Лабиринт

Когда вся история скрутилась в лабиринт? У Осаму не было ответа на этот вопрос, потому что ответов было слишком много. Несколько недель назад из красивой белой квартиры вынес скрипку «Страдивари» Гошики Цутому. Годы набежали с того, как прожжённый мастер, профессиональный сообщник целой плеяды воров Мацукава Иссей взял на крючок отчаявшегося Коганегаву Канджи и начал обучать своему ремеслу. На расстояние полутора десятилетий в прошлое тянулся трос, привязанный к палатке гадалки и отходившему от остановки автобусу. А сколько ещё всего было в промежутках, сколько просьб и отказов, надежд и их крушений… И любая опорная точка могла сойти за начало. Здесь — выросла зависть. Здесь — зародилась жадность. Здесь — неверный выбор подтолкнул подать руку Минотавру. Осаму не знал, когда всё началось. Быть может, всё началось ещё раньше — столетие или два назад в Париже, где умирал старый мастер Вильом с мыслью, что он так и не смог. Или ещё раньше — ведь скрипке-то почти триста лет, и много слёз и потов вложил в неё Антонио Страдивари, безумный кремонский мастер. Осаму знал, когда история закончилась для него самого. Он отвёз скрипку к Тендо домой, и была какая-то тихая торжественность в том, как им двоим — Осаму и Санта-Марии — выделили целую служебную машину. Он сидел на заднем сиденье, футляр лежал рядом. У высокого дома в Нихонбаши машина остановилась, Осаму вышел с футляром и задрал голову, как смотрел вверх недели назад. Сероватые облака медленной вереницей тянулись по небу, обещая, что как и тогда пойдёт дождь. Скрипка в его руках видела возведённые и разрушенные дворцы. Быть может, увидит однажды до неузнаваемости преобразившийся район Нихонбаши, да и весь Токио. И частично в её дальнейшей жизни будет заслуга Осаму. — Скрипка моя, — почти шёпотом сказал Тендо, как только Осаму ступил в квартиру. Бережно, трепетно Тендо взял её в руки и прижал к груди. Вздрогнул острый нос, моргнули круглые глаза, и из угла левого глаза поползла по щеке тяжёлая некрасивая капля. Тендо молча открыл футляр и погладил полированный бок Санта-Марии. — Послушайте, — вдруг спросил Осаму, и от звука его нестерпимо обыкновенного голоса магия встречи гения с гением развеялась, — а вы ведь догадывались, что это мог быть он? — Не понимаю, о чём вы, — безмятежно улыбнулся Тендо. — Скрипку я получил обратно и зла держать не буду. Очень, очень жаль, что с Гошики-куном так получилось. Если бы я знал о его чаяниях… А впрочем, что теперь говорить, верно? Цукишима Кей сказала — с Тендо надо обращать внимание на то, о чём он молчит. От разговоров о Гошики он всегда старался уйти во время расследования — и не менее виртуозно делал это сейчас. Если и были у Тендо Сатори какие-то свои соображения (а Осаму почти не сомневался, что были и остались), со следствием он ими делиться не собирался ни в каком виде. Тендо закрыл дверь, Осаму спустился на лифте и вышел на улицу под первые капли дождя. Тезей окончательно покинул лабиринт. История завершилась там же, где затянула в себя Осаму — даже если началась где-то в другом месте. Гошики всё рассказал. Спустя несколько дней в заключении он осунулся, но слова так и вылетали у него пулемётными очередями. В одно из последних рабочих посещений квартиры Тендо перед их отъездом в Париж Гошики вставил в замок штифт, и позже пришлось вызывать слесаря. Пока Коганегава Канджи работал, Ушиджима Вакатоши давал ему ключи для проверки замков, а сам отходил ответить на телефонный звонок. Так Коганегава подготовил себе слепок для изготовления копии, а кодовый замок обработал специальным средством и выяснил, на какие клавиши нажимали чаще всего. — Придя в квартиру, я пошёл наверх, — выплёвывал Гошики слова, и с каждой фразой было видно, как тяжело ему было нести груз знания о краже на своих плечах. Он ненавидел их всех — Осаму, Киту-сана, Арана, Комори; и всё равно говорить хотя бы для полицейского протокола ему было много легче, чем молчать дальше. — Я знал… какой шкаф мне нужен. Но когда уже надо было вскрывать, растерялся. Замешкался, а когда спустился… Он запнулся и со злобой куснул губу, будто заново переживал тот момент. Осаму уже знал, что произошло: Гошики спустился со скрипкой и увидел, как Коганегава Канджи пытается набить тряпичный рюкзак деньгами и драгоценностями из обшаренного секретера. — Мы так не уговаривались… Но он сказал, что я-то себе беру… скрипку беру. И он тоже рисковал, поэтому тоже должен что-то взять. Мы поругались, на пол упала со столика пластинка эта дурацкая, Когане хотел поднять, дурак. Перед глазами стало потерянное лицо Футакучи, зазвучали его сбивчивые разъяснения Ките-сану, ведь Коганегава отличный работник, наш-то Когане мухи не обидит, да как же так вышло, да не может быть. Он же просто звёзд с неба не хватает, сказал Футакучи Кенджи, не самый смышлёный, но и всё на том. Его лицо, но обращённое к самому Коганегаве, побледнело бессильной яростью. Не стой тогда рядом с ним полицейский, Футакучи бы точно отвесил остолопу подзатыльник. Было видно, как мучительно Гошики ищет в каждом повороте событий, в каждой мелочи, свершившейся на квартире Тендо Сатори, неуслышанные колокола судьбы. Если бы не уронили пластинку, всё бы прошло без сучка без задоринки? Или если бы второпях Коганегава не врезался в столик и тот не проехался по пластинке, дробя её на осколки? А может быть, не сидел бы Гошики в полицейском участке, не оброни он там ломик, которым шкаф наверху вскрывал? Кита-сан сказал — из выборов ежедневных складывается наш характер и оттуда уже вытекает наша судьба. Гошики Цутому так и не начал обращать внимание на главные выборы. Гошики Цутому упрямо винил всех на свете: упомянувшего его Суну, отказавшего давным-давно в помощи Тендо, кремонскую школу скрипичного мастерства и консерваторию, не пустивших его бежать к вершинам, неосторожного Когане. Винил всех вплоть до Мацукавы Иссея — за то, что Гошики стал неудачным свидетелем одной из их прошлых сделок с Когане, и за несвоевременное явление в полицейский участок. Осаму винил. Только в лицо собственному Минотавру отказывался смотреть. Ойкава Тоору сказал — ни за что не подавать Минотавру руки. — Что будет с ними теперь? Осаму и Суна сидели в Старбаксе над диагональным переходом в Шибуе. Напротив светились рекламные щиты. Красочно вспыхивала реклама нового альбома очередной кпоп-группы, и тщетно пыталась её перебить своим светом бессменная вывеска Forever21. Внизу подсвеченные билбордами перекрёстки замирали ровно на пятьдесят пять секунд, чтобы пропустить тысячи пешеходов, спешивших по своим делам. Осаму спешить было некуда. Без груза ответственности время текло медленно и спокойно — обманчивое спокойствие, недолгое, он знал лучше всех, но наслаждаться это не мешало. Он поболтал размокшей бумажной трубочкой в сезонном фраппучино. Ожидаемо виноград с белым шоколадом оказался очаровательно розовым и невероятно сладким. — Сложно предугадать, — сказал Осаму. Суна лёг локтями на стол, и его лицо обрело почти карикатурно вопросительное выражение лица, словно перед Осаму сидел крысёнок, с минуты на минуту ждавший, когда заиграет волшебная дудочка. Не сводя глаз, Суна отломил кусочек шоколадного пирожного. Нестерпимо захотелось слизать шоколад у него с губ, расцеловать всё лицо — насмешливое и дурацкое одновременно. Осаму мог его целовать, мог говорить, не надо было танцевать вокруг сложных тем и всё время перебирать в голове вероятности. Скрипка вернулась домой, и та история закончилась — по крайней мере, для них с Суной. Начиналась новая, в которой Осаму за все годы жизни в Токио впервые пошёл на свидание в тесный, неудобный Старбакс и смотрел на течение людских рек внизу. — Тендо вовсю напирает на то, что скрипка вернулась к нему в целости и сохранности, имущество тоже. Он вроде бы звонил Ките-сану и что-то выспрашивал о поручительстве, мол, Гошики так добросовестно работал годами. Мне почти кажется, — Осаму с хлюпаньем втянул фраппучино через трубочку, — что Тендо подозревал его с самого начала и не хотел мне сдавать. — С Сатори бы сталось, — Суна улыбнулся одними уголками губ. — Вот увидишь, он ему ещё поможет с кремонской затеей. Осаму пожал плечами. Гошики Цутому сказал — вы не поймёте. И он, наверное, в самом деле не понимал всех этих творческих людей с пожаром эмоций и амбиций. Желание всенепременно быть первым и готовность принести себя в жертву своему Минотавру, если победить не выходит. Осаму не хотел быть первым. Он просто хотел, чтобы Минотавры не жрали ни своих хозяев, ни людей, их окружающих. Билборд напротив на мгновение погас и зажёгся снова, новой рекламой. С другого конца Шибуйской диагонали на Осаму смотрел Семи Эйта и сообщал дату нового релиза. И это тоже всё осталось в другом мире — гениальных и не очень творцов, в лабиринте, куда Мию Осаму забросило на несколько недель, и больше он ему не принадлежал. — Иногда я думаю, — тихо сказал Суна, прикрыв руками глаза, — вдруг есть и моя вина? Я сказал ему про жизнь Страдивари. Не знаю, утешить хотел, наверное. — Нет, — сказал Осаму и вытащил из стакана льдышку, закинул в рот. — Он не слушал тебя. Он слушал Минотавра внутри себя. Суна коротко фыркнул. Осаму наклонился к нему и ледяными губами поцеловал за ухом. Зажёгся светофор, возвещая пятьдесят пять секунд неподвижности автомобилей. Человеческое море потекло через перекрёстки. На фонаре у станции Шибуя вечерний ветер трепал уголки афиши концерта Тендо Сатори. Розовой, как аспид, ленты с надписью «Отменяется» не было.