубе — непривычно для Игоря громко. Музыка по ушам бьет, шум людей по нервам, а чувствующийся приторно пряный запах в смесь с потом и чем-то травяным — по обонянию. Петр опрометчиво хватает Игоря за руку, заставляя резко дернуться. Со всем этим шумом Гром не слышит, что Хазин говорит, — губы двигаются, а слов услышать не может, — но Петр кивает куда-то в сторону бара, явно предлагая двигаться за ним. Найти два свободных места рядом получается только практически в углу стойки. Оглядеться и что-то конкретное выцепить — сложно, Гром-то в клубе был в последний раз, наверное, лет десять назад и единственное, что из памяти о том походе ещё не стерлось, так это заблеванные какой-то девчонкой новые кроссы. Боковым зрением видит, как Петр о чем-то с барменом говорит и через пару минут напротив них ставят два бокала, один из которых, Хазин двигает как раз в сторону Игоря, пальцем по краю скользя.
— Угощаю, — и снова эта фальшивая улыбка, не помни он её ещё тогда, что с коридора около допросных в отделении, что вот не более чем минут пятнадцать назад, то может за милую и счел бы. Но уже знал: за улыбкой этой — желание или до кровавых соплей избить, или в глотку вцепиться, — Холодный чай. Такому, как ты должно понравиться.
Это “такому, как ты” цепляет. Он же, ну, вроде не настолько уж и старше Петра, потому и смотрит на него Игорь с лёгким укором: брови сведя да пшикнув тихо. Впрочем, привычка ещё с давних студенческих времен от еды и алкоголя не отказываться свое взяла. Гром глоток на пробу делает — газировка слегка щиплет на языке, лимон своей сладостью догоняет и вроде даже алкоголя не чувствуется. В любом случае, он сюда не пить пришёл.
— Ты только сильно не пугайся, если к тебе вдруг кто-то подкатывать начнет, — снова смех этот, что до костей пробирает, и лёгкий толчок в бок, заставляющий вздрогнуть. Игорь привык к тому, как бывает в зале у Игната — тоже шумно, тоже потом чужим воняет и музыка чужая, громче нужного; привык к тому как в отделе бывает — душно, громко, раздражающе то какой-то едой, то кофе воняет до боли в висках. Но он привык. А здесь все было совсем другое, совсем чужеродное. Игорь вновь оглядывается. Чуть правее их, двое парней уже в десны лижутся, друг другу в волосы вцепившись и Гром чувствует, как дрожь в плечах пробивает, заставляя взглядом обратно в стакан уткнуться. Хазин лучше не делает: встает, руку на плечо кладет и сжимает крепко, словно они друзья какие-то, над ухом наклоняясь, не давая и шанса дернуться.
— Я серьезно. Просто пей свой отвратительно длинный чай и не веди себя как мудак, — Хазин заставляет вновь нервно сглотнуть, к стакану прикладываясь, взглядом с бутылки на бутылку у бара перескакивать и дышать тяжело так. Что-то внутри призывает сбежать. Спрятаться от этого неправильного мира, которого не должно быть — крамольного и нездорового. В голове под ритм музыки, под свет стробоскопов одни "нельзя" всплывали: сосаться со своим полом, в хламину напиваться, развязно и бесконтрольно себя вести. Ему нужно уйти. Сбежать. От духоты этой, хотя бы воздуха свежего вдохнуть.
— Пойду обстановку разведаю, — из мыслей Игоря вновь Петр выдирает резко, когда руку убирает, вместо этого по спине похлопывая. Живот нервно скручивает, плечи ещё более напряженные, чем обычно и только когда отдаленно чувствует чужие удаляющиеся шаги, — только тогда понимает как вновь сильно челюсть сжимал. Нет, сбежать он не может. Приходится напомнить себе, что они тут ради дела. Он тут ради чертового дела. Так что надо заткнуть все своё отторжение и работать. Игорь через плечо оглядывается, ещё видя этого совсем другого Хазина. Не того, к которому уже успел привыкнуть, реакции которого мог хоть как-то, но предугадывать. Этот Пётр тут свой: улыбается мило, но абсолютно фальшиво, пританцовывает, словно для него это ничуть и не сложно, и бокал свой с каким-то коктейлем из рук не выпускает.
Заставить себя встать получается только после очередного напоминания себе, что он здесь по работе. Бармен здесь смотрит уже немного подозрительно, взгляд то и дело на Игоря кося, поэтому подхватить стакан и попытаться расспросить кого-то у барной стойки на другом конце зала, кажется хорошей идеей. Только он не умеет так же, как Хазин сквозь пьяных и угашенных людей спокойно лавировать: кто-то видит и деликатно обступает, кто-то в спину толкает, а один особо одаренный практически Игорю в грудь влетает. Извинения каким-то высоким, елейным голосом практически полностью тонут в бьющих по голове битах. Взглядом влетевший в него парень в пол упирается, — лица не разобрать, — ни цвета волос толком, только что-то светленькое вроде, Гром пьяного взгляда оторвать не может, чувствуя в этом незнакомце какую-то отдаленно схожую чужеродность этому месту. Дергается только, когда парень до его руки со стаканом дотрагивается, капли с игоревых пальцев стирая, своими чуть ли в стакан не залезая. Этого хватает, чтобы с места сдвинуться, не давая себе глубже всю эту ситуацию анализировать. Наконец, дойдя сквозь толпу до бара, Игорь заваливается на один из этих высоких стульев, а ногами все равно до пола достает. Даже беспокойно оглядеться не успевает, придумать что говорить, как к нему уже бармен подходит.
— Вам подсказать что-нибудь, — парень локтями о стойку со своей стороны опирается, улыбаясь: мило, но фальшиво, — Гром это по глазам видит. И самому в ответ приходится тоже улыбнуться криво и натянуто — по другому не умеет.
— Да, мне... — выдыхает, взгляд отводя, мочку уха трет, нервно из бокала отпивая, словно сил набираясь, а потом взгляд чуть более резко, чем стоило бы, поднимает, смотря глаза в глаза.
— Слушай, помоги, а. Мы с другом договорились встретиться вчера, а я дурной в днях запутался. Высокий такой, но пониже меня будет, с усами, волосами светлыми короткими, — Игорь на себе показывать начинает, ребром ладони себе где-то по шею показывая, усы почти как собственные, а волосы, конечно, намного опрятнее, чем у Грома, — Костя. Он вчера приходил, не знаешь, а?
— Что, неверный партнер? — бармен улыбается уже не так ярко, брови хмурит да голову в неподдельном интересе склоняет, слушая внимательно. Игорь за эту подсказку хватается, как за спасительный круг: точно, тут же это всё нормально, тут же они не просто "друзьями были". Партнерами. Господи, слово-то какое. Гром уверенно кивает, чушь начиная плести, как не в себя, что-то додумывая, что-то цепляя из того, что раньше от других людей об отношениях слышал. Внутри горько, до сдавленной грудины. Лишнее слово — и его раскусят.
— Вроде того. Мы поссорились с ним накануне. Знаю, что Костя к вам часто заглядывает, а я, ну... — вновь нервно сглатывает, тушуясь немного. "А я просто не пидор" приходится давить в себе глубоко.
— А ты просто не любитель клубов. Ничего, по тебе видно, — бармен усмехается мягко, не злобно абсолютно, а напротив понимающе. Игорь благодарно кивает, чуть ближе к собеседнику двигаясь, делая ещё пару глотков, что по сухому горлу проходятся.
— Именно. А вчера домой не пришёл. Сегодня тоже не вернулся, ещё и абонент не абонент. Волнуюсь, в общем, — из Гром актер такой же хороший, как балерина. Но, кажется, бармен нервозность из-за этого места принимает за искреннее беспокойство о Зимине.
— Так чего в полицию ещё не обратился? — ему в ответ кивают мягко, пока Игорь залпом остатки из стакана допивает, выдыхая и устало глаза потирая. Будь он на месте этого Максима, то как бы поступил? Пошёл бы с заявлением в полицию, мол, мой партнер пропал? Очевидно — нет. Всё что в такой ситуации ожидало бы: это плевок в лицо и "пидор" следом. Дай бог только нахуй пошлют.
— Не примут. Три дня, все дела, — от усталости, хрипа в голосе ещё больше становится. Только знает же, что бред это собачий про три дня. Что в случае пропажи человека, первые сутки — самые важные. Но на этом невежестве, незнании собственных законов играет. Собеседник лишь кивает, словно бы сочувствуя, и у него пустой стакан из рук забирает, новый с водой подсовывая.
— Так, ну смотри... — бармен сначала куда-то кому-то в сторону рукой машет, оборачивается, одними губами говоря "погоди," а потом вновь все внимание на Игоря обращая, мягко кивая, мол, зовут-то тебя как.
— Вова, — говорит первое всплывшее в голове имя, любое, лишь бы не свое. Лишь бы Игоря никак с этим треклятым местом потом связать не получилось.
— А я Толя. Так вот, Вов, смотри. Был вчера твой Костя, вечер почти пустой, так что я запомнил. На другом конце сидел, — Толик кивает правее, на конец бара, — грустно бухал. Потом то ли он какого-то парня подцепил, то ли этот парень его. Расплатились и свалили. Дальше уж не видел, сорян.
Надо бы ревность из себя выдавить: злую, горючую, сжигающую. Да вот Игорь не умеет. Ему в жизни ревновать не приходилось: обычно это или ему нос пытались сломать, за то что не на ту девчонку засматривался, или все его бабы думали, что он обязательно к какой-нибудь лучше свалит. А сейчас же было лишь одно: предвкушение. Ниточка, за которую удалось ухватиться, потяни — и весь клубок у его ног. В каждом деле это радовало сильнее всего.
— А как он выглядел? Ну парень, который подкатывал.
— Да такой... обычный, — Толик голову набок склонил, словно задумываясь и прицениваясь, плечами слегка пожимая, — Где-то на голову ниже тебя, волосы посветлее, не худой, не толстый — никакой. Улыбку запомнил, так улыбаются, когда пиздя́т и хотят кого-нибудь на ночь цепануть или счет свой закрыть. А так самый обычный пацан. Сорян, больше не запомнил.
Гром в ответ кивает, губы поджимая, изображая расстройство, хотя хочется закричать от радости. Ориентировочно метр семьдесят, русые волосы, среднего телосложения. В отличии от утреннего цельнометаллического нихуя — у него уже есть примерный портрет.
— Спасибо, Толь. Точно ничего больше не припомнил? Может куда они ехать собрались? Где мне моего бедяжного искать? — в благодарность за помощь Гром пятихатку протягивает, а бармен лишь головой из стороны в сторону — не приму.
— Не, больше ничего, — Толя шаг назад делает, ещё воды в игоревский стакан подливая, — Давай я тебе намешаю ещё. Что вообще любишь?
Вопрос из колеи выбивает. Игорь пил, для сотрудника полиции, немного. Ну, там с Фёдором Ивановичем дома у них по стопочке коньяка или водочки можно было, последнюю сам пригубить мог, если хрень какая в жизни была. Ну, да, иногда под пиво мог хоккей или биатлон посмотреть. По юности, конечно, что только не вливал в себя с градусами. Но сейчас для Игоря начать синячить по-жестокому — это как все собственные принципы предать. Так чтобы именно пить? Гром и не знал, что любил.
— Да не грузись ты, — Толя смеется, по плечу легко хлопая, стараясь заставить расслабиться, — Что там у тебя до этого было?
— Холодный чай, — давит из себя, вторя хазинским словам, на что в ответ бармен лишь глухо усмехается.
— Гляжу, душу алкоголем потравить решил? Ничего, иногда можно, — бармен отворачивается, чтобы бутылки с полки подцепить, и Игорь нервно сглатывает с каждой из них: однозначно опознает водку, ром и текилу, ещё две бутылки остаются неизвестными, но вряд ли в них сахарный сироп. Хазин. Сука. Споить решил.
— Слушай, вообще я этого твоего Костю у нас часто вижу и с разными парнями, — Игорь откровенно залипает на то, как бармен мог этот чертов коктейль делать, даже, практически не смотря: отмеряя по какой-то мензурке, бутылку эффектно переворачивая, — В общем, тебе совет надо?
Всё что остается — кивнуть, мол, валяй. Отказываться не стану.
— Когда найдешь — бросай его к чертям собачьим. Ты вроде хороший человек. Носишься тут, ищешь его. Я за стойкой уже лет десять работаю, а ты, наверное, первый такой. Реально волнуешься, а не просто потому что ревнуешь. А Косте твоему похуям. Снимает постоянно у нас кого-то. Таких как он, тут много.
Игорь лишь плечами пожимает, хмыкая тихо. К портрету Зимина ещё и ещё детали прибавляются, которые, впрочем, вряд ли имеют отношение к делу. Им хорошо бы ещё первого мужика опознать, того, обезображенного. Может там что-то общее в портрете и найдется.
— Так что ты, Вов, сильно не парься. Найдется твой олень. Приползёт ещё, как миленький, — бармен перед ним ставит новый стакан, а Игорь оставляет деньги. Только внутри себя давит, язык до больного прикусывая, что олень этот, уже сутки как в морге валяется со вскрытой грудиной и раскуроченным горлом. Как там голова ещё только держалась.
— Спасибо тебе, — улыбку из себя практически выдавливает, слезая со стула, куда-то в сторону уходя. Сознание из-за первого бокала алкоголя уже пьяной пеленой подернуто. Гром вновь осматривается, взглядом цепляя Хазина в стороне туалетов, который с кем-то общается. Надо же. Даже что-то полезное делает. А музыка громкая по ушам бьет битами, цепляя отрывки текста.
Вот и как оставаться самими собой нам
Когда от жизни этой смеяться больно?
Алкоголь в голову ударяет сильнее, чем должен. Ноги словно ватными чувствуются. Шаг — словно в песок погружается, а не на жёсткий пол танцпола. Вокруг слишком много всего: звуков, людей, мыслей, движений. Случайный взгляд какого-то парня напротив с диванчика практически обжигает: Гром чувствует, как он по груди скользит, бедрам, долго залипая на длинных ногах, лишь потом обратно в глаза смотря. Ему улыбаются, подмигивают, и Игорь не замечает, как улыбается в ответ, бокалом салютуя, следом делая ещё несколько глотков.
Ноги сами куда-то в толпу несут. Тело раньше казалось каменным изваянием. Глоток-движение-глоток. В горле всё равно от сухости дерёт и эта сладкая бурда не спасает. Теперь тело другое: мягкое, подвижное. Каждое движение удовольствием отзывается. Сначала лишь ногой притоптывая, затем бедрами покачивая. Выдыхая. Отпуская. Крича как-то в текст попадая, выдыхая, пока кислорода в легких ни на глоток не останется. Пока совсем легко не станет.
Картинка вокруг плывёт, как на смазанном изображении. Словно фотограф в последний момент камеру резко дернул и вместо чёткой картинки всего этого пиздеца — лишь размазанные силуэты. Игорь сам — один сплошной размазанный силуэт в этом мире. И это хорошо. Цепи словно с рук да ног спали.
О т п у с к а я. Себя, жизнь, мир.
Всё.
Окружение плывет: теми же смазанными картинками, острыми чужими случайными прикосновениями в толпе, отдачей в ноги от любого движения, чьими-то поцелуями на губах. Мысли плывут, а вместе с ними, вслед за ними куда-то плывет и Игорь, ни на одной мысли себя больше не ловя. Только эту чертову рубашку поверх футболки снять хочется.
Ведь так жарко.
Мы в этом доме танцуем так редко
Нам в этом помогают пилюли да таблетки
Ему б отдышаться. Стоя посреди этой толпы, — черт, как только тут оказался, — голову откидывает, жадно воздух втягивая, чувствуя минутное прояснение сознания. Тяжело. Дышать, двигаться, жить. Чувство, словно ещё чуть-чуть и умрет. Воздух стенки носа, глотки холодит. Но в голове туман — давит кольцом, к земле, все к земле.
Это не он. Он так не может. Дышать, двигаться, чувствовать. Не с двух бокалов. Нет. Так нельзя.
Выйти из толпы. Вздохнуть. Вздохнуть, черт возьми. Опереться рукой обо что-то, глаза прикрыть. А перед ними черти пляшут кислотный танец. Это не алкоголь. Дело не может быть в нём. Нет. Игорь никогда так быстро не напивался. Организм сильнее. Но не сейчас.
Думай. Бьет себя куда-то ни то в грудь, ни то в ключицу.
Думай. Боль не отрезвляет.
Тут ходуном ходят табуретки
Вот висельники и пустились в последний пляс
Мёртвые санитары, вот вам мой средний палец
Но он не может. Голова, мысли, всё сознание перегружено. Опереться и дышать, глубоко, кислород через лёгкие до жжения прогоняя. Глаза крепко жмурит до крупинок перед глазами. Губы иссохшие сухим же языком облизывает. Стакан не в руках, стакан где-то далеко. Точно разбился, забрызгав кому-то ноги.
Ему нужно осмотреться. (Черт, как вообще только в этом притоне оказался?) Взглядом окружающее пространство обводит и видит. Слишком много, слишком глубоко. Его в бок две девчонки толкают, едва не заставляя упасть. Они его даже не замечают. Они слишком друг другом увлечены: смеются, глаз друг от друга не отрывают. Той, с выбритыми под ноль темными волосам, ещё точно восемнадцати нет. Семнадцать, приговором думает Игорь. Ей в шею поцелуем: жарким, мокрым, до следов на коже вторая впивается. По ушам бьет ещё не вырвавшийся слишком громкий женский стон, заставляя взгляд отвести. Не лучше. За барной стойкой парень сидит, молодой, двадцать три — не больше. Офисный работник. Он хочет внимания, которое ему другой мужик оказывает, — большой, пузатый. Не слишком-то красивый. Парень игнорирует. Действует так, что хочет улизнуть, но все сигналы говорят об обратном: движения губ, тела, легкий взмах головы. Он его уведет. Он сегодня его уведет. Гром не понимает эту игру, зачем строить из себя...
Стоп. Резко головой дернуть, пытаясь себя в чувство привести. Девчонки только мило улыбаются друг другу. Парень коктейль свой потягивает, а мужик только подходит. Ничего из этого ещё не было.
Просто Игорь слишком много видит. Все каналы восприятия слишком перегружены: слишком громкие люди, слишком громкие случившиеся-и-ещё-не-случившиеся стоны, слишком яркая музыка.
Всё слишком,
слишком, с л и ш к о м.
Сосредоточиться. Почувствовать, как спиной на шершавую стену опирается, не давая себе сползти — не встанет. Факты, из них думать надо. Он в клубе — непрекращающаяся музыка долбит по ушам, душит, стробоскопы — по глазам. Воздуха глотнуть, втягиваясь. Это не алкоголь. Дело не в алкоголе. Отравили — вероятно. К себе прислушаться, на себе сосредоточиться. Не яд. От яда плохо — хочется блевать, хочется сдохнуть. Сейчас же напротив — хорошо. До дрожи, до эйфории, до счастья, которое, кажется, никогда и не испытывал. Он не может себя так чувствовать — терять контроль, отдаваясь телу. Не имеет права.
Но это не настоящее счастье. Химическое.
Наркотическое.
За собственную тупость ударить хочется. В коктейле было что-то. Первый или второй. Первый. Иначе бы позже начал себя так чувствовать. Бармен скорее бы продал. Случайный человек? Звучит как бред. Зачем. Ведь он пришел сюда... Мысль на судорожный вдох прерывается. Он сюда пришёл из-за работы, из-за дела. Не один.
Хазин. Вот сука.
Мне нужна только искра
Нужна только искра
Кроме него некому было отравить: ни причин, ни смысла. Это осознание петлей на шею давит, кислород вновь перекрывая. Нет счастья. Есть злость никак не контролируемая. Все стопкраны уже к хуям слетели — спасибо, тебе, Петечка, большое. Хазин у туалетов спиной к нему стоит, Игорю подойти — меньше минуты. За волосы схватить и со всей силы о стену припечатать — мгновение.
Бьет. Костяшки о чужое лицо стирает до жжения. Люди вокруг кричат — нет дела. Его ещё оттащить пытаются — Игорь сильнее. В ушах шум стоит статический, ни звука, кроме собственной крови и чужих хрипов. Но нужно бить, пока тело чужое в руках не ослабевает, пока не перестает сопротивляться, куклой тряпичной по полу распластавшись.
Резко всем телом вздрагивает, от этого варианта отмахиваясь. Нельзя. Так нельзя.
Игорь подходит, за плечо с силой одергивая. Смотрит так, представляя Хазина уже расчлененным, с вырванным сердцем, как у одного из их трупов. А Петенька лишь скалится: языком по ровному ряду зубов проходится, сладость коктейля слизывая. Подмигивает. По этим зубам ударить бы — вместо этого целует. До переплетающихся языков, до нехватки воздуха.
Фу блять. Стоп. Ещё хуже. Ну же, Игорь,
думай.
Только не о чем тут уже думать. Гром от стены отлипает, уверенно в сторону туалетов идя сквозь толпу. Чья-то рука на плечо ложится, пытаясь на себя дернуть, утянуть куда-то. Игорь лишь отмахивается с силой, — спасибо, что не хватает, заламывая. Ему сейчас Хазин нужен. На побеседовать, потому что кулаки уже чешутся.
В голове — пусто до звона от отсутствия мыслей, полно до тошноты от переполняемых чувств. Туалет клуба, на удивление, практически пуст, но Игорь все равно рявкает свалить всем. Петя у самой дальней раковины стоит, воду на лицо плещет, лыбится что-то самому себе и носом то и дело шмыгает. Гром больше ничего не видит. Просто бьет и сквозь стиснутые зубы шипит.
— Как жы ты меня достал, мудак.
Даже про себя, осторожно, но приходится признать, что Хазин — хорош. Удар выдерживает, отшатывается на шаг-два, кровь краем рубашки вытирая. Кровь неправильная — всмесь с чем-то белым.
— Да ты совсем охуел?! — кричит, а Игорь не слышит. Чувствует только, как удар, — крепкий, отработанный, — сначала в лицо, потом прямо в живот, почти заставляя пополам сложиться. Гром кровь во рту даже не сплевывает — давится железной, теплой, мерзкой. Воздух весь выбивает, когда новый удар практически в солнышко. Игорь отшатывается, головой встряхивает. Боли не чувствует, только дышать сложновато. Вдох. Короткий, свистящий. Выдох через сцепленные зубы, чем-то на рык похожий. Короткое прикосновение до лица — нос вроде не сломан. А потом Гром скалится, едва ли по-человечески, больше на животное походя: зубы в крови да во взгляде ничего человеческого.
— Всё, блять, успокоился? Какая херь на тебя только нашла, — Хазин сам в раковину кровью сплевывает, а потом подходит. Быстро, Игорь даже среагировать не успевает, как его за волосы хватают до шипения, заставляя взгляд поднять, — Я тебе такой пиздец сейчас устрою! Ты меня слышишь?!
Не слышит. Взгляд действительно поднимает, но только одно понятно — пиздец устроит сейчас он. На эту ладонь в волосах, наоборот, опирается, руками со всей силы в грудь толкает. И напирает, пока Хазин спиной в стенку не упёрся, пока Гром предплечьем на грудь чужую не давит — чуть-чуть дернется, чуть-чуть соскользнет и уже передавливать будет глотку.
— Ты нахуя меня траванул? — в ответ лишь смех дикий, до искр в чужих расширенных зрачках. Хазин пальцами длинными за руку цепляется, царапает, бьет, даже абсолютно по-бабски пощечину отвешивая. А потом вновь смеется, когда Игорь вперёд подается, — совсем близко. Почти лбами соприкасаются.
— Пусти, сученыш. Фу, кому сказали, — и ржёт, пока Игорь злость свою через дыхание перегоняет, пока Гром чуть хватку не ослабляет. Недостаточно чтобы освободиться. Достаточно, чтобы Хазин вперёд дернуться мог, целуя. Пара секунд — не больше. Языком по губам, по зубам, глубже.
Игорь отшатывается. Руку отпускает и всего шаг назад делает, пока Хазин, кажется, ликует. Но, слыша резкий звук за дверью туалета — дергаются оба, практически синхронно. Игорь — чуть более заторможенно. Это Пете дает шанс его за руку схватить, дернув в ближайшую открытую кабинку.
Лицом — в стену, щекой по шершавой штукатурке проезжается, точно царапины оставляя. Руки заломлены за спиной и Петя выше все тянет, чтобы любое движение — вывих. Хазин, свободной рукой, за подбородок хватает, заставляя на себя немигающим взглядом посмотреть, а следом Петя усмехается тихо.
— Что, хочешь мне въебать? — на очередную попытку вырваться, Хазин лишь ближе наклоняется, руки и того сильнее, выше тянет, а другой уже волосы крепко сжимает. Щекой по стене протаскивает, заставляя голову задрать. Кадык под натянутой кожей больно ходит, стоит попытаться сглотнуть. Шепот над ухом до самых костей, — Или всё-таки выебать?
Мне напечёт башку
И я, наверно, и вправду съехал
Боль отрезвляет, дает хоть чуть-чуть в себя прийти, за реальность зацепиться громкой музыкой из-за стены. Хазин достаточно близко, чтобы со всей силы головой назад ударить. Услышав чужой болезненный хрип, Игорь разворачивается. Но руки не в боевой, лицо не загораживает, чтобы не прилетело, кулаки не сжаты. Напротив, Гром расслабленными пальцами по губам проводит. Это было приятно. Этот поцелуй. Он не знает ответа на Хазинский вопрос. Игорь сам уже нихуя не понимает — нервно сглатывает, взглядом растерянным на Петю смотря. Ему бы оттолкнуть, уйти, нахуй послать и доложить о всей этой хуете. Он не может. Из головы не лезет ни это "въебать или выебать," поцелуй этот блядский выкинуть не получается. Почему это было приятно? Так не должно быть. Ему нужно понять.
Решения нет — только дышит тяжело, загнанно. Кабинка маленькая. И шага хватает, чтобы над Хазиным нависнуть, целуя. Губы чужие кусая, сминая. Очнуться не заставляет ни чужая рука в волосах, почти до больного сжимающая, ни рука под футболку залезающая и пресс оглаживающая. Петя целуется сладко, глубоко, до жжения в легких. К противоположной стене вновь толкает, но уже мягче, давая опереться. Его руки, кажется, везде: на теле, в волосах, в душе. Вздрагивает только когда чужие пальцы на ремне чувствует, судорожно вдыхает, отстраняясь.
— Тш, тише, малыш, — Хазин губами по шее влажно ведет, дыханием опаляя. Игорь тяжело вздыхает, когда Петя ладонью накрывает пах поверх джинс, поглаживая. Его много, его уже слишком много, — Ты же тоже хочешь. Я же вижу. Просто поможем друг другу, ничего такого.
От прикосновений этих, от слов — тает, все страхи забывая. Почему, черт возьми, каждый этот поцелуй грязный в шею, лицо, губы, — по телу разливается. Почему живот от этого в предвкушении сводит. Сука. Да почему он позволяет ширинку себе расстегнуть, стянуть с себя все это мешающее, трущее. Почему ему так нравится, когда Петя своим языком в его рту хозяйствует?
Ответа нет. Вместо него — руками в чужие волосы, ближе прижаться, языки переплетая, глаза от удовольствия зажмуривая. Стона, больше похожего на слишком громкий выдох, не может сдержать, когда чувствует чужую ладонь проходящуюся по члену. Уже ничего внутри не бьет, не кричит остановиться: ищет причины и не может найти. Зачем, когда так хорошо. Зачем, когда по утру не вспомнить ни того, что было, ни лица того, кто целует. Властно, подчиняя и забирая последние крохи иллюзорного контроля.
— Хороший такой, — губы чужие по шее скользят, пальцы — по головке, заставляя вздохом задохнуться. Исключительно из-за чисто физиологических реакций, конечно, никак не из-за чужих слов и того, как под чужими прикосновениями чувственно. Любое движение — жаром по телу.
Подскажи, как надо жить под небесным колесом
Из-под снега покажись подснежником-мертвецом
А потом всё прекращается. Резко, болезненно и до холода по позвонку. Ему штаны с бельем до колен стягивают. Игорь глаза приоткрывает, вниз смотрит и, кажется, задыхается от этого блядского вида. Петя на коленях стоит, пятками в противоположную стену упирается, вверх смотря хитро, — глаза пьяной и возбужденной пеленой подернуты, — скалится, губы облизывает. Игорь невольно ладонь в чужие волосы запускает, проводит медленно, а ему навстречу подаются, глаза жмуря. Кажется, всего на мгновение. Этого хватает, чтобы внутри нежностью осесть, за дурманом в сердце и память впечатываясь, лишь для того, чтобы судорожно воздух втянуть секундой позже, когда чужие губы член накрывают. Крепкая хватка на бедрах не дает навстречу толкнуться — остается только за пряди цепляться, губы до крови кусая, сжимая челюсть до судороги, чтобы ни звука. Только всё равно что-то смутно похожее на стон получается, когда головкой прямо по глотке проходится мягкой и нежной.
Взгляда не оторвать — только смотреть, как губы эти член обхватывают, ритмично вверх-вниз двигаясь, как облизывает, увлеченно сначала по всей длине, потом лишь одними губами прикасаясь. Волосы сжимает крепче, всё-таки подаваясь навстречу. Пожалуйста, ещё чуть-чуть. Кажется, всё-таки стонет, голову откидывая, глаза в удовольствии жмуря. Игорю жарко, так безумно жарко, что любой вдох — огнем по лёгким, до влаги в уголках глаз.
И словно чувствуя, словно издеваясь — Петя отстраняется. Встает, рукавом по губам проводит, улыбается шало, а во взгляде — такие черти. Игорь было навстречу подается, дыхание выровнять пытается, но ему не дают. За плечо дергают, заставляя лицом к стене повернуться, — хоть руку перед собой выставить успел.
Петя шепчет что-то на ухо пошлое и липкое, а слова ускользают, бессмысленными становясь. Только в паху всё так же сводит, требуя разрядки. Пожалуйста. Ещё немного, самую малость, чтобы выдохнуть. Чтобы любое прикосновение больше не чувствовалось пламенем, чтобы любое отсутствие контакта не обжигало холодом. Игорь стоном задыхается, чувствуя, как одновременно и между сведенных бедер Хазин толкается, и как рука грубоватая, почти сухая член накрывает, начиная в такт движениям надрачивать. Почти больно. Но скорее хорошо до одури. Особенно после того, как вновь чувствует поцелуи на шее.
— Тише ты, — Петин голос хриплый, сладкий, манящий. И Гром даже не против, чтобы ему рот ладонью накрыли, начиная быстрее двигаться навстречу. Что-то внутри отголоском беззвучным напоминает, что, да, тише. Надо быть тише. Только воздуха не хватает, глухие стоны об чужую руку давя, пока совсем хорошо не становится. В тридцатник с хвостом чувствует себя пубертатным подростком, который каждый чужой выдох ловит, наконец, дорвавшись. Под Петей — хорошо до одури, аж где-то под ребрами тепло становится.
Что-то зашевелится там, где нет души
Из этой кроличьей норы нас не вытащить
Уловить подобие трезвости получается, стоит только запачкать спермой чужую руку и стену напротив. Между бедер и ягодиц — влажно и склизко. Игорь головой в стену упирается, зажмуриваясь. Кажется — трясет. Тепла этого странного практически словно и не было. Наклониться, чтобы натянуть штаны с бельем — как подвиг. Пиздец. Воздух втягивает со свистом едва-едва. Полный пиздец. Чужие прикосновения, словно пытающиеся помощь — отталкивает резко и грубо. Разворачивается и дышит часто, грудь ходуном ходит. Петя сам, кажется, ещё в себя приходит, а все дотронуться пытается — по лицу, по волосам пальцами провести, черт знает зачем пытается помочь застегнуться. Глотнуть ещё немного воздуха, широко рот открыв, на стену спиной оперевшись, а взглядом куда-то в потолок. Внутри ещё тянет продолжить — поцеловать, облизать, прижаться, чтобы снова это тепло у души почувствовать.
Нет. Так нельзя. Так неправильно. Сука.
Так не должно быть.
Нужно свежего воздуха, хоть немного. Не этого — затхлого, пропахшего черт пойми чем. Дверь кабинки за спиной Игоря громко хлопает. Он не слышит крика вслед, не чувствует, как его одернуть за руку пытаются — только из хватки запястье выдирает. Ему не должно было это понравиться, но Грому хорошо — остатки тепла по телу продолжают разливаться и в ночной прохладе согревая. Улица позволяет полной грудью вздохнуть, наконец. Руки не слушаются, ноги — едва-едва. Хочется уйти куда подальше, лишь бы не быть здесь. Но уже не дергается, чувствуя чужое прикосновение. Другое. Спокойное и нежное. Его за локоть перехватывают, помогая на ногах удержаться. Игорь голову медленно поворачивает, стараясь взглядом расфокусированным за этого человека зацепиться. Толстовка и накинутый капюшон — лица не увидеть. Где-то на голову ниже. Памятью за что-то более ранее, более трезвое удается зацепиться. Гром уже видел его сегодня — это он в него тогда, ещё в самом начале влетел, чуть с ног не сбив. Но связать это во что-то единое уже не получается.
— Вам плохо.
Человек что-то говорит и Игорь сам не замечает, как ноги следом переставляет, уже давно дорогу теряя. Слова вязкие, по телу патокой растекаются где-то у сердца чужой заботой оседая.
— Я помогу
Практически не уловить ни интонаций, ни особенностей речи. Только в голос чужой вслушиваться, спокойный такой. Елейный. Игорь себя слепым котенком чувствует, что в темноте тычется, в поисках родного тепла. Тень арки с головой накрывает, но стоит моргнуть — снова фонари светят.
— Не переживайте
И действительно хочется всё это отпустить. Игорь выдыхает, на мгновение прикрыв глаза, не находя сил сопротивляться. Кажется, ему хотят помочь. Пьяному, в неадеквате. Сам же сколько раз таких девчонок видел, которым такси до дома заказать надо. Сейчас он сам такой. Его же спросили адрес? Он же назвал? Вроде да. Помнит почему-то, что да. Так пусть теперь и о нём позаботятся в кои-то веки. Контроля внутри — и так ни на грамм не осталось, так к чему теперь против течения барахтаться, как всю жизнь, когда можно по нему впервые плыть.
Нет. Адреса он точно не называл. Потому что язык вязнет, потому что вообще что-то сказать — сложно. Очень отрезвляет, когда этот кто-то, его так же, как Петя несколько десятков минут назад за руку крепко хватает. Нихуя это не помощь. Не тогда, когда грубо челюсть сдавливают, рот открывая, заставляя воды наглотаться, чуть не захлебываясь. Он не знает этого человека. Кто это вообще? Затуманенный мозг ответов не дает. Хочется заорать — а язык от нёба не отодрать. Сбежать — а ноги уже совершенно не слушаются, даже стоять сложно. Только взглядом по окружению проскользить. Дворы дворов. Игорь уже потерялся и в этом состоянии дорогу назад найти не сможет. Этот кто-то спиной к стене прислоняет, давая опору. Голова сама собой запрокидывается. Рамка двора-колодца небо очерчивает. Мысли трезвеют, но не тело. Оно всё ещё не слушается, всё ещё с каждой попыткой двинуться, сбежать — предает. Жестокое осознание комом к горлу подкатывает, ещё больше дышать мешая. Кадык под кожей нервно ходит.
Он умрет здесь.
Со скрипом в голове, но детали Гром ещё может сопоставить. На голову ниже, из под капюшона светлые волосы выглядывают, лица только не разглядел. Зато наркотики прекрасно на собственной, сука, шкуре прочувствовал. Не было больше сомнений — вот их маньяк. Нашёл, сам пришёл, а Игорь только стоит и нихуя сделать не может. Не пошевелиться, ни звука издать. Хорош майор — ничего не скажешь. Потерял хватку: расслабился, подумал, что, ну, ничего же не может случиться в клубе, полном людей. А по итогу, сразу хуже некуда, до полной потери контроля над собой: отравили наркотой, потрахался с мужиком. Да и с кем блять. С Хазиным. А сейчас он умрет. Как Шахматова и Мировская, как Зимин и тот их неизвестный изуродованный труп. Оставалось только надеяться, что из-за всей этой наркоты и алкоголя в крови будет не так больно. Нет. Будет. Михалюричь же говорил, что они все от болевого шока умерли, так почему с ним должно быть иначе. Сердце стучит бешено — до шума в ушах. Пот липкий по шее стекает. Что этот мудак ему отрежет? От чего он умрет? А главное почему. Сердце, легкие, матка и трахея уже были. Вроде не повторяется, так с чего бы на нём начинать.
— Я любил их всех, — чужие слова заставляют вздрогнуть, широко глаза раскрыв. Голос всё такой же сладкий, в нем бы растечься, раствориться. Гром судорожно вдохнуть пытается. Нет. Нельзя. Игорю нельзя умирать. Он запрещает. Только бы время растянуть, пока не отпустит, пока двигаться не сможет нормально, мыслить и видеть. И спастись, сбежать позорно, потому что на драку сейчас он не способен.
Губы едва сдвигаются в трубочку – очень тихое «по», язык не двигается, вместо ч выходит какое-то отдаленное т и слово сразу таким детским отдает, последнее «му» с трудом выговаривает. Это «Почему» выходит совсем как у трехлетки неспособной. Стыдно должно быть, но это — лучшее, что он способен сейчас из себя выдавить.
— И тебя люблю, Игорешь, — сначала кажется, словно вопрос игнорируют. Иронично грустно становится, что даже перед смертью не узнает зачем это всё. Чужое прикосновение шершавым пальцем по щеке, отдается у сердца горечью и отвращением. Голову опустить ниже не получается физически, чтобы лицо увидеть. Взгляд лишь вновь цепляется за вихри светловатых волос, словно точно таких же, которые ещё минут двадцать назад в кулак наматывал, губы до крови кусая.
— А ты не сможешь полюбить. Никто из вас не смог бы. Я думал ты не из нас. И боялся этого, и рассчитывал. Прости меня там, Игорешь. Но ты же этими руками никогда бы не смог принести любовь, только насилие. Тебе я могу только участь облегчить.
Металл у горла — обжигает. Казалось, места для ещё хоть толики страха уже нет, но у Игоря в глазах паника. Только не по горлу, только, черт возьми, снова не по горлу. Он цепенеет, сил только дышать часто да немигающим взглядом куда-то ввысь смотреть. Значит вот как закончится история бравого майора Игоря Грома. Обкачали в гей-клубе и зарезали в подворотне. Нет, такого на офицерском кладбище у отцовской могилы не похоронят. Нечего чужую честь позорить, ведь как далеко-то от яблони яблочко упало. У него жизнь должна перед глазами сейчас пролетать, а вместо этого лишь чужой взгляд разочарованный. Даже не отца — дядь Феди. Кто вообще придёт на его похороны? Будут ли они вообще или так, зароют подальше, чтобы лишний раз не вспоминать. Нет, вряд ли. Прокопенко постараются, всё-таки как сын родной. Был. Да только они горевать и будут, и на похороны только они придут. Никто не будет навещать: могила нечищеная, травой поросшая, с просевшим надгробием и покосившимся крестом, пусть Игорь никогда даже и не был верующим. Вот и ответ. Вот и всё. Ну и хорошо, хотя бы своей смертью почти никому проблем не доставит. Никого не ранит, не останется никого, кому будут душу выедать, напоминая, каким вот Игорь Константинович был. Один жил. Один умер. Не худший вариант.
Только теть Лену с дядь Федей жалко. Но его там, вроде, есть кому ждать. Хотя
там вообще есть что-то? Ну, скоро узнает.
А ночное небо красивое. Сколько лет под ним ходил, а так редко замечал. Сегодня, почему-то, — особенно: луна облаками кучерявыми затянута, где-то вдали самое начало рассветного зарева поднимается. Жаль только, что звезд не видно. Всё детство к ним хотел: космонавтом стать, или хотя бы летчиком. Чтобы подальше, чтобы в небо, не видя никаких проблем — лишь бесконечный горизонт. А остался вот в этой грязи, в которой всю жизнь прокопался. Не длинную — не короткую. Не хорошую — не плохую. Просто самую обычную жизнь.
Все ощущения — как тонкая гладь воды, что любое прикосновение рябью проходит по всему телу. Игорь слишком много чувствует, но сделать ничего — не может. Кожа под лезвием миллиметр за миллиметром расходится, движение чужое как в замедленной съемке из очень плохого боевика. По шее теплое стекает, ворот футболки пачкая. Давление сильнее становится, но вместо болезненного вопля — только тихий хрип. И всё заканчивается. Не с темнотой перед глазами, а с громким хлопком. Нож исчезает и без чужой опоры Игорь падает на землю. Рефлекторно хочется рану зажать, но его руки кто-то одергивает.
Чужие ладони шею зажимают. Игорь взглядом немигающим в чужое злое лицо смотрит, а ни за одну деталь конкретную зацепиться не может. Волосы светловатые, скулы острые. Но Гром знает — он жив. Потому что ангелы тебя матом покрывать не будут. Да и вряд ли у них руки настолько же теплые.
