Альстромерия

      Чуя сидел в одной и той же комнате уже как три с половиной часа и тревожно перебирал собственные пальцы, после них волосы, накручивая локоны, и мял одежду. Иногда, в нетерпении получить ответы на собственные вопросы, поднимался и с мрачным выражением лица наворачивал круги по помещению. Кусал губы и продолжал думать о том, что произошло, почему прибежавший так паниковал, почему всполошился даже Осаму и был так категоричен, что не захотел брать с собой поддержку в лице Накахары. Последний не понимал почему всё постоянно происходит вот так: парень что-то говорит и быстро уходит, не давая напарнику и слово вставить, оставляя наедине с отвратительным ощущением ненужности и бесполезности на душе, скребущим где-то внутри черепной коробки, постоянно напоминающим о себе мерзким звуком. В этом у них с Фёдором даже есть некое сходство.       Дазай иногда вёл себя словно полная скотина, относясь к старшему как к собаке, не лучше, дразнил, называя «послушным» или «плохим мальчиком», постоянно использовал, как только понимал, что на игровой доске фигуры удобнее не было, а Чуя ведь даже отказать паршивцу не мог. Смотрел на свои принципы, на их, несомненно, великолепно сочетаемый дуэт и сдавался, подчиняясь. Одно дело — повиноваться Мори или Коё, совсем другое — Осаму. Первый вариант вызывал только удовольствие, не нужно было ни о чём думать, лишь послушно исполнить приказ, выбора так или иначе не было. В случае же с напарником, это вызывало двоякие чувства. С одной стороны, Накахара, безусловно, доверял юноше и его умениям, за столько лет совместной работы сложно было этого не делать, а с другой — личная неприязнь и нежелание делать то, что говорит конкретно шатен. В такие моменты он чувствовал себя как подросток, бунтующий против родителей ради их внимания.       На обратной стороне медали — «добрый» Дазай, способный приободрительно похлопать парня по плечу со словами «Ты не самый глупый в мире человек, ты справишься» и, получив подзатыльник в ответ, продолжать улыбаться. Он его поддерживал, да, своеобразно, но хотя бы пытался. Чуя ценил это, пусть никогда бы и не признался в открытую. Мафиози никогда не считал рыжего монстром, несмотря на Арахабаки, чудовищную силу и всю ситуацию в целом, упрямо называл его «самым человечным из людей» даже когда Накахара не был уверен так ли это на самом деле.       Однажды Огай в присутствии горе-дуэта назвал Чую «не похожим на других» в негативном ключе, имея ввиду его «особенность». Сам рыжий тогда едва ли обратил на это внимание — Мори был сам не свой и вряд-ли задумывался о том, что нечто подобное может обидеть подчинённого, только вот Осаму заострил на этом внимание. Закончилась история тем, что Ринтаро всё же извинился перед младшим после недельного выедания мозга. Как у шатена получилось его заставить — загадка. Босс Мафии был ужасно занят, в то время присутствовал лишний десяток нерешённых проблем, требующих срочного вмешательства, поэтому мужчина толком не спал, представить к этому ещё и Дазая, вечно жужжащего под ухом и отказывающегося выполнять какие-либо поручения… брр… Рыжий чувствовал стыд за поведение напарника, но был благодарен за такую отдачу. Всё же, он искренне пытался защитить старшего, пусть и не от чего было. Кто знает что двигало шатеном в тот момент, возможно, и правда желание защитить партнёра, а, возможно, и возможность добавить боссу, коего он так не любил, проблем.       Юноша прикрыл глаза и резко вдохнул, останавливаясь посреди комнаты, устремляя взгляд на деревянную дверь. Присутствующие здесь подчинённые тоже замерли и повернули головы в сторону исполнителя Портовой Мафии — кто в страхе, кто с интересом рассматривая мрачную низкую фигуру, через несколько мгновений сорвавшуюся с места, не в силах больше здесь оставаться. Накахара взял с ближайшего рабочего стола несколько пустых — в этом он удостоверился под удивлённым взглядом коллег — листов бумаги и вышел, направляясь в свою общую с Дазаем комнату.       В этот раз тут очевидно чище, чем раньше. Удивительно, Осаму всё же сдержал обещание, или, возможно, захотел пожить немного дольше, и убрал срач на своей половине, а на месте, где живёт Чуя всегда было принципиально чисто и аккуратно, одежда всегда сложена в стопку, а остальные вещи спрятаны от чужого взора. Когда ему было скучно, иногда он брался за уборку.       Рыжий упал на подоконник, чудом не разбив оконное стекло, положил листы рядом с собой. Почему-то сейчас жутко хотелось написать о своих чувствах, передать их кривыми символами на бумаге, хотя бы попробовать. Нет, не завести дневник и не написать роман на сотни страниц, изложить мысль коротко и красиво…       Накахара лишь на секунду взглянул на собственную ладонь и, ни капли не сомневаясь, прокусил указательный палец правой руки, наблюдая за тем, как набирается капелька крови. «Символично», — промелькнуло в мыслях парня перед тем, как он опустил раненный участок кожи на бумагу, пачкая её алой жидкостью. Вспомнились уроки каллиграфии, которой юнца учила Коё в свободное время и парень свободно начал выводить привычные иероглифы, надеясь, что крови хватит, чтобы закончить. Пришлось даже прикусить губу, чтобы не чувствовать дискомфорта.       По окончанию, Чуя некоторое время неотрывно смотрел на листок, внимательно вчитываясь в строчки и размышляя не стоит ли что-то исправить, после провёл по нему костяшками, проверяя высохла ли за это время кровь. Поморщившись от неприятных ощущений, парень устало вздохнул и сложил бумагу, пряча её в карман. Как оказалось, крови из одного пальца было недостаточно, а учитывая постоянные «не так, нужно по-другому», пострадали целых три. Противно, но оно того стоило. Как ни странно, и правда стало легче. Только нужно взять на заметку, что использовать кровь для письма весьма плохая идея и нужно будет в случае надобности купить или одолжить у кого-то перо и чернильницу.       Ранее — в подростковом возрасте — Накахара уже пробовал писать стихи, но это дело было отброшено куда подальше, как только юный мальчишка получил повышение в Мафии. Времени не хватало даже на глупые мысли, что-то говорить о столь бесполезном хобби и вовсе не стоило. Коё на это лишь печально улыбалась и советовала выбрать другое занятие, поясняя свои слова тем, что «В Мафии никто не в силах оценить подобного рода красоту». К тому же, на нечто подобное нужно тратить много сил, а рыжий привык быть строгим к себе, прилагая все возможные усилия ради достижения идеала. Осаму частенько говорил, что его это качество раздражает, на что Чуя, злобно зыркнув на партнёра, отвечал: «Мало ли что тебя раздражает, я тоже не рад с тобой работать и, несмотря на это, вынужден терпеть все твои нелепые выходки, иногда даже с петли снимать!».       Яркая макушка мягко коснулась холодной стены, а искусанные губы расползлись в усталой улыбке. В голове мелькали различного рода мысли, начиная с воспоминаний, заканчивая жизненными вопросами, обсуждаемыми на каждом углу, вроде политики и серой рутины в стране. Но почему-то из всего потока получилось зацепиться только за образ нового знакомого, пишущего продолжение многообещающего романа, и мафиози недовольно фыркнул, замечая, что всё чаще и чаще о нём вспоминает. Тем не менее, он невольно провёл параллель между собой и Фёдором.       Он — Чуя — эмоциональный и вспыльчивый, иногда чрезмерно импульсивный. Все эти качества так или иначе влияли на стиль его письма, даже на то, каким варварским образом он сел этим заниматься после длительного перерыва в несколько лет. Достоевский в этом вопросе был полной противоположностью парня и складывал впечатление терпеливого, сдержанного и рассудительного человека, преданного своему делу. Он обдумывал все действия своих персонажей, вероятно, им всегда было чёткое обоснование, иначе брюнет бы не оказался на мосту, предпочитая лишь строить предположения об ощущениях героя. Накахара же, напротив, сначала писал первое, что пришло в голову, а после исправлял едва ли не весь текст целиком в погоне за версией, которая понравилась бы не только ему самому, а и другим людям. Признаемся честно, угодить самому себе всегда сложнее, чем кому-либо ещё. Окружающие, пусть и возлагают большие ожидания, никак не переплюнут планку, поставленную светловолосым лично для себя.       Они как вода и огонь; словно лето с резкими перепадами температуры, тёплыми ливнями, иногда дающими передышку от жары и зима, мороз, заставляющий прятать леденеющие от холода руки в карманах или за согревающей тканью перчаток. Настолько разные, подумать только можно как у них вообще получилось встретиться и завести разговор. Чуя, смутившись от своих же размышлений, не мог не признаться в том, что, возможно, с этой дружбы есть польза, пусть и не материальная, но духовная точно. Фёдор спокойный и даже на крик Накахары реагирует соответствующе — отвечает тихо и неторопливо, понимая, что перебивать нет смысла, да и особого желания превращать ссору (?) в детский сад тоже. Младший бы сразу стушевался и замолк, как только поймал бы пристальный взгляд ярких глаз своими.       Подобный подход заставлял стыдливо опускать голову в осознании неправильности и нелепости своих действий. Но при этом, брюнет ничего не говорил о произошедшем, игнорируя сам факт случившегося. Никаких претензий и ответных криков, он не продолжал тему и никого не винил. Вёл себя как здравомыслящий взрослый человек, коим и является. Сложно не согласиться с тем, что в следующий раз с таким отношением не задумаешься над тем, стоит ли вообще повышать голос и ради чего?       Но именно такое поведение давало некое подобие надежды и успокаивало. «Он меня столь талантливо терпит, зачем ему меня бросать?» — всплывало в голове, когда дело доходило до рациональных размышлений. В этом нет смысла. Тогда, быть может, парень действительно хотел от него только общение, а не выгоду?

***

— Фёдор Михайлович, соизвольте объяснить что это было и как это подобие человека оказалось у меня дома? — с истеричной улыбкой всё продолжал спрашивать Гоголь, пытаясь привлечь внимание, зорко наблюдая за тем, как приятель водит глазами по строчкам очередной толстой книги из собственной коллекции, слегка нахмурив брови — он так делал, когда задумывался о чём-то. — Фёдор Михайлович не соизволит, — парень поднял строгий взгляд на блондина, желая, чтобы тот наконец замолк и дал спокойно почитать интересную историю. Иногда так хотелось тишины и покоя. — Во-первых, эта квартира не твоя и ты здесь только потому что напросился поехать со мной. Во-вторых, не смей так называть людей, с которыми не знаком.       Николай злобно рыкнул, понимая, что в очередной раз не может и слова против сказать, уселся на полу, между ног Фёдора, положив локти на чужие колени и утыкаясь макушкой в живот, всё ещё желая привлечь внимание. Продолжая пялиться, белокурый осуждающе вскрикнул, ощутив, как тяжёлая твёрдая обложка резко коснулась носа. — Что тебе нужно? — холодно спросил писатель, откладывая книгу, не забывая оставить на нужной странице кожаную закладку — подарок старого друга. Взгляд у Гоголя сейчас похож на кошачий, мило просящий у хозяина заботы и ласки. — Мне нужен ты, — почти честно признался тот, потираясь щекой о костлявое бедро, — ты такой худой, что во мне просыпается инстинкт бабушки, — хихикнул он, игриво жамкая внутреннюю часть ноги. — La ferme et laisse-moi tranquille , если это всё, что ты хотел сказать, — вздохнул брюнет и потянулся обратно за книгой, понимая, что зря потратил время на этот бессмысленный разговор, но был остановлен. Тёплая рука перехватила его запястье, заставляя положить ладонь на мягкую кожу шеи. Сердце парня как и всегда билось чаще и громче, чем у остальных людей, пульсацию с лёгкостью можно было ощутить, едва коснувшись пальцами шеи. — Федя, Федь, оно ведь до сих пор бьётся только ради тебя, а ты…! — театрально замолк блондин, закрывая глаза, словно героиня трагедии Шекспира, — ты меня игнорируешь и в моё отсутствие приводишь сюда каких-то неизвестных парней! Скажи честно, ты мне изменяешь? — была бы возможность, он бы непременно пустил фальшивую слезу, разыгрывая очередной спектакль. Достоевский только цокнул и раздражённо отвёл взгляд вбок, размышляя о том, что будь конкурс «Король драмы», Николай бы, непременно, взял первое место. — Романтик ты наш, я считаю до трёх. Если ты не отойдёшь от меня минимум на метр, то эти объятия станут для тебя последними, — сожитель немного отпрянул от приятеля из-за неожиданного заявления и улыбнулся, словно в итоге хотел увидеть именно такую реакцию, — один… два… — Да понял я, понял! — белокурый напоследок похлопал товарища по колену, окончательно отстраняясь, удобно плюхнулся рядом на кровати, передавая собеседнику книгу в руки. Он явно не в настроении сейчас для подобных мелочей.       Повисла неловкая тишина и Гоголь уже было подумывал над тем, чтобы сдаться и перевести тему на более приятную. Фёдор молчал и не считал нужным даже смотреть в сторону парня, теребил шершавые ленточки от закладки между пальцев, вероятно, чтобы сосредоточиться. Хотя оба понимали, что сосредоточиться он пытался не на книге, а на мыслях, кишащих в голове словно муравьи в муравейнике. — Он ведь тебе нравится, — констатировал Николай, уже не улыбаясь, он неосознанно нахмурил брови, явно недовольный этим фактом, — не говори мне, что это не так. Ты бы никогда не пригласил кого-то в свою обитель просто так, — брюнет еле сдержался, чтобы не парировать что-то вроде: «Ты ведь сейчас почему-то здесь, а не на улице валяешься». — Нет, но Чуя… мне интересен, — сдержанно произнёс Достоевский спустя несколько мгновений угнетающей тишины. Такая атмосфера не нравилась даже ему, хотя не то чтобы для него это когда-либо имело большое значение.       Белокурый замолчал, не желая больше обсуждать эту тему, отвёл взгляд и переключился на рассматривание видов из окна. Видимо, сделал для себя плохие выводы и решил не углубляться, дабы не портить больше настроение ни себе, ни другим. Фёдор, как обычно, ничего не объяснял, только вкратце отвечал и делал вид, будто назойливого сожителя не существует. Гоголь выдохнул, открывая закрытое тёмными шторами окно, боковым зрением наблюдая за тем, как хозяин комнаты щурится, не привыкший к свету, но ничего против не говорит.       Холодный поток воздуха мигом ворвался в комнату, коснулся лица блондина, что расслабленно прикрыл глаза, ощущая едва греющие солнечные лучи на коже. Вечно у Достоевского в комнате темень, но ведь ничего интересного в полумраке нет! С весёлым настрОем, парень высунулся из окна и наполовину повис со стороны улицы. «Такое приятное ощущение», — думал он, умело держался за шаткий от старости отлив и вовсе не тревожился о том, что может свалиться вниз, хоть высота и приличная. На крыше соседнего дома сидели голуби, будто наблюдающие за чудаковатым человеком, они иногда перелетали с одного места на другое, некоторые и вовсе улетали, посчитав зрелище недостаточно интересным для того, чтобы смотреть дальше.       «Я им завидую», — порой откровенничал парень, печально наблюдая за кружащими над головой воронами, улыбался в ответ на изумлённый взгляд и объяснялся: «Птицы. Они свободны и могут в любой момент улететь куда захотят, в отличии от людей. Хотел бы я так же…» а позже, в очередной раз не видя на чужом лице понимания, начинал нелепо лепетать всё, о чём только мог вспомнить: «Ты знал, что если ворона залетит к тебе в дом, кто-то в скором времени умрёт?».       И пусть подобные мысли и звучат по-детски, пусть их порой высмеивают «нудные взрослые», блондин бы никогда от них не отказался, ведь без этого он — не он. Неисполнимое стремление к свободе делает Николая тем, кто он есть. Даже Федя иногда завуалированно подчёркивал этот факт в разговоре, заставляя парня улыбаться во все тридцать два. Даже он иногда может быть милым!       Оклемался от размышлений Николай только когда услышал негромкий кашель по ту сторону стены. Сильный ветер задувал воздух в уши, сильно приглушая остальные звуки, но, тем не менее, он услышал. Разочарованно, не без труда, залез обратно и закрыл окно. Как-никак, а время года близится к зиме, уже холодно, а он живёт здесь не один. — Прости-прости, я уже забыл, что ты можешь так легко простудиться, — хихикнул зачинщик происходящего, глядя на Фёдора, прикрывающего рот ладонью и по-прежнему игнорирующего товарища. Как жаль, что летать невозможно.