Лабиринт

— И ведь не спохватился даже, так, что ли? Кита-сан посмотрел на камертон под лампой, потёр пальцем две густо-чёрные молнии на ручке и тронул блестящие зубцы. Камертон ответил гулким, протяжным звуком. Кита-сан поднёс его к уху и прислушался внимательно, будто слышал там что-то своё собственное, недоступное другим людям, как и до Осаму доносились в тягучей руладе все услышанные им в поисках скрипки грустные и радостные истории. — Думаю, что спохватился, — сказал Осаму. — Но не захотел связываться. Просто постарался замести под ковёр все свои метания по Осаке и обратно, забыть как страшный сон. — И значки эти, стало быть… — Аран подтвердил, что вот здесь они полностью идентичны отмычке. Подозреваю, что Коганегава Канджи сперва изготовил своему другу такой вот отличный камертон, а затем они как-то пришли к идее ограбления. И вот тогда уже появился на свет ломик, с замками вот тоже нахитрили. — Да, — задумчиво сказал Кита-сан и внезапно подмигнул Осаму: — Так всё-таки двое их там было, а? — Я вообще-то уже давно согласился, — чуть раздражённо ответил он, и Кита-сан шутливо пригрозил камертоном. Следом тот с лёгким звяканьем упал на стол, прямо под включённую лампу. По гладким металлическим зубцам пробежал блик, а молнии стали словно выпуклее, чернее и видимее. Примечательный всё-таки знак придумал Мацукава Иссей, а Коганегава Канджи — переделал под себя. — И что теперь? Поедешь за Гошики? — Сам приедет, — Осаму пожал плечами, — я ему позвонил, он в пути уже. — Едет? — с искренним любопытством в голосе повторил Кита-сан. — Вот прям к нам и едет? А ну как сбежит? Ты смотри, не прохлопай. — Да уж не прохлопаю. Куда ему бежать-то? Гошики Цутому мерял шагами коридор около двери в кабинет Осаму, прямой как палка. Ничем не отличался от всех прочих визитов: нервозность сквозила из каждого движения. Он то складывал руки сзади, то принимался поправлять тёмное весеннее пальто. Иногда Гошики оглядывался выжидательно, и как только Осаму подошёл, стало видно, как его глаза забегали, пугливыми тёмными насекомыми заметались вокруг, не останавливаясь ни на чём. Не было покоя Гошики Цутому, и Осаму понял, что в каждом их разговоре, ещё начиная с первой беседы, на которой он не присутствовал, Гошики боялся того, что произошло сегодня. Каждый раз он нервничал, потому что Минотавр внутри отчаянно бился головой о стенки лабиринта его души и требовал отпустить его на волю, не сдавать злым людям, идущим по следу, и заражал Гошики своим злым суетливым беспокойством. У стола он присел как будто бы спокойно, но не выдержал и чуть хлопнул ладонями по коленям. Аккуратные, внимательные к самым чувствительным инструментам руки Гошики лежали на тёмной ткани брюк, самую малость подрагивая. Осаму смотрел на него всего — от торчащего хохолка волос до вычищенных носков ботинок — и не понимал, как начать разговор. Гошики отвернулся и вгляделся в окно, будто рассчитывал увидеть там какое-то спасение от грядущих слов. — Гошики-сан, — произнёс Осаму и выложил камертон на стол. Спросить он не успел: камертон случайно стукнулся об угол той самой серой папки, с которой всё расследование началось. В воздухе снова повис тягучий отзвук, и глаза Гошики резко полыхнули. На мгновение всё его напускное самообладание сгорело в том пожаре, но он собрал себя из пепла обратно. — Нашёлся-таки, — сказал он вмиг померкшим голосом. Как будто камертон изначально был не такой уж ценной, но приятной вещицей, да только случилась с ним досадное происшествие — Гошики его потерял, искал долго и упорно, но плюнул всё-таки. А теперь Осаму его вернул, хоть хозяин уже и думать забыл о своей пропаже. Или находке, как сказала бы Акаги-сан. — Гошики-сан, я предъявляю вам обвинение в краже скрипки «Страдивари», принадлежащей маэстро Тендо Сатори. Вы будете опровергать обвинение? И нервозность наконец-то спала — то, что томило Гошики, то, что занимало все его мысли, случилось. Мучительное и страшное развитие событий всё-таки произошло, и не было больше никакой надобности юлить и рыскать пути прочь. Гошики склонил голову, словно глубоко размышляя над словами Осаму. Плечи поникли, из рук ушла еле заметная дрожь, но только потому что они стали на вид совсем гипсовыми и безжизненными. Только хохолок качнулся не грустно, а обиженно. Взамен лихорадочного беспокойства его окутало ледяное ничего. — Нет, не буду, — резко сказал Гошики наконец. — Я согласен. Недели поисков, блуждания и потерь, бесчувственного топота по чужим тайнам, копания в давно забытых и до сих пор отбаливающих своё влюблённостях, завистях, ликованиях — все они сомкнулись в короткую фразу Гошики Цутому, сидевшего напротив. Капкан для Минотавра захлопнулся, и у зверя не было даже сил на сопротивление. — Вы знаете, — сказал Гошики, глядя в пол, — я так устал от вас. Вы просто невыносимо надоедливый, вы роете и роете, и роете, и вы не успокаиваетесь, и всё это дошло до того, что когда я ложусь спать, вы мне снитесь. Мне не снится ни Тендо-сан, ни все его скрипки. Или Суна-сан с его иносказаниями. Или дурак Когане. Вы, и снова вы, и опять вы. Всё пошло прахом, как только появились вы. — Нет, — протянул Осаму в задумчивости. — Нет. Гораздо раньше. Ещё в аэропорту Токио страх начал точить его изнутри, и в итоге выжег всего Гошики в пустыню. Ни на что больше у человека не оставалось сил — только на всепоглощающую, смертельную боязнь быть раскрытым. И теперь перед Осаму сидел смертельно издёрганный ответ на вопрос, всплывший в голове после разговора с Ойкавой Тоору. Минотавру всегда мало. Выжигая хозяина, Минотавр требует себе в жертву и других людей, и Гошики, обезумевший от страха, готов был ему их отдать. — Как вам в голову-то пришло играть на Суну Ринтаро? — тихо спросил Осаму. — Это ваша идея была или Коганегавы Канджи? — Я же говорил, — мотнул головой Гошики, и в этом жесте одновременно была и ненависть, и боль, потому что никому не даётся легко признание в таких вещах. — Он странный, и я думал, что вы… вы бы просто увязли в нём, и всё, на долгое время. Мне только время и нужно было! И это он, это Суна-сан сказал вам про меня, вы из-за него на меня-то вышли. — А время зачем? Гошики закрыл лицо руками, его качнуло из стороны в сторону, и сквозь ладони он почти выкрикнул надсадно: — Разобрать её и собрать заново, свою собрать такую же. Или лучше. Я хотел… я просто хотел стать где-то первым. Вам-то не понять, вы просто… — Просто ищу скрипку. — Ищите!.. Если я, как Страдивари, не смог играть, я бы, как он, строил. Только не как он… а лучше него. И я делал свои, я пытался. А в кремонской школе мне отказали, и тогда… Да вы не поймёте, правда. Когда всё время отвергают, всё время отказ, а кто-то становится первым и может сам отказывать. Я тоже, я просто тоже хотел быть первым! И не успел... Всё внутри Осаму похолодело от мысли, что скрипки волшебной уже просто нет — есть отдельные эфы, деки, содраны с колок удивительные поющие струны, и годится теперь груда бессмысленных деревяшек лишь на растопку. А впрочем, если так, то возможно она уже и лежит где-то горстью пепла — сожженная безумной амбицией Гошики Цутому, неудачливого скрипача, после возмечтавшего превзойти Страдивари. Так и не понявшего, что никогда не добиться первого места в чём угодно даже самой лучшей имитацией. — Не успел, — повторил Гошики и махнул рукой сердито, виня в своём крахе весь мир. — Не вышло. И это оставляло надежду. — Я вам теперь задам только один вопрос, — пообещал Осаму, — а остальное расскажете в другой раз. Гошики-сан, где всё-таки скрипка? И прямо на глазах у Осаму произошло невиданное, поразительное зрелище: усталый и неживой человек, без сил на любые чувства и разговоры, внезапно рассмеялся. Гошики залился истерическим, отчаянным смехом, визгливым до ультразвука, он хлопал в ладоши и несколько раз топнул ногой по тщательно начищенному с утра полу. Он смеялся, и смеялся, и где-то среди обрывков его взрывного хохота прыгали какие-то путаные слова. Кое-как, сквозь приступы и всхлипы, Осаму разобрал: — Так — я! я! Я говорил же! Я говорил вам!.. «Страдивари»… воруют… го-во-рил я вам… «Страдивари» воруют, чтобы не по-па-дать-ся!.. Обуявшее его веселье спало так же внезапно, как и началось, и Гошики снова смотрел на Осаму прозрачными глазами. На губах его змеилась слабая улыбка; еле заметный отпечаток бешеного торжества, владевшего им минуту назад. Минотавр был счастлив. Минотавр вспомнил, что у него ещё есть рычаги давления, и ощутил своё превосходство над глупыми в своей прямолинейности людьми. Детальки собрали — а результата не вышло. — Попались же, — равнодушно сказал Осаму. — И скрипку найдём. Кита-сан, услышав от него про Гошики, тоже сказал: «Ну ничего, поговорим». Затем развёл плечи в стороны, хрустко размялся и вытянул кисти в стороны («Спина проклятая замучала, вот ведь истинная злодейка», пожаловался он) и продолжил — рассуждения потекли о том, что любой на его месте стоял бы насмерть. Любой человек бы бился за скидку, за смягчение обвинения. Осаму всё это знал наперечёт: читал в университетских учебниках и постигал на практике; но Кита-сан расписывал размеренно и логично, почти ласковым и сочувственным тоном. Осаму не завидовал тому Минотавру, за которого вплотную возьмётся ласковый и вежливый Кита-сан. — Человеку всё-таки место на свободе, — заключил он неожиданно. — А не в тюрьме. И понятно, что судьба его туда заведёт, но ни ему, ни нам в этой судьбе никакого особого удовольствия нет. — Характер человека — это его судьба, — пробормотал Осаму себе под нос и под вопросительным взглядом Киты-сана чуть смутился: — Да один человек так говорил. Всё не пойму, как к этому отношусь. Как будто вот они над гадалкой шутили, на учёт попали, и не было у них никаких вариантов, кроме как однажды и до кражи скрипки дойти. — Погоди, не так, я думаю, — остановил его Кита-сан. — Скорее вот — каждый день мы совершаем то крошечный, то главнейший жизненный выбор. И из выборов этих складывается наш характер и снова влияет на последующие решения. А оттуда уже вытекает наша судьба. Вот они могли много других выборов сделать после гадалки… Осаму пожал плечами. Наверное, Кита-сан был прав — хотя бы потому что он был прав в подавляющем большинстве случаев. — А вообще заработался ты, — сказал Кита-сан. — Думаю вот, не разделить ли мне с тобой честь предъявления обвинений Коганегаве Канджи?.. Ослепительное светило солнце. По начищенной змее на вывеске кофейни скользили лучи. Не щурясь смотреть на неё не выходило, и Осаму прикрыл глаза ладонью сверху. Служебная машина стояла чуть поодаль, как будто водитель никак не мог решиться — надо ли ему в автосервис, а может быть, лучше выпить кофе, а может быть, ничего ему не надо. Всё у него было если не хорошо, то нормально, и не хватало лишь Страдивариевской скрипки возрастом почти триста лет. — Здравствуйте, — сказал Футакучи с лёгким недоумением. Он посмотрел на Киту-сана, покосился на Осаму. Гаечного ключа у Футакучи в руках на сей раз не было, но на комбинезоне остались масляные пятна и руки были чем-то вымазаны. Где-то в глубине мастерской зашевелился Аоне, огромный и суровый даже издали — и снова ничего вслух не сказал. — Здравствуйте, — дружелюбно поздоровался Кита-сан, показал все документы и с огромным интересом оглядел автосервис. Футакучи наблюдал за его взглядом сначала молча, затем не без гордости сказал: — Буквально пять лет назад здесь был пустырь. А я вот тогда решил, что дольше тянуть со своим делом некуда. И смотрите. А мы изначально были-то с Аоне вдвоём! И потом ещё пришли, кто-то ушёл уже, а последним Когане. Ну, да про Когане я уже говорил… Верно, детектив? — Верно, — согласился Осаму, но Кита-сан сразу же перехватил его инициативу: — Простите, а сегодня ваш Коганегава-кун не на работе разве? — Да отошёл, — махнул рукой Футакучи. — Отпуск у него скоро, бегает готовится. Давеча сумку какую-то приволок… Аоне, а мешок этот здесь лежал? Вот, мешок ещё. Сегодня появился, я и не заметил. О, да вот же!.. Как во сне Осаму обернулся и прямо на пороге автосервиса, в окружении чрезмерно ярких солнечных лучей, увидел Коганегаву Канджи. Высокого и нескладного, в таком же зелёном костюме, как и все здесь, со смешной причёской, делавшей его похожим на сердитую птичку из игры. Осаму смотрел и смотрел на него, мимо текли бесконечно долгие секунды, а Коганегава никак не мог осознать себя загнанным в угол Минотавром. И наконец испуг промелькнул по его беспечному ребячливому лицу. Густые брови от ужаса поползли прямо к глупой крашеной чёлке, и Коганегава Канджи инстинктивно попятился назад. Но выхода из лабиринта для Минотавра не было — ни для одного из них. Кита-сан оказался быстрее. Внезапно исчезла вся его комиссарская благообразность, пропал смирный и вежливый джентльмен высокого звания; вместо него к пятившемуся Коганегаве летел совсем молодой, прославленный решительностью и бесстрашием полицейский. Схватил за руку, заломил за спину, почти не встретив сопротивления. Только лишь почувствовав на руке холодный обруч наручника, Коганегава вздрогнул и тоненько взвизгнул. — Вы арестованы по обвинению в краже скрипки «Страдивари» из квартиры Тендо Сатори, — сказал Кита-сан так, будто объяснял нашкодившему первокласснику, что письменные принадлежности следует убирать в пенал. — Где скрипка? — Голос у Осаму охрип от волнения. — Вы что, — пискляво прошептал Коганегава и следом воскликнул: — Я даже не знаю, кто такой ваш Страдивари, я никаких скрипок в жизни не видел, я уезжаю скоро! Он продолжал бормотать что-то жалостливое и глупое, и в бессвязной чуши никак не выходило ухватиться за что-то и докрутить наконец клубок до конца. Сыщик нашёл вора — но такое ли это имело значение, если скрипка исчезнет в путанице тоннелей? Минотавр оказался двулик; и по недоразумению какому-то в обеих личинах своих отчаянно человечен. Ни Гошики, ни Коганегава не походили нисколько на тех, кого чудовище сожрало целиком, проглотило и заменило своей звериной, склизкой сущностью. Они были обычными парнями. Быть может, жадными и завистливыми, озлобленными, доведшими свою бесшабашность до страшной крайности. И во всём этом отчаянно человечными. — Вон сумка лежит… Италия… в Италию ехать… нету ничего… только снаряжение… билеты куплены… дайвинг, понимаете, это вот нырять… на Сицилии нырять… вещей много… — Вещей, — медленно сказал Кита-сан. — Сумка, значит, лежит. Мешок вот притащил. Осаму рванул мимо вставшего столбом Футакучи с круглыми глазами. Вроде бы уронил какую-то подставку с инструментами. Вроде бы покатилась прочь от ноги банка с краской. Заныла лодыжка, какое-то из столкновений не прошло даром. Перед собой он видел только молнию на тёмной спортивной сумке с логотипом Columbia и бесформенный тканевый мешок. Рванул на сумке молнию — оттуда повалилась кипа смятой одежды. Шорты, майки, цветастая рубашка. В сердце что-то оборвалось. — Я же говорю, — промямлил Коганегава. — Я уезжаю!.. — Да что происходит? — громко возмутился Футакучи и непечатно выругался. Кита-сан что-то ответил вполголоса. Осаму трясущимися руками провёл по куче чужой одежды. Ничего не было, ни намёка, и неужели так всё и закончится… Внезапно в кармане одних шорт нащупалось что-то тяжёлое. Осаму их тряхнул — и выпала, покатилась по земле круглая золотая медаль, зазвенела по полу тоненькая цепочка при ней. Медаль остановилась, уткнулась лицевой стороной вниз и явила всем выбитую сзади надпись на немецком: «Вена». А под буквами мелкой вязью вились ноты. — Награда Тендо Сатори как почётного скрипача на Венском выступлении симфонического оркестра, — сказал Кита-сан. — В Италию хотели свозить? Сицилию ей показать? Скрытную плотину прорвало. Из карманов, из капюшонов, завёрнутые в майки, запрятанные в углы сумки — посыпались вещи из того самого секретера с подсвечником. Украшения и часы, которые перечислял Ширабу, наморщив лоб, а затем подтверждал Тендо и добавлял новые. Деньги, о которых Тендо говорил с кривой усмешкой и болью на лице, потому что говорить хотел только о скрипке и ни о чём больше. Всё было здесь — а её не было. Пальцы одеревенели, как на суровом холоде. Еле гнулись, ленточные узлы на толстой ткани мешка никак не поддавались. — Нету, — выдохнул финальной, безнадёжной попыткой Коганегава. — Кто он такой вообще, Страдивари ваш… Внутри мешка лежали огромные мотки пупырчатой плёнки. В обрывки были завёрнуты ласты, маски, нащупал Осаму и трубку с резиновой нашлёпкой, но всё было не то, не та форма, не тот материал. Он выбрасывал рваные, скомканные мотки наружу, но они всё равно не заканчивались. Как сказочный горшочек не мог перестать варить кашу, так и мешок не мог перестать подсовывать Осаму ещё больше пупырчатой плёнки. Он почти ожидал, что сейчас коснётся руками шероховатого днища, повернётся к Ките-сану и с упавшим сердцем качнёт головой. Но не пришлось. Сквозь плёнку и целлофан пальцы коснулись причудливо изогнутой поверхности. Бережно-бережно, осторожнее, чем фарфор, Осаму вытащил наружу нечто, плотно обёрнутое во фланель. Что было силы рванул ткань — и отполированная вишнёвая дека немедленно поймала солнечный блик. Колокола судьбы забили тонким скрипичным голосом. Пальцами Осаму огладил резной завиток, тронул изящные боковые прорези, и на вновь почувствованную ласку человеческого касания инструмент ответил тонко вздрогнувшими струнами. И в той краткой, замершей на кончиках пальцев Осаму ноте сплелись резонансом клёкот чаек над морем и лихие итальянские танцы, порыв ветра, веселье свирели, звон сабли. Внизу на деке стояла витиеватая надпись латиницей. Финальной точкой — мальтийский крест. «Santa Maria, Antonius Stradivarius. Faceibat anno 1722».