Зелёный

Ки Хун не любит зелёное. И белое. И ярко-розовое. По душе ему — черный и серый, мрачный цвет, каким застилает Корею каждую ночь. Футболка, в которой он возвращался домой, блекло-красная, покрытая засохшими каплями крови. А теперь — соженная в какой-то подворотне. Воспоминания душат. Воспоминания мучают. Разъедают мозг, воспалённый и тяжёлый. Кто-то пьяный запускает хлопушку за его окном, и от звука этого, ядерной отравой прошедшего по барабанным перепонкам, он вздрагивает, лихорадочно вскрикивает, пот выступает на горячем лбу, и его ведёт в сторону. Сегодня — без ужина. Начинает тошнить. Ки Хун любит кофе без сахара, алкоголь и пресный ужин. А ещё — Сэ Бек. Но не то, что бы он ее любит. Но что-то в нем мучительно гаснет, разлагается от вины и боли каждый раз, когда она оказывается рядом. Она приходит. Она кричит. Она злится. Ужасно злится, смотря на него большими глубокими глазами, терзая мятую и без того футболку и сжимая в потерянности и отчаянье губы. Ей тоже больно. Ки Хун слышит пару раз, когда она остаётся у него на ночь, как она всхлипывает во сне и напрягается, а просыпаясь, хватается за нож, обычно лежащий в кармане лёгких штанов — привычка. По утрам она коротко трогает кончиками пальцев синяки под глазами и тяжело — всегда тяжело — дышит, словно каждый вздох для нее — гора Эверест и все воды Ледовитого океана. — Ты должен наладить контакт с дочерью, Ки Хун. Ее любимая фраза. Ки Хун всегда отводит взгляд, сжимая зубы, а Сэ Бек снова злится. — Ты — дерьмовый отец. Ки Хун не может винить ее за эти слова. Он и правда ужасный-ужасный отец, просто отвратительный. Настолько, что для его дочери роднее совершенно чужой человек, который, без сомнения, сможет вырастить ее достойной прекрасной девушкой. Возможно, ей будет лучше вообще забыть о нем. Однажды он говорит об этом Сэ Бек, и она впервые бьёт его: по лицу, наотмашь, больно до невыносимого. В глазах ее горит огонь, ранее неизвестный, очень опасный и горячий — лава, дотронешься — обожжёшься. Они спорят весь вечер, впервые вываливая друг на друга все накопившуюся безысходность и страх, а после опустошённо сидят на кухне с тяжёлым, горьким виски, отвратительно теплым от солнца, под которым он стоял весь день до этого. — Оставайся у меня, если хочешь. Коротко говорит Ки Хун и, вставая, чтобы уйти, впервые — впервые — дотрагивается до ее плеча. Оно теплое, почти горячее и твердое от напряжения, но кажется в ту секунду абсолютно родным, нужным и правильным. Сэ Бек вздрагивает от прикосновения, но не отстраняется, и лишь тоска заполняет ей зрачки. — Они не хотят отдавать мне брата. Тело Ки Хуна покрывается холодной, мелкой дрожью, наполняется каким-то непонятным чувством — сильным и болезненным. Он проходит обратно и садится возле Сэ Бек, мягко, в знак поддержки трогая ее руку. — У них нет выбора. Они должны отдать тебе его. — Да, но, пока делают все, чтобы не делать этого. Беспомощность имеет разные оттенки и вкусы, и у Сэ Бек она — яркая, кислая, тошнотворная и темная. Острая, как ее нож-привычка в кармане, и горячая, как дуло пистолета тех ублюдков на Играх после выстрела. — Если что, ты сможешь подкупить их… И я тебе помогу. Я обещаю. Ки Хун рвано и слабо улыбается, все еще держа свою руку на руке Сэ Бек — чужие мышцы под ладонью нервно двигаются, и она будто бы в каком-то иступленном испуге вырывает руку. — Себе сначала помоги, Ки Хун. Дочь. Помнишь? Когда-то он попросил ее не произносить имени дочери, и она послушно выполняет его просьбу. Девочка, живущая в США и носящая кровь Ки Хуна, теперь не имеет имени. Потому что так проще. Ки Хун почти сбегает с кухни, так ничего и не ответив, а спустя почти полчаса оттуда выходит и Сэ Бек. Она плавно и незаметно, как притаившийся убийца, проходит к нему в комнату и устраивается на соседней кровати, постеленной ей когда-то давным давно. Ки Хун не спит. Он наблюдает. И она вместе с ним. Они смотрят друг на друга какое-то холодное мучительное мгновение, а потом Сэ Бек отворачивается. Зелёный цвет вызывает тошноту. У них обоих. Он обволакивает стенки желудка металлическим мерзким привкусом, шумом в ушах и запахом трупов. Однажды мальчик в зелёной толстовке просит уступить ему место в автобусе, и Ки Хун, заворожённый и пораженный ужасом, встаёт. А после выбегает на следующей остановке и тяжело втягивает воздух, потому что страх и отчаянье требуют выхода. И его рвет в кусты. Прохожие смотрят на него с омерзением, недоверием. Как смотрят на отребьей общества, совершенно не подозревая, насколько большая сумма лежит в его банке. Но он не трогает деньги. Они — зелёные. Сэ Бек будит его после кошмара, и он почти бьёт ее. Случайно, все ещё находясь во власти сна, в самом эпицентре грязи и мерзости, там происходящей, но Сэ Бек — ловчее и быстрее его, и перехватывает замахнувшуюся на нее руку с силой и злостью. Ки Хун окончательно просыпается, когда она давит на его шею заточенным ножом и смотрит горящими, покрытыми дымкой глазами. — П-прости, Сэ Бек… Она тоже все ещё подвержена воспоминаниям. И защищается — отчаянно защищается, если ей грозит опасность, даже если опасность эту излучает один из единственных близких ей людей. Они с секунду лежат так, а потом Ки Хун мягко трогает ее за запястье, и она убирает оружие и виновато приподнимает брови. — Следи за руками. — Прости… просто… не нужно меня будить. Я боюсь, навредить тебе… ну или себе. Я сам проснусь, может, только чуть позже, от этих кошмаров все равно никуда не деться. Сэ Бек смотрит на него странным тяжёлым взглядом и садится, обхватывая колени руками. — Завтра мне вернут брата, и я не смогу ночевать у тебя. Не смогу помочь, если что. Тебе пора решать, Ки Хун. Хочешь ли ты, чтобы у девочки в США был настоящий отец? Или нет? Она хочет встать, но Ки Хун ловит ее за руку и мягко тянет назад, призывая сесть. — Я не знаю… Но если я уеду… в США… это будет означать, что… мы больше не увидимся. — А ты хочешь видеться? — Нам с тобой нужна помощь. Глупо это отрицать, Сэ Бек, — он так редко зовёт ее по имени, что сейчас оно режет и мучает слух, повисая каким-то нерасказанным чувством в воздухе. — Лучше держаться вместе… чтобы помогать друг другу. — Разве я могу кому-то помочь? Сэ Бек поворачивает голову в его сторону и замирает, словно олень в свете фар — беззащитно и беспомощно. Ки Хун тянется к ней и, секунду думая, прикасается губами к ее губам. Это даже не поцелуй — просто какое-то теплое, отчаянное, одинокое и нужное прикосновение, без возбуждения и похоти. Осторожное и нежное, будто ветер тронул обветренную кожу. Сэ Бек тяжело вдыхает душный воздух носом, напрягается, сжимает руки, но, тем не менее, не отстраняется и лишь закрывает глаза. — Если я уеду, ты будешь хотя бы звонить? — Ки Хун чуть подаётся назад, складывая брови в тяжёлый и как-то по-щенячьи тоскливый домик. — Буду. Если ты хочешь, — Сэ Бек отворачивается от него и прячет холодными руками полыхающие таким непривычным и странным смущением щеки. — Нам обоим нужно отдохнуть, Ки Хун. Мне нужен брат, тебе — дочь. Мы ещё увидимся. Как-нибудь. Но дочери нужен отец, а брату — сестра. И мы должны быть рядом с ними. Той ночью она уходит, впервые по-настоящему ему улыбнувшись. То улыбка — слабая и нервная, дрожащая, словно лист на ветру, дрожащая от страха и от других эмоций — но искренняя и обещающая. Обещающая что-то хорошее в будущем. Билет на самолёт до США зелёный. Но Ки Хун постарается закрыть на это глаза.