…
Ювелир прибывает во дворец, не опаздывая ни на миг. Он заходит в малый зал, неся перед собой многочисленные бархатные шкатулки и саквояжи, расшитые блестящими камнями. Низко кланяется, а когда король отрешенно кивает, то принимается раскладывать броши, серьги и прочие драгоценности на ярко освещенный подсвечниками стол. Придворные леди и мужи обступают импровизированный прилавок. Желающий обрести любовь хотя бы на один вечер, особенно пузатый, жирный герцог достает кошелек и клянется, что для каждой красотки он купит колье. Богатая пожилая графиня опускает пенсне на горбатый нос и придирчиво принимается рассматривать крупный изумрудный браслет. Жаклин даже не встает с кушетки и лениво попивает пунш, — вино для леди, которой она притворяется, запрещенный напиток. Она запускает в зал увлекательный слух; и теперь одно удовольствие наблюдать, как недоуменно перешептываются знатные девушки, пытаясь понять, про какое редкое украшение шла речь. Но веселье прерывает подошедший слуга. — Король желает вас видеть, — сообщает одетый в лиловый камзол юноша и указывает на трон, где сидит, развалившись, Виктор. Поддерживая зрительный контакт, мужчина подзывает к себе полусогнутыми пальцами. Не какая-то собачка или амбициозная дура, Жаклин лишь отворачивается. Она неожиданно ясно ощущает холод стали, касающейся голени. Это спрятанный на всякий случай кинжал. — Не знала, что у правителя плохое зрение, — усмехается женщина и опускает на мраморный пол опустевший бокал. — Кажется, он прекрасно видит меня и так. — Пожалуйста, — не то просит, не то настаивает — не то, может быть, даже приказывает, лакей. Только из жалости к тому, что перенесет слуга, если она не послушается, Жаклин поднимается на ноги. Подол юбки шуршит, повторяя каждый шаг; так, игнорируя незамедлительно наполняющийся пошлыми сплетнями двор, — которому уже успели надоесть драгоценные камни, — княгиня доходит до ступени, ограничивающей личное пространство короля. Низкий поклон. Дежурная улыбка. Можно даже не стараться; Жаклин уже давно поняла, что ни король, ни слуги не помнят, что она за женщина. Это могло бы практически обижать, если бы так здорово не выручило; она без боязни представляется, лишь как дочь мерзкого предателя, — или ниспосланного небесами спасителя, зависит лишь от того, за чей идеал сражаться, — что пустил звериного короля через перевал. А не как вдовствующая и легитимная правительница над всеми южными уделами. — Надеюсь, вы не обманули меня, — сообщает Виктор. — Как я могла? Еще один лакей громогласно объявляет, что правитель приобретает кровавое украшение; потерянный символ власти, который до того передавался между правителями уже завоеванной земли. Ювелир, боголепно шепчущий одни лишь благодарности за невероятную честь, открывает до того запечатанный двумя замками сундучок. Кровавая диадема восседает на бархатной ткани. Невероятно тонкие золотые нити, увешанные тонкими рубиновыми капельками, обвивают центральный красный камень. Он, обработанный, как вытянутая четырехконечная звезда, переливается алыми бликами. Тронный зал наполняется восторженными охами. Для того, чтобы понять представленную уникальность, совершенно не нужно обладать исключительными знаниями. Красивая вещь поет так, что нельзя оторвать взгляд. Жаклин мгновенно узнает, что это подлинная работа, но сохраняет молчание, неожиданно онемевшая от горечи, что реликвия угодит в грязные руки, не умеющие создавать, а лишь приносить смерть. Король, впрочем, уже не ищет достоверности. Он завороженно глядит, как драгоценный камень пульсирует под свечами, как каждый язык пламени открывает новый оттенок красного — от густой, засохшей крови и до того, как раскрашивает щеки поцелуй первой любви. — Меня уже не волнует, подделка это или нет, я покупаю, — резко объявляет Виктор собственный вердикт. Он встает, нет, почти спрыгивает с возвышенности, где размещается трон, и берет украшение в руки. Диадема выглядит невероятно хрупкой между ладонями, спрятанными за черными кожаными перчатками. Конечно, двор аплодирует, будто бы повелитель совершил нечто, что заслуживает одобрение, — а не спустил небольшое состояние на блестящий камень. Жаклин не находит в себе желание хлопнуть хоть бы один раз; она остается неподвижной, — разочарованная тем, что было отличным планом. Представление не заканчивается. — И, как уже прошел слух, испортивший столь приятный сюрприз, — начинает король, оборачиваясь на Жаклин. Она кое-как выдавливает из себя виноватое выражение и смиренно тупит глаза в собственные туфли. — Столь прекрасная диадема не имеет право пылиться; она и без того долго была спрятанной! Я обещал, что окажу милость той, чья красота сравниться с тем, как мерцает камень, и я держу это слово. Отыскивая небывалое удовольствие в том, как придворные леди хватаются за руки и взволнованно переглядываются, Жаклин делает незаметный шаг за трон. Самое время исчезнуть — превратиться в блеклый призрак и отправиться на изнурительные тренировки. Если она желает победить в день, когда настанет рыцарский турнир, лишь законсервированной ярости будет недостаточно; необходимо физически подготовить себя, а это чертовски тяжело, когда ты лишь сезон назад едва не умерла, пока рожала ненавистное себе дитя; или когда в жизни не держала ничего, чтобы не поместилось на кончик позолоченной вилки. — Я прошу, чтобы княжна Леруа, дочь князя, что обеспечил мне победоносный марш, приняла это украшение, — без запинки произносит звериный король. Зал ахает. Из серой мышки, что могла незаметно гулять коридорами, Жаклин превращается в мишень; но сама она это еще не понимает, пытаясь осознать, верно ли расслышала. Жаркий румянец обжигает лицо; она не была представленной во двор, когда ей исполнилось двадцать один, моментально отданной под венец, а поэтому совершенно не понимает, как себя вести. Южное графство славилась простыми, шахтерскими обычаями — Жаклин, даже получившая титул графини, без боязни говорила, что думала, танцевала тогда и ровно столько, когда и сколько желала, даже пила вино и охотилась с мужчинами. Пока не забеременела, конечно, потому что если Пирит и умел что-то, так это отравлять ночи. Тогда вольная жизнь сократилась до высокой башни, где единственное развлечение было окно. Высокий этикет, зазубренный до головной боли, не дает подсказки; что делать? Отказаться и сделать реверанс? Принять дар и элегантно улыбнуться? Но не обяжет ли это на связи, которые женщина отчаянно бы желала избежать, как бы красиво звериный король не выглядел? Король принимает промедление за шок; он подходит до того близко, что нельзя вытянуть и руки, и загораживает зал. Жаклин быстро моргает. — Почему я? — словно издали, доносится собственный шепот. Где-то княгиня улавливает тонкое издевательство; ох, стоило прикусить себе язык и не болтать. Это месть за то, что она заставила короля целый вечер бороться с настойчивыми мольбами о том, чтобы диадема досталось конкретной знатной леди. — Потому что я сказал, что диадема удостоится лишь девушки, что увлекает меня так же, как и переливающийся красками рубин, — жёстко усмехается мужчина. В неожиданной близости, Жаклин понимает, глядя на измученное лицо, что он такой же юный, как и она. Просто тоже покалеченный. — И это вы, княгиня. — На меня не действует лесть, — одними губами произносит Жаклин. Момент затягивается; она слышит, как принимается шептаться двор. — Поверьте, я не желаю затащить вас в постель, — фыркает король. Это не звучит, как оскорбление и преуменьшение, а как факт. — Но мне будет достаточно, чтобы каждая графская дочь и герцогская племянница подумала, будто ты уже побывала у меня в кровати. Остерегайся отравленной шпильки, невзначай уколовшей ладонь, цинковой мази, от которой лицо покроется волдырями, или воткнутый в туфлю стеклянный осколок. Не смей пускать про меня слухи. — Я просто развлекалась, — оправдание звучит жалко. Женщина, — испуганная в действительности девушка, — ясно осознает, что заявилась в змеиное гнездо совершенно беззащитной. Она может справиться с ножевыми нападениями и рукопашными драками, но как обходиться с коварными дворцовыми играми не на жизнь, а на смерть? Как сражаться с тенями? Приподнимаясь на цыпочки, чтобы заглянуть в голубые, холодные глаза, девушка молитвенно складывает озябшие руки. — Пожалуйста. Простите меня. Это не повторится, — ненавидя себя за то, что приходится умолять, просит княгиня. — Меня некому защитить. Без верной служанки или старой няньки, которые уберегли бы меня от преступной интриги, я паду. Через позвонки пробегает дрожь. Жаклин отказывается верить, что она, так глубоко зашедшая в собственной мести, потерпит поражение еще до того, как начнется настоящая большая игра. — Меня нельзя разжалобить мольбами, — произносит Виктор. Непреклонный и упрямый, он выглядит точно так, как выглядел тогда, когда штурмовал южную крепость. Когда король опускает это дурацкое украшение, — гигантское клеймо, — Жаклин между замысловатыми прядями прически, девушка всхлипывает. Девушка не такая сильная, как думала; сколько не притворяйся, она никакая не мстительница и не завоевательница, а насильно выданная замуж княжья дочь, которую насилует муж. — Ну что ты, — утешительно касается щеки мужчина. Он задерживает ладонь на лишний миг; Жаклин сдерживается, чтобы не закричать. — Боюсь, некоторые придворные леди достаточно глупы, чтобы не понять намек, который несет диадема, поэтому позволь мне… Ссутулившись, мужчина опускает сухой поцелуй на дрожащий рот, что едва сдерживает плач. Прикосновение быстротечно и едва ощутимо; но король вздрагивает так, словно пронзенный молниями, и отшатывается. До того туманный голубой взгляд смотрит исключительно ясно, — и почему-то напугано. Он опускает руку, что до того все еще касалось щеки Жаклин; и она замечает, как дрожит мужская ладонь.…
Целый бесконечный миг Виктор упивается от власти, от того, как легко обратить чужую жизнь в кошмар. Он, — редкий садист еще до того, как сознание тронуло проклятие, — наслаждается, что горная княгиня едва сдерживается, лишь бы не расплакаться. Голод ли это, или усталость от того, как собственное имя окунается в грязь бесконечными сплетнями и слухами, король не знает. Он просто желает, чтобы скука развеялась, и жесткость — лучшая для того панацея. Девушка всхлипывает и просит прощение; говорит о том, что беззащитная перед дворцовыми играми; исступленно шепчет, что лишь хотела развлечься. Виктор почти ощущает жалость. Но искренний душевный порыв быстро разрывает на части агоническая потуга, сжимающая кишки; мужчина едва не складывается на пол, как карточный домик, когда спазм перерастает в невыносимую боль. Сколько король не охотился? Две недели? Три? Еще недавно сытости хватало, чтобы пережить месяц; но каждый раз, когда он ест, голод только разрастается. Временные промежутки между новыми вылазками горят, как воск свечи, и Виктор страшится, что скоро выходить в лес придется каждый день. Рот наполняет слюна; язык царапается о клыки. Перед глазами представляется вожделенная картина, как он валит лося на укрытый прошлогодними снегами луг, как горло наполняет еще живая кровь. Она дарит временный покой, но оставляет по себе опасное желание чего-то большего; чего-то, что страшно даже представлять. Агония разрастается, запуская ядовитые корни не только в живот, но и грудь; нужно немедленно освободиться от раздражающей тело блузки, от декоративной позолоченной брони, укрывающие плечи, от перчатки, что тисками сжимает запястье; нужно, чтобы корона и подбитый мехами плащ полетели, в ежевичный куст; нужно немедленно опуститься на четвереньки взять звериный след… Нужно закончить это дешевое представление и тогда все, чего он так желает, исполнится в миг. Боль туманит рассудок; он едва помнит, что говорит, о чем думает и зачем это делает, когда легко наклоняется и губами касается сжатый в тонкий нить рот княгини. Поцелуй быстротечный и невесомый — лишь пустой жест, чтобы дворец понял, что она — новая фаворитка, и разорвал на куски. Но что-то идет не так. Бесконечный до того голод исчезает. На жалкий, краткий момент — но достаточный, чтобы это прочувствовать и испугаться. Тело, которое уже месяцами не находило отдых, подхватывает неожиданное тепло. Оно приносит исцеление; Виктор с широко открытыми глазами видит, как перчатка, клякса которой касается бледной девичьей щеки, становится непомерно великой. Приходит давно забытый покой. Боль отступает; но сознание омывает богобоязненный ужас, и король отшатывается. Тогда привычная агония возвращается; тогда ткань перчатки вновь натягивается под бритвенными когтям и тогда голод вкручивается между кишками, как штопор. Виктор еле слышно выругивается себе под нос; чтобы это не было, это лишь жалкий морок, сдаваться воли которого он не собирается. Временное помутнение. Эфемерный обман. Вожделенный мираж. Что угодно, но не спасение. Но, поднимая глаза на лицо княгини, омраченное кровавыми тенями, очень тяжело отрицать, что ответ на проклятие нашелся. Иногда достаточно просто надеется, чтобы отыскать исцеление. Девушка смотрится исключительно потерянной между высокими мраморными колоннами, позолоченными фресками и узорчатыми толстыми коврами; но она все равно притягивает взгляд. Еще даже до того, как Жаклин запустила в зал нелепый слух, еще до того, как подошла к возвышенности, окружающей трон… Виктор осознает, что целый вечер провел за тем, что наблюдал за перемещениями княгини; то она незаметно пробует вино и морщится, то засматривается на генеральский нож, украшенный драгоценными камнями, то танцует с графскими дочерями, взявшись за руки. Может, это от того, что девушка новенькая, прибывшая во двор лишь две недели назад с южными рыцарями, посланными на турнир. Так думать было бы безопасно. Но глубоко между мыслями, скрученными в гордиев узел, король понимает, что странное притяжение нельзя объяснить столь просто. — Но знаете, княгиня, — мужчина судорожно ищет способ исправить то, что натворил, и не потерять лицо. Он возвращает вежливый тон и обращение; хотя понимает, что уже поздно: девушка плачет жемчужинами. Белоснежные камни звонко падают на пол и теряются между ногами удивленной знати. Конечно, она ведь родилась за волшебными горами, которые веками были неприступными. Веками, пока Виктор не предложил особенно выгодный контракт тому, кто контролировал зачарованный перевал. Но это все равно невозможно, приходит запоздало в сознание. Он уничтожил графский род вплоть до месячного, пронзительно визжащего дитя. Еще одна загадка имени Жаклин Леруа. — Княгиня, — зовет король снова. Она утирает глаза руками и судорожно втягивает в грудь воздух, готовая, кажется, слушать. — Я вижу, что вы уяснили урок. Этого будет достаточно. Можете идти. Я прощаю вас. — Что? — вспыхивает девушка неожиданно, как факел; как самый яркий похоронный костер. До того смиренное, безэмоциональное лицо наполняет гнев. Первый раз в жизни Виктор видит, как ярость кого-то украшает, а не уродует. — Достаточно? Меня отравят; но спасибо, вы меня прощаете после того, как губами подписали мне смертный приговор! Конечно, не хочется признавать, что злость княгини праведная. Просто тогда Виктор еще не думал, что может быть, обнаружит в Жаклин шанс вернуть себе человечность. Это едва ли оправдание, а так, лишь эгоистичный лепет. Момент назад король не волновался такими мелочами, как жизнь очередной знатной дочери; но это было до того, как между тучами, омрачающими сознание, показался светлый проблеск. — Утешит ли вас знание, что я не врал, когда сказал, что вы увлекаете меня? — предлагает мужчина. Девушка, конечно, фыркает и закатывает глаза. Она, считающая себя уже умершей, уже зарезанной кем-то в собственный постели, осмеливается вести себя так, как не пристало леди. Виктор не может насмотреться. Он так устал от жеманности и неискренности. Неудачная попытка. — Тогда Вас успокоит это, княгиня, — вздыхает король и устало чешет затылок. Корона съезжает на лоб; проклятый металлический обруч мешается, и он снимает его, вешая на полусогнутый локоть. Мужчина мечтал бы это избежать. Но если он действительно желает разузнать, почему голод отступил, стоило лишь поцеловать Жаклин, то было бы замечательно, если бы она не умерла. Наконец-то, спустя так бесконечно много времени, он оборачивается на зал. Знать готовится внимать любой речи. — И поскольку княгиня дорогая гостья, отданная мне самыми верными союзниками под присмотр, я надеюсь, что ни один ядовитый комментарий или колкая издевка не коснутся благородного имени Леруа. Ибо каждый, кто не согласиться с тем, что за выбор я совершил сегодня, познает королевский гнев. Я требую безопасности для княгини, — Виктор многозначительно коситься на змеиный клубок, где переглядываются престарелые графини, желающие видеть только собственную дочь в царской постели. — Или, помилуй вас Зверь, я украшу зал девичьими головами, воткнутыми на пики. Раздается недовольный шепот. Двор покорно кланяется, принимая через плотно сжатые челюсти и заученные улыбки столь неприятный приказ. Виктор оборачивается на Жаклин. Она густо краснеет и отворачивается, чтобы стремительно покинуть зал; и пускай он надеется получить глубокий реверанс или хотя бы благодарный кивок, девушка дарит лишь взгляд, полный ненависти.