Цена одиночества

Здесь никогда не бывает достаточно светло. Сколько бы Алина не призывала свою силу. Тем не менее она с тихим упорством продолжает всматриваться в строчки пожелтевших от времени страниц, хранящих в себе больше пыли, чем пользы. И то ли дело в слезящихся глазах, то ли в усталости и не покидающем чувстве абсолютной бесполезности этого занятия, но буквы расплываются перед глазами. Алина трет покрасневшие глаза руками, про себя отмечая, что этой комнате нужна перестановка, ведь к мраку заклинательница Солнца непривычна. Такое обещание она дает себе каждый вечер, проведенный в бесплодных поисках упоминания жар-птицы. Ей хотелось бы списать все на свою ужасную память, но она понимает — что-либо здесь менять у нее бы рука не поднялась. Отчасти потому, что мысль об оккупации ею чужих покоев еще живет в ней мерзким червячком. О других причинах Алина старается не думать. С ними она разберется позже. Беспокойство и тоска колят в груди, и Алина с усилием подавляет безотчетное желание пройтись глазами по комнате. И сколько бы ни вчитывалась в текст, суть продолжает ускользать от нее змеей. Обреченно выдохнув, Алина переводит взгляд на внушительную стопку еще не начатых книг, под которыми всякий стол может прогнуться. Чем дольше она смотрит на них, тем сильнее крепнет в ней желание сжечь их дотла. Алина все не может разобрать, что ею движет. Единственное, что она знает наверняка — ей до дрожи в костях нужен усилитель. И потому она продолжит страницу за страницей перебирать, проглотив свою злость и отчаяние, пока все книги до единой не закончатся. Знакомая рука ложится на плечо, когда Алина думает, что ее оставили в покое. Или в одиночестве? К своему стыду, она чувствует лишь облегчение. Дарклинг садится в кресло напротив, не проронив ни слова. Странно, но под его холодным взглядом, внимательным и цепким, у Алины словно силы просыпаются. Незаметно для себя ей удается углубиться в чтение. Она пролистывает страницы, все гадая, появится ли у нее в глазах такая же зияющая пустота? Окаменеет ли ее сердце безразличием и жестокостью? Алина вдруг ловит себя на том, что непроизвольно поглаживает пальцами голое запястье. Собственная кожа почти что ошпаривает, и она поспешно одергивает руку. Пожалуй, ей страшно услышать ответ. Стоит глубокая ночь, когда она закрывает с громким хлопком последнюю на сегодня книгу, отодвигая ту подальше на край стола. Еще один бесполезный вечер, еще одна тщетная попытка приблизиться к искомому. Ощущение, что время утекает сквозь пальцы, становится едва ли не материальным. — Меня восхищает твоя настойчивость. Этот голос, настолько мягкий, насколько может быть острым, проходится по ней, словно незаживающие ранки зализывая. Так может ласкать лезвие клинка нежную кожу. От того хочется расслабленно прикрыть веки и одновременно напрячься в ожидании удара. — А я думала напротив — раздражает. Если бы Алина была благоразумной, то убежала бы тотчас, расщепила бы на части разрезом, но не сидела бы здесь, мирясь с чужим присутствием. Не вбирала бы в себя его слова как что-то драгоценное, таящее в себе нечто непостижимое. Втайне от всех, в том числе и от самой себя, наслаждаясь резкими линиями идеального, такого противоестественного лица. Но благоразумие сейчас не ее добродетель. Не после того, как она наглоталась сполна фанатичных бредней. Полуулыбка поддевает уголок его рта, когда Дарклинг отвечает: — Не нужно путать настойчивость с упрямством. Его до раздражения непринужденный вид заставляет чувствовать себя незваной гостьей, нахалкой, посмевшей нарушить чужой покой. Тогда Алина откидывается на спинку кресла, не столько для удобства, сколько для одной ее видимости, устраивая руки на подлокотниках. Почти нагло, словно неприкрыто предъявляя права на чужое имущество. Она больше не наивная девочка, ждущая разрешения и всевозможных похвал. Она — сердце Второй армии. Но сидение почему-то продолжает ощущаться камнем под ней, как и собственная неуместность. Дарклинг задумчиво смотрит на нее, едва склонив голову набок. В тусклом свете в его глазах отражаются странные блики, придавая ему потусторонний вид. — Скажи, ты ведь чувствуешь это, — Алина скорее кожей ощущает, чем видит, как он подается вперед с той грацией, какая есть у любого хищника, — неутолимую жажду большего? Вместо ответа, не сдержавшись, она бросает на него мимолетный взгляд. И слишком многое в нем читается. На это Дарклинг лишь приглушенно смеется. Получается невольно, но Алина отчего-то задерживает дыхание. Кто бы знал, как ненавистно ей наслаждаться этим звуком, при осознании того, с какой легкостью он продолжает читать ее, сковыривая фальшивую маску равнодушия. Будто напоминая всякий раз с едкой насмешкой о ее неопытности. И о пропасти длиною в вечность между ними. — Мы с тобой во многом похожи. Даже больше, чем ты можешь себе представить. Так хочется бросить ему в сердцах «я не такая, как ты», но даже в голове эти слова звучат как-то по-детски наивно. Врать Дарклингу, как и самой себе, в равной степени бесполезное и жалкое занятие. Ведь неспроста Алина не хочет смотреть в его глаза, чтобы увидеть отражение собственной жажды и нарастающих амбиций. — У меня нет твоей одержимости, — ее голос звучит достаточно уверенно, и взгляда она не отводит, но сомнение скребется где-то с изнанки. Может ли полуправда сойти за ложь? Сложно сказать. Лицо Дарклинга остается привычно бесстрастным, но Алина уверена, что замечает, как краешек чужих губ на мгновение тянется вверх в подобии ухмылки. И почему-то ей кажется, что его взгляд отчетливо полоснул по запястью, свободному от оковы. — Ты можешь говорить это сколько угодно, утешая себя или своего отказника. Пальцы Алины против воли впиваются в подлокотники, когда Дарклинг бесшумно встает и огибает массивный стол, стирая между ними последние крупицы расстояния. Сердце предательски заходится в стуке, отбивая любые ее попытки вернуть себе непоколебимость. Она не понимает природу своего волнения. Алина думает о разрезе, думает позорно выбежать из комнаты, думает о чужих руках на ее теле и о том, как ее имя может срываться с запретных губ. Не пристало святой допускать подобные мысли. Дарклинг возвышается над ней, и Алине приходится задрать голову. Этот жест заставляет чувствовать себя той сироткой из Кермазина, которую она обещала оставить в прошлом — беззащитную, слабую, неуверенную. Такой и объедки бы подошли. Как мало и как много в ней осталось от себя прежней. Интересно, кого она увидит в зеркале, если обретет третий усилитель? «Не если, а когда», — поправляет она себя. Кажется, быть ей еще большим монстром, чем Дарклинг. Он тянется к ее лицу рукой, но Алина не двигается, замирая всей своей сутью. Бледные костяшки пальцев оглаживают ей щеку, задевают губы, спускаясь к подбородку. Кварцевые глаза темнеют, делая взгляд слишком интимным, и она запоздало понимает, что Дарклинг произносит: — Но я вижу тебя настоящую, Алина. Искренность пугает в его словах, но что еще ужаснее — вместе с тем приносит неясное чувство. Она не знает, какое дать ему название. Цельности? Облегчения? Не от того ли, что за словами не скрывалось презрение и желчное осуждение? Длинные пальцы в призрачном касании чуть задевают ошейник, и Алина судорожно сглатывает. Стыдно признать, что она ждет затаенно, когда Дарклинг проведет рукой по ее ключице. Алина еще помнит, как рога ощущались удушающим ярмом на шее. Теперь она и руки может отрезать тому, кто решится лишить ее их. Точка невозврата пройдена, возможно, даже раньше, чем Алина заполучила жизнь морского хлыста. Не Дарклинг ее обозначил — это сделала она самолично. — Это ничего не изменит, — хочется, чтобы голос полнился решимостью, но выходит лишь хрипло пробормотать. Алина знает, что не отступит. Не может иначе. Не того ждут от нее — заклинательницы Солнца, святой, нареченной быть спасением Равки. Призванной изгнать тьму. И не столь важно как — располовинить разрезом, вогнать в сердце нож или отсечь голову. Здесь у Алины сплошное разнообразие. Мысль о том, какие еще роли ей придется примерить на себя, вызывает в ней лишь тошноту. — Ты не оставил мне выбора, — Алина не добавляет — констатирует, глядя куда-то в сторону. Весьма сомнительно, что у нее хоть когда-то был выбор. Все происходило настолько быстро, что ей оставалось лишь успевать отбивать удары и бежать без оглядки. Задумываться о провидении времени у нее не было. Но она провела долгие часы в тишине и темноте, чтобы тщательно поразмыслить. Все просто и неизбежно — подобное притягивает подобное. Так свет притягивает тьму. Фразы из книг по Малой науке, которые для Алины немногим ранее походили на несвязный бред, обличенный в беспорядочный набор букв, сейчас обретают смысл. Кто знает, возможно, она просто начинает сходить с ума. В сущности, Алина была обречена с самого начала вместе со всеми жалкими попытками оттянуть неизбежное. Но стоит быть честной с собой хотя бы в том, что будь у нее возможность что-либо поменять ценой собственных сил, Алина ни за что бы ею не воспользовалась. Одна мысль о том, чтобы Мал вырезал из нее свет, как какой-то ненужный орган, заставляет вздрогнуть. — Разве? Дарклинг обхватывает пальцами ее подбородок, заставляя смотреть на него. Алина старается не соскальзывать взглядом к бледной коже острых скул, но глядеть в его до ужаса спокойные глаза, всегда контролирующие, подмечающие любую ее мысль, похожую на промелькнувшую тень, сейчас отчего-то особенно тяжело. Алина ненароком облизывает пересохшие губы, отмечая, не без удовольствия, как чужой взгляд замирает на них. Услышать бы еще его шумный выдох вместе с треском расходящегося по швам самообладания, нащупать отголоски его желания в доказательство человечности, но Дарклинг едва ли удостоит ее такой реакцией. Но ей и этого будет достаточно. Пока что. Лихорадочное желание огладить кончиками пальцев точеные черты, чтобы увериться в том, что на ощупь они не мягче камня, возникает неизменно. В голове не укладывается, как может быть что-то настолько совершенным до противоестественности, неживым. Алина бы ничуть не удивилась, если бы кожу и кости Дарклингу заменял мрамор, подходящий разве что для статуй. Комом в горле застревает сомнение, неприятное предчувствие того, что ей не выстоять перед мощью этой силы. Древней, беспощадной, неумолимой. Что все усилия и смерти были в конечном счете напрасны. Ведь разве можно одолеть саму вечность? Пальцем Дарклинг с нежностью палача обводит ее губы, заставляя из без того неровное дыхание сбиться окончательно, прежде чем сказать: — Скоро ты поймешь, что мы с тобой приговорены к одиночеству. Слова ощущаются глухим стуком в ушах, горьким привкусом на языке и удушающей тишиной комнаты с иссиня-черными стенами. Она должна отнекиваться, огрызаться, испугаться в конце концов, но вместо этого Алина чувствует лишь окоченелое спокойствие. Возможно, когда-нибудь оно сменится полной пустотой чувств. Чем дольше Алина смотрит на Дарклинга, тем яснее видит свое будущее. Это больше чем уверенность — если понадобится, она кровью омоет улицы в противостоянии ему, выказывая свое упрямство, отстаивая свободу. Пусть даже в Равке станет одним чудовищем больше. Будет сечь головы, если того потребуют от святой, принося на жертвенный алтарь чужие жизни. Ей не впервой. В ушах еще стоят крики тех, кого она оставила на съедение волькрам в Каньоне. Когда она засыпает, Дарклинг сидит в изножье ее кровати. Алина знает, что совсем скоро останется наедине со своим одиночеством. Она видит это в своих действиях, когда упорно отгораживается от остальных, в мнительных мыслях и неиссякаемой жажде.

Но не раньше, чем он покинет эту комнату.