Все, что тебя не убивает

      Скука — дело исключительно царское. И когда ты завоевал целый континент, когда ты обратил море в кровавое озеро и построил себе дворец из костяной трухи, скука — дело абсолютное и ядовитое.       Виктор завидует челяди. Небольшая бойницами между лестницами открывает щедрый вид на город; и мужчина удивленно обнаруживает, что наблюдать за жителями, снующими между тонкими улочками с сумками и тележками, с делами и заботами — увлекательно.       Людская жалкая жизнь веселит так, как не развлекает ни придворный фокусник, ни гибкая любовница; но Виктор вряд ли признается, что отыскивает невероятное удовольствие в том, как торгаши выставляют товар на рыночные прилавки, как швейки развешивают белоснежные простыни за квадратными двориками, как дети прыгают через крыши, а собаки копошатся за свиными фермами.       Бедняк отчаянно борется за собственное существование, ремесленник без устали трудится, купец путешествует между городами, чтобы продавать товар… Каждый день наполняется событиями, радостями и горечами, взлетами и падениями; маленькими моментами и большими происшествиями, за которыми Виктор может только наблюдать. Жизнь за дворцовыми стенами унылая и серая, как бы ярко не рядились графини и какие дешевые интрижки не плели за тяжелыми бархатными занавесками.       Даже рыцарский турнир, до которого неделя, не приносит радости, хотя мужчина нетерпеливо ждет, когда выйдет на ристалище, чтобы выплеснуть гнев. Он тренируется, когда над замковыми валами заходит закат; когда сумрак окутывает тренировочный двор и ни единая живая душа не различит, что король двигается по-звериному, будто одичавший волк, и раскусывает копья, как мягкий хлеб.       Проклятие дает о себе знать. Может, способность улыбаться и наслаждаться мелочами забрал северный ветер; может, Виктор превращается в животное, которое не находит себе место за человеческими занятиями, и это осознание страшит кошмарными снами и тревожными мыслями, от которых удается отвлечься лишь наблюдениями за беспризорными мальчишками, что планируют ограбить ювелирный салон.       Сверхъестественное чутье подводит, когда со ступени неожиданно раздается мелодичный голос:       — Это так занимательно, верно?

…

      Месть — блюдо холодное, но Жаклин любит играться.       Между лестничными пролетами стоит король; и единственное, что он может делать, неживыми глазами въевшийся в городской рынок, — это наблюдать за плебеями.       — Это так занимательно, верно? Вам бы кресло или стул, — искривляет насмешка рот. — У меня был целый подоконник, заставленный подушками и одеялами.       Король рассеянно пожимает плечами, и делает шаг вбок. Торговая площадь пестрит палатками и яркими флагами; торгаши стекаются на рыцарский турнир, как мухи на мед.       — Обычная жизнь успокаивает меня, — хмуро кивает мужчина.       Как это жалко и как знакомо; Жаклин и сама проводила дни и недели, несчастная и нелюбимая, болезненная и беременная, отсеченная тошнотворными позывами от светской роскоши, за тем, что придумывала сказочные, необычайные жизни для серой деревушки, что иногда виднелась из окна.       Только из самой высокой башни горной крепости открывался вид на шахтерское поселение. Она обожала наблюдать за черными букашками-людьми; каждая едва различимая за туманными облаками точка жила если уж не счастливо, то свободно, и едкая зависть съедала Жаклин адскими огнями.       — Есть какие-то любимчики? — равнодушно предлагает женщина.       — Зеленый мальчишка, — Виктор указывает пальцами, затянутыми в толстые, кожаные перчатки, на салатовый отголосок между торговыми палатками. — Маленький воришка, который постоянно пытается совершить грандиозное преступление. Пока безуспешно. Его бы только подтолкнуть… Дать шанс.       Как неожиданно.       — Какая прелестная лавка с драгоценностями, — через зевок, который едва удается скрыть в воротник кружевной блузки, замечает Жаклин и кивает на блестящий салон, вывеска у которого — диадема, опоясанная красными кристаллами. — Будет очень обидно, если король потребует, чтобы ювелир явился во дворец с семейными реликвиями и оставил магазин…       — Семейными реликвиями? Я боюсь, как бы он серебро не разбавлял вдовьими слезами. Драгоценности потеряли былой шарм после того, как южной графство пало. Да, южное графство, золотая копь, насыщенная бриллиантами и рубинами. Южное графство, обнесенное неприступными горами, тонкий проход между которыми охраняет водопад Рыдающей Матери.       Южное графство, которым Жаклин когда-то правила. Хрусталь которого носила на груди.       — Не то чтобы вам некого было винить, милорд, — предлагает женщина и испуганно впивается ногтями в ладонь. Не стоит показывать иголки, не стоит намекать, кто она в действительности; стоит только кивать и делать глубокий реверанс. Жаклин быстро добавляет: — Вывеска… Это кровавая диадема, если я не ошибаюсь.       — Кровавая…что?       — Южное графство охраняет рыдающая статуя, голова который теряется за облаками. Она плачет тонкими камнями, хрустальными снежинками, которые вы неоднократно могли наблюдать в нарядной ткани. Но если мужской наследник умирает до того, как скажет первое слово, памятник Матери плачет алыми жемчужинами.       Король удивленно поднимает брови и отрывает взгляд от рыночной площади и внимательно вслушивается в рассказ; ну, конечно, он, мерзкий захватчик и уничтожитель, ничего не знал о земле, которую осквернил битвами и проклятыми, голубыми огнями. Жаклин продолжает рассказ, — она сбивается на миг, потому что это необычно, когда мужчина не перебивает; когда не нужно бороться за право сказать хотя бы слово невзначай.       — И Золотус Третий имел забавное хобби — он насиловал бедную служку, убивал едва рожденное дитя и дарил бедной девушке украшения из крови. Думаю, прабабка ювелира имела честь страдать… Красный хрусталь — камень не редкий, но диадема… Я бы сказала, что это достойное приобретение.       — Думаете, диадема подойдет мне? — усмехается мужчина; холодная улыбка приоткрывает острые, заточенные клыки.       Целый долгий миг женщина не понимает, о чем речь; медленно моргает, а когда осознание медленно загорается огоньками за глазами, звонко хихикает.       Очень коротко, но сам факт того, что она засмеялась, вызывает раздражение. Человек стер с земли место, что она принимала за дом, и она не имеет морального право даже улыбаться, когда он вблизи; только вытаскивать кинжал и метить в горло.       — Подарите украшение кому-нибудь. Заставьте того же ювелира разобрать его на самые уродливые броши, которые только сможете придумать, и разделите между придворными дамами. Представьте, какое уничижение это будет для бедного мастера — обращать в пыль семейное наследие, — предлагает принцесса, резко и наотмашь.       Виктор очень любит уничтожать вещи; она давно это поняла.       Когда он поднял из колыбели дитя, которое она ненавидела, и швырнул в пламя, Жаклин почувствовала… освобождение.       Когда пламя перекрыло младенческий крик, когда Пирит, ненавистный муж, кинулся в голубой костер, чтобы спасти собственный отпрыска, когда она неожиданно и невозвратно овдовела и потеряла мерзкое отродье… это было прекрасно. Так легко и просто. Будто бы если она расправит ладони, уже не скованные обручальными клятвами, она улетит в прозрачное небо.       Но безумие, которым облачило себя сознание, чтобы пережить чудовищный, травматический опыт, прошло и оставило по себе горечь и желание мести.       — Это интересная идея. Надо подумать, — выдыхает король. — Если я решусь, то вы поможете мне оценить, настоящая ли это диадема или нет.       Жаклин согласно кивает и уходит. Семя, которое она посеяла, прорастет. Действительно — через полчаса прибегает фрейлина и с вопросами, где госпожа разбила висок (совсем точно не упав с лошади в доспехах, пока тренировалась на ристалище с мужчинами, которых собирается убить в день турнира) и объявляет, что король собирает званый ужин, чтобы приобрести загадочное украшение.       Зеленый мальчишка вытянул удачный билет; Жаклин же… пока лишь развлекается.