Лимит терпения исчерпан

      Работать в молчаливом присутствии Леви давно стало славной традицией. Эрвин не помнит, как это началось, но тот факт, что он не помнит, уже говорит о многом. Хотя бы о том, что вышло это закономерно, само собой, просто потому что так и должно было быть.       Закончив с похоронками, заодно прикончив добрую половину нервных клеток, соотнося имена с трупами тех, кого удалось опознать… Это одна из многих вещей, которые Эрвин искренне ненавидит в своей работе. Все эти обезличенные и формальные: «долг каждого солдата», «наши соболезнования», «компенсация от государства в размере». К черту это дерьмо! Он ведет людей на смерть, и он с каким-то откровенным мазохизмом помнит все имена, все лица, каждую увиденную гибель во рту титана. Он чертов циничный мудак с колоссальным грузом вины.       Но если он перестанет двигаться вперед, все окончательно потеряет смысл.       Надо сосредоточиться на отчетах командиров отрядов. Довольно внутренних истерик.       Отчет Леви хорош необычайно, подробен, содержателен, точен. Только он все еще выводит «ф» на свой манер так, что та становится неузнаваема. Первое время после вербовки Эрвин всерьез беспокоился, что придется нянчиться с Леви, натаскивать с грамотой и письмом. Но тот, по счастью, читал всегда много и с интересом, так что с грамотой у него все было более чем в порядке, только писал медленно и с такой видимой каждому ленью, что невольно хотелось отвесить ему хороший подзатыльник как какому-нибудь школяру-лоботрясу. Ну хоть что-то он делал не идеально, и на том спасибо.       — Я с трудом разобрал это твое «фактор».       Ответа не следует, и Эрвин поднимает взгляд.       Леви спит, прислонившись к спинке стула, в неизменной позе со сложенными на груди руками. Голова немного отклонена к плечу, длинная челка скрывает один глаз.       — Отлично, — тихо для себя резюмирует Эрвин и переводит взгляд на настенные часы.       Проклятье, уже глубоко за полночь. Неудивительно, что Леви сморило, он больше суток на ногах. По-хорошему стоило бы его выгнать в комнату отсыпаться, но будить того, кого частенько посещает бессонница и мучают кошмары, как, наверное, каждого в этом корпусе, иллюзий Эрвин не питает, отчасти жестоко и неразумно. Но и смотреть, как он ютится тут на стуле, тоже желания нет. Он и без того крайне несговорчивый, резкий и ершистый в последнее время, черт знает почему. Эрвин уже устал пытаться разобраться в мыслях Леви: даже когда создавалась иллюзия, будто ничего нового тот не выкинет, у Леви всегда находилось чем удивить. Это душу свою обнажать исключительно перед Эрвином он не боится, но мысли… Мысли, если они тяжелые и давящие, Леви старается держать при себе.       Эрвин тоскливо смотрит на неразобранную корреспонденцию без пометки «срочно». Он с этим будет еще долго возиться такими-то темпами. Где взять чертов энтузиазм для ночного трудоголизма?       Леви шумно тянет носом воздух, и Эрвин кидает на него изучающий взгляд. Леви напряженно хмурится, а затем резко открывает глаза. Несколько раз моргает и наконец фокусирует взгляд.       — Кошмар? – участливо спрашивает Эрвин, пытаясь оправдаться за собственный внимательный взгляд.       Леви долго смотрит на него, как будто всерьез размышляет, стоит ли отвечать, и качает головой.       — Петра и Оруо. Херней маялись и…       Эрвин понимающе прикрывает глаза. Леви не продолжает, а следовательно, и настаивать не нужно.       Леви широко проводит ладонью по лицу, будто в самом деле старается стереть последние следы сновидения.       — Я пытаюсь не винить себя, Эрвин. Но выходит у меня хуево.       — Знаю, — с сочувствием произносит Эрвин. – И я бы предпочел, чтобы ты винил меня.       — Херню несешь.       Эрвин коротко усмехается.       — Возможно. Время уже позднее, и я допускаю, что могу соображать из рук вон плохо. Надеюсь, ты простишь мне это.       Леви небрежно отмахивается. Его это так грызет изнутри или есть другие причины? Целый вал этих причин? Леви, конечно, не совершенное орудие для убийства: за мнимым равнодушием и непоколебимой решимостью вкупе с грубой лексикой кроется обычный человек, который берет на себя ничуть не меньше грехов, чем сам Эрвин. И у каждого из них свой резон продолжать бороться: один сражается, следуя за мечтой, другой отчаянно сражается, следуя за Эрвином. И если меньшее, чем может отплатить Эрвин за его преданность, это доверять так, как не доверяет никому, то пожалуйста. Эрвин не пожалел бы и большего.       Он поднимается со стула и, обойдя рабочий стол, прислоняется к ребру столешницы, смотрит на Леви, сложив на груди руки.       — Иди-ка ты спать, Леви. Тебе это нужно.       Леви смотрит в сторону.       — Хотел бы я знать, что мне сейчас нужнее.       — Ты изводишь себя, — Эрвин опускает левую руку на плечо Леви. – А я бы хотел, чтобы мой лучший солдат всегда был бодр и полон сил. Поэтому повторяю: иди спать, Леви.       Эрвин немного сжимает пальцы на плече и убирает руку.       Леви мгновенно устремляет на него раздраженный взгляд.       — Это что? Приказ?       Опять ершится.       — Нет, — примирительно говорит Эрвин. – Это моя искренняя просьба. И я рассчитываю на твое благоразумие.       Леви смягчается, он вздыхает, и вздох этот на грани смирения.       — Я не засну, Эрвин.       Стоило этого ожидать. Может, именно это Эрвин так боялся и желал услышать? Бог его знает теперь. Искренность Леви бьет болезненнее, чем его замкнутость.       — Понимаю, — Эрвин устало трет в затылке, чувствуя себя погано, в большей степени морально. – Хотел бы я знать, как тебе помочь. Но я даже себе помочь не в состоянии.       Они молчат. И молчание это разительно отличается от того уютного, что они практикуют время от времени, когда достаточно мирной тишины, чтобы на каком-то другом уровне услышать друг друга. Сейчас же оно напряженное и давящее из-за повисшей между ними недосказанности. Эрвину кажется, что он что-то критически упускает. Такое уже было целую вечность назад, когда он только пытался разобраться, кто такой этот чертов Леви, и когда он рискнет выпустить ему кишки наружу.       — Ладно, — вздыхает Леви и с мрачной решимостью поднимается со стула. – Знаю я один способ. Не прибегал к нему уже несколько лет, но это не значит, что он плох или малоэффективен.       Этот его тон невольно заставляет Эрвина прислушаться, потому что Леви сейчас крайне серьезен, крайне тверд и основателен. Он уверен в том, что говорит, и он надеется быть услышанным. Неприятная догадка посещает Эрвина: как давно Леви посадил его на крючок такой примитивной манипуляции?       И тем напряженнее становится ситуация, чем скорее сокращается между ними расстояние. Леви давит на правое колено, заставляя Эрвина отвести ногу в сторону, и окончательно стирает между ними пространственные границы. Его живот плотно прижимается к паху, его пальцы все еще болезненно впиваются в колено. Эрвину кажется, будто мышцы на его лице окончательно задеревенели, он откровенно таращится на Леви сверху вниз, совершенно точно понимая, куда дело движется, но будучи не в силах это остановить.       Цепочка давит через ткань рубашки, и Эрвин опускает взгляд. Леви держит его за подвеску как пса на поводке. Это раздражает.       — Симпатичная цацка. Знаешь, лет так… да прилично уже назад я бы, не задумываясь, пришил тебя в темном переулке, снял ее с твоего бездыханного тела и благополучно толкнул где-нибудь на черном рынке?       — А потом бы всю жизнь прятался от военной полиции в родных трущобах Подземного Города?       — Не дури, эти олухи без твоей смекалки не то что меня не обнаружат, они помойную крысу в куче отбросов не вычислят.       Звучит в голосе Леви что-то такое меланхоличное, что невольно пробивается даже сквозь его спокойный тембр с характерной ленцой.       — Очень самонадеянно, Леви. Я думал, ты уже давно расстался с этой гордыней. Ностальгируешь?       — Нет, но… В какой-то момент ты все-таки усомнился в моей преданности, я прав?       Так вот в чем дело. Леви колючий и грубый в последнее время только потому, что у него чертовски зудит где-то в одном месте, и причину этого «зуда» он решил искать, разумеется, в Эрвине.       — Я, кажется, понял. Тебе не хватает остроты наших прежних отношений?       — Было бы неплохо, — вяло соглашается Леви, и его рука, скользнув по плечу, ложится на затылок.       Прохладные пальцы настойчиво давят, грубые мозоли царапают кожу. Взгляд Леви решителен и устремлен исключительно в глаза Эрвина. Приходится схватиться руками за ребро столешницы и послушно податься вперед. Проклятая разница в росте. И какого черта он такой коротышка?       Леви приоткрывает губы и затягивает Эрвина в поцелуй, на удивление неторопливый, нежный, стирающий возникшее напряжение. А он, в самом деле, ждал чего-то агрессивного, требовательного, напрочь ломающего все хрупкие границы его тщательно выстроенного суверенитета. Леви не особенно церемонился, когда решил, что в Эрвине есть нечто, за что его стоит уважать, за чем стоит следовать, за что можно цепляться в этой жизни. Тогда еще его криминальные повадки эгоистично требовали разобрать Эрвина на составные части, чтобы втереться в доверие, присвоить и ревностно охранять. Вот, пожалуй, только тогда Эрвину было немного жутко. Но, к счастью, Леви довольно быстро совладал со своей взращенной в трущобах натурой, он каким-то образом перекроил себя, или же его невольно перекроил сам Эрвин, как Леви в своей прямолинейной манере утверждает.       Язык Леви коротко очерчивает кромку зубов, и поцелуй разрывается.       Эрвин бы соврал, если бы сказал, что ему все это совершенно неприятно, при этом глядя на блеск влажных губ Леви и…       — У тебя были мужчины? – с парадоксальной для ситуации серьезностью спрашивает Леви.       В сущности, после произошедшего буквально только что подобный вопрос уже не ставит в тупик. Он даже достаточно мягок. Зная Леви, Эрвин мог бы ожидать чего-то в духе: «И как давно ты драл мужиков?» Но Леви невероятно тактичен, и это настораживает.       Эрвин должен признать: его самонадеянно приперли к стенке.       — Итак, — говорит он, собрав всю свою уверенность. Позволить Леви вести в этой партии еще слишком рано, — ты предлагаешь мне ни к чему не обязывающий дружеский секс? Вот к чему мы в итоге пришли.       Тот, и глазом не моргнув, парирует:       — Не говори, что никогда об этом даже не думал.       Подобная несгибаемая настойчивость достойна как минимум уважения.       — Нет, Леви, я никогда даже мысли такой не допускал.       — Тогда я чертовски переоценил содержимое твоей черепной коробки, Эрвин Смит.       От нападения Леви вдруг резко перешел к обороне, он отстраняется. Все-таки слова Эрвина достигли цели? Тот смотрит на него, как одно время буравил взглядом зарвавшихся новобранцев. С раздражением и желанием прописать отрезвляющие, как же это слово звучит… звездюли? Нет, кажется, Леви использовал слово поколоритнее. Ситуация начинает забавлять, но только лишь потому, что Эрвин почувствовал краткий миг превосходства?       Леви разрывает зрительный контакт, его взгляд скользит ниже.       — Чего скалишься?       Ладно, это действительно чертовски забавно. Он не сдерживается, и улыбка становится шире.       — Мне стало любопытно, как ты выкрутишься из неловкой ситуации.       И вот тут случается то, чего Эрвин никак не ожидал. А именно: Леви окончательно покидает его личное пространство и спокойным размеренным шагом направляется к двери. Внутри скребет неприятное досаждающее чувство, похожее на… Уж не разочарование ли?       — Я не собираюсь выкручиваться. Если бы ты не хотел, отшил бы сразу.       Его правда. Только не «отшил бы», а вежливо отказал. Слишком многое их связывает, чтобы брать и отшивать того, кто неизменно и преданно служит жилеткой, поддержкой, опорой и своего рода защитой, да, и это тоже. Слишком, черт возьми, многое они пережили, слишком много потеряли, и уж не раз плечо к плечу держали оборону во время изнурительных трибуналов в столице.       — Давай, Эрвин, мне надо вытрахать это дерьмо из головы… Да и тебе тоже, – рука, жилистая, с крупными выступающими венами, опускается на дверную ручку. – Я буду в своей комнате.       Как ни в чем и не бывало. Эрвин смотрит на дверь, за которой Леви скрылся во мраке коридора.       Ему надо работать, а не сношаться с подчиненным ко взаимному удовольствию. Правда, Леви давно кладет на субординацию, а Эрвин бесконечно прощает ему эту вольность, просто потому что, к своему стыду, он ни черта не может сделать, чтобы обуздать излишне независимую и мятежную натуру Леви. И возможно, такое определение как «подчиненный» уже неприятно отзывается внутри Эрвина, безобразно наслаиваясь на их необычайно доверительные отношения. Нет никого, кто был бы виноват в несоблюдении устава больше чем сам Эрвин.       Соблазнительно, конечно, взять и проигнорировать приглашение Леви то ли из желания повалять дурака, то ли из собственного малодушия. В интимном плане он не прикасался к парням со времен кадетства. Да и тогда это больше походило на стремление ощутить что-то новое, узнать собственное тело, – то было типичное подростковое любопытство. С тех пор много воды утекло. Были в его жизни и девушки, и влюбиться он даже успел. Не женился, не стал обременять себя связями, ушел в работу с головой.       И вот сегодня в койку его тащит Леви, так безапелляционно и грубо, что Эрвин, надо признать, немного удивлен. От волнения за собственный никчемный опыт в вопросах мужеложства едва желудок узлом не сворачивается. Но они с Леви два великовозрастных мужика. Если Эрвин признается, это конечно гарантирует пару-тройку едких дружеских шуток от острого на язык Леви, однако сам Леви воспримет стыдливую откровенность совершенно спокойно и сориентируется в ситуации. В конце концов, может, именно это Эрвину и надо – в кои-то веки отдать инициативу в чужие надежные руки? А там они уж как-нибудь разберутся. Только едва ли это будет походить на расслабляющий дружеский секс, скорее это будет донельзя неловко и комично.       Стоит ли оно того?       Нет.       Стоит ли того Леви?       Да, определенно. Пять минут позора после признания, и инициативность Леви спасет ситуацию, возможно.       Эрвин оглядывается на столешницу, заваленную письмами, рапортами и донесениями, и тяжело вздыхает. Отчего-то мысль провести эту ночь в комнате Леви больше не кажется ему такой уж сомнительной и абсурдной.       «Это бегство», — укоряет он себя, но не достаточно убедительно.       Куда убедительнее ощущается теплый металл ключа в кармане. Эрвин извлекает его, гасит свечи и направляется к выходу.       Это не бегство, это тактическое отступление. Завтра он вернется к рабочему столу полный решимости и нездорового энтузиазма.