Снег и кровь

— Лин! Звук собственного имени обжигает сквозь невесомую, легко рвущуюся тишину зимней ночи, будто тянет за рукав с просьбой обернуться, и Лин подчиняется. Он разворачивается всем телом немного резко, и выбившаяся из-под шапки прядь светлых волос падает на лоб, щекоча, от выдоха тонкие губы размыкаются, выпуская облачко пара. Юноша поправляет волосы, поднимает взгляд к подбегающему Кадиа, дорогому младшему брату, и тут же оказывается в его объятии. — Куда же ты, Лин? — Я просто захотел прогуляться. Я уйду и скоро вернусь. — Я понимаю, — Кадиа отходит на шаг, говорит неуверенно. — Но, если можно, я хочу пойти с тобой. — Конечно, пошли! Ведь сегодня очень хорошая ночь, — Лин смеётся, стараясь подбодрить брата, и у него от сердца отлегает, когда он видит такую милую робкую улыбку на лице напротив. И они идут, больше не обмениваясь фразами, по знакомому снежному лесу. Ночь поздняя, но совсем не темно. Чистые белые сугробы поблёскивают в свете луны. Лес густой, есть в нём что-то жуткое. Кривые стволы деревьев чернеют неприветливо, а скрип их похож на голоса. Оставшийся позади дом братьев постепенно теряется за переплетением ветвей, а тропа, едва намеченная, обрывается незаметно, предоставляя двух одиноких жителей самим себе. Лину кажется, что эта холодная серебристая ночь никогда не начиналась и не заканчивалась. Самое раннее его воспоминание — пейзаж такой же, как сейчас, и ощущение, что до него было долгое-долгое одиночество. Лина словно разбудили тогда, в тот момент, когда он открыл дверь тёплого, но пустого дома и впустил в него Кадиа. Кадиа казался потерянным, может, печальным. Он пришёл откуда-то издалека и просил о приюте всего на одну ночь, улыбался, пытаясь показать, что ему необязательно оставаться. Но от пришельца пахло кровью, он был ранен, хоть в темноте этого и не получалось разглядеть — по крайней мере, Лин так подумал и без лишних вопросов оставил парня у себя. У Кадиа фиолетовые глаза с неизменно добрым взглядом. Он высокий и тонкий, но сильный, и его объятия всегда крепкие. В нём есть что-то странное, диковатое, в каждом его редком слове или смешке, в манере взъерошивать тёмные волосы, когда для выражения сильной эмоции не находится слов. Почти всегда он следует за Лином, боится оставить его даже не секунду, но стыдится своей навязчивости и смотрит умоляюще каждый раз, когда просит разрешения подойти. Кадиа стыдится, но Лин не сердится. Никогда. Потому что с Кадиа он забывает бесконечность одинаковых одиноких дней, когда-то мучившую его. Между ними нет никакой кровной связи, но друг другу они кажутся братьями. Лин — старший, и это презабавно расходится с его потребностью привставать, чтобы перед сном поцеловать Кадиа в лоб. — Скоро полнолуние. Лин поворачивается на голос и тут замечает, что лес закончился, сменившись полем. Снежная равнина тянется до самого горизонта, а над ней — небо, необъятное, высокое, мягко-чёрное, как бархат. И луна повешена на небе прямо перед глазами, почти полная, не скрытая облаками, но тусклая. Звёзды ярче неё и выделяются на бархате, как проколы от иглы. — И правда. Я так редко смотрю на луну, что не заметил, — Лин произносит это и задумчиво молчит некоторое время. Он не помнит ни одного из предыдущих полнолуний и лишь смутно знает, что по ним отсчитывается время. — Ты выглядишь грустным. Тебя что-то беспокоит? — он оборачивается к брату, чувствуя дрожащее в воздухе напряжение. — Есть кое-что, — Кадиа безрадостно, но искренне улыбается. — Но прежде разреши… Юноша достаёт из кармана записную книжку, раскрывает, листает её, ища нужные заметки, и аккуратно вырывает страницу, когда находит. Протягивает её Лину, предлагая взять, и старший удивляется, но принимает подарок. Бумага плотная и тёплая, исписанная неровными, поспешными строчками стихов. Лин читает их медленно, смысл ускальзывает от него и одновременно всплывает на поверхность так, что яснее не может быть. Ещё Лину кажется, что поверх строк написано что-то другое, но эти слова прозрачны и неразборчивы, словно их размыли водой. — Спасибо. Я не думал, что ты можешь повредить эту книжку. Ты всегда ей так дорожишь, но… Лин запинается. В фиолетовых глазах напротив он видит то же, что читает в стихах и что может додумать сам: «Тобой я дорожу больше». Лин прижимает держащие страницу руки к груди, закрывает глаза и снова чувствует тепло объятий Кадиа. Ночь холодная, но сейчас бессильная. — Здесь те два стиха, которые мне больше всего нравятся. Я всё ещё пишу про тебя. С тех пор, как мы познакомились, мне хочется как-то рассказать о своём счастье, хоть я и не поэт. — Разве? А кто тогда? — Лин смеётся, жмурясь, и утыкается лбом в плечо брата. — Ты сказал, что умеешь сочинять. Лин хорошо помнит один из первых вопросов Кадиа: «Есть ли у тебя книги?» Книг не было, если не считать записную книжку, единственную вещь гостя, только что принесённую. «Знаешь, я пишу, и потому хочу что-то почитать, чтобы поучиться», — такое пояснение, звучавшее неловким оправданием, неожиданно обрадовало Лина, и, пожалуй, пробудило в нём интерес и симпатию. — Тогда я только начинал, — шепчет Кадиа смущённо. — И всё-таки, что тебя забеспокоило? Ты говорил… — Да, да. Я боюсь, что может произойти нечто плохое. Ты видишь, какая луна бледная? Она, как и всё остальное, меня тревожит. Это предчувствие, которое не ошибается. Лин хмурится. Страх всегда жил с ним: нельзя не бояться, когда всё, что находится за пределами маленького убежища — холодная, пустынная ночь. Лин плохо, но помнит, что когда-то давно были люди, а потом все ушли, кроме него, и, уходя, люди были печальны. Их уже нет, и всё, что осталось, близится к концу. — Лин, я боюсь, что что-то случится с тобой, но я обещаю, что я буду рядом. Лин поднимает голову и читает в фиолетовых глазах: «Я не уйду, как те люди». — Я тоже. Я обещаю. «Я не позволю тебе снова брести по этому лесу, умирая от одиночества и ран». Предчувствие ведь могут так и остаться предчувствием? Не покидая объятий, Лин смотрит на тусклую луну и надеется, что завтра она засияет ярко, как должна, прогоняя зимнюю ночь.