* * *
Кардинал вышел, дверь камеры захлопнулась… Но только на несколько часов. А там Дуняшу и правда выпустили и велели, чтоб духу ее тут не было. Отлично. Теперь всего-то и осталось – вернуться назад, в свое время. А куда идти? Только если на то место, где подобрала раненого Ривареса… Когда добралась дотуда, само собой, уже рассвело. Но где он, тот волшебный проход… И тут Овод услышала тихое знакомое ржание. Ее кобылка выскочила будто ниоткуда. Ткнулась мордой, будто хотела попросить хлебушка с солью. – Ты хорошая моя… – обрадованная Овод погладила бархатистую лошадиную морду. – Дома угощу, обещаю! И привычным движением взлетела в седло. Вскоре и мир вокруг тоже стал привычным. Позвали знакомые голоса: – Недоля! – Где ж пропадал, Овод, тут было твоя Комашка пришла без тебя… – Но она же не одна пришла? Довезла раненого? – Довезла. Мы тут сделали, что могли, может, скоро очнется. Расспросить бы его не мешало, странно это все… – Я точно знаю, кто он, но это и правда очень странно. А с другой стороны, для советских людей этот человек всегда жив. И где же ему и продолжать жизнь, как не здесь, с нами? Посмотрели на нее в ответ почти с опаской. Но смолчали. Ведь давно знали, что она со странностями, но странности эти на удивление хорошо вписывались в их нынешнюю жизнь, так чего к ним цепляться? Дуняша накормила и угостила свою коняшку. И только чуть передохнув, пошла в палатку, где разместили товарища изначального Овода. Увиденная картинка немного расстроила. Риварес метался в бреду, над ним, положив руку ему на лоб, склонилась Катя, братнина жена, и коса ее чуть было не скользила по горящей от лихорадки щеке… И Овод даже не поняла, кого сейчас приревновала сильнее. – Спасибо, сестрица, сменю тебя, – и протянула руку, помогая Катюше подняться. Так. Спокойно. Катя замужем, Катя член семьи, ей не нужен никто, кроме Мишки, просто ее любви и доброты хватит на весь мир. Но все же, когда Риварес очнется, первой он должен увидеть не Катю. К счастью, невестка нисколько не удивилась словам о том, что ее искал муж, и поспешила выйти. Вовремя – едва только Овод успела наклониться над тезкой, тот открыл глаза. – Вы у своих, – предвосхитила Дуняша самый главный вопрос. – В безопасности. Лежите и выздоравливайте спокойно. – Я… в этот раз не в-выберусь уже. И вас я не знаю, вы и н-не итальянец, по-моему. Только п-похожи. – Это неважно. А умереть мы вам не дадим. Как можно? Мы тут подвиги совершаем с вашим именем на устах! – Серьезно? – он попытался приподняться, сесть, но тут же зашипел от боли. – Тише, тише, не надо никуда подрываться! Вот, попейте воды. Он попытался, но расплескал половину, от слабости и непрестанных попыток выяснить: – И все же – что это за м-место? Куда я попал? – Это двадцатые годы. Двадцатого века. Страна победившей пролетарской революции. Она рассказывала, растолковывала долго, пока не заметила, что Риварес перестал перебивать и переспрашивать и что у него просто глаза закрываются. – Вам отдыхать надо. Выспитесь, пойдете на поправку – и сами во всем разберетесь. Наклонилась уложить поудобнее. Ох, шрамы, конечно, страшные, но ресницы… Ресницы длиннее и гуще, чем у нее самой! Посидела еще около него, полюбовалась. А можно ли вообще оставлять его одного? Или проще тут и прикорнуть? Хотя потом придется давать объяснения по двум самым проблемным пунктам – что, как и когда сказал кардинал Монтанелли и как, собственно, имя спасительницы. Пока в беседе с Риваресом до этого не дошло, он ужасно долго себе уяснял, как так – попасть в будущее, а также – где именно раскинулся молодой Союз, а потом пытался выяснить, что сейчас творится в Италии. А имя… Имени и нет, если только открыть настоящее, а как откроешь? С другой стороны, для всех можно оставаться Оводом, но не для него же! За этими мыслями девушка и правда задремала у Ривареса под боком. И, на удивление, ничто ей не помешало, раненый герой не будил ее ни стонами, ни беспокойными движениями во сне. Угрелись, будто так и надо. Проспали до самой темноты.* * *
Проснулась Овод от того, что уже пробудившийся тезка легонько тряс ее за плечо и смотрел самую малость смущенно. Впрочем, причина тут же стала ясна. Куда бы ты там ни попал, пусть даже и в будущее, а вымыться надо. Дуняша резко сорвалась с места. Только крикнув на бегу: – Я сейчас пришлю кого и вас проводят! Один не ходите, еще голова закружится! Лицо горело так, что, наверно, каждый встречный подумал все, что можно и нельзя. Они-то знают, кто она… Но по какой-то ее глупости не знает он. В смятении чувств ничего кругом не замечала – и чуть было не врезалась в идущего навстречу брата в компании Ю-ю. – Ты чего бежишь, как на пожар? – Следопыт тут же обратил внимание на ее красное лицо. – Что там этот раненый натворил? Сказал чего или… – он нехорошо нахмурился, и Дуняша боковым зрением заметила, как Ю-ю сжал кулаки. – Да ну вас, скаженные! Я, если что, и сама бы двинула, коленом или чем! А товарищ Риварес не только благородный человек, но еще и чуть живой. Так что, ребят, идите-ка в баню. В смысле, пусть кто-то из вас отведет его, или туда, или на речку. А я пойду. …Риварес тем временем размышлял о том, в какую же переделку угодил на сей раз, а главное, что же он наговорил (или натворил?) в бреду, что с ним так себя ведут. Сначала хотят быть друзьями и клянутся в любви, а потом – вот так? Как и всю жизнь, впрочем. «Просто я вас люблю». – «Любовь – большое слово». А потом этот человек вывалил своей сестрице все, что подслушал и домыслил. «О, я знаю, Феликс, вас предала не женщина». Хотя этот странный паренек знает явно больше, чем можно наболтать в бреду. Только откуда? Да еще эти глупости про путешествия во времени, кто такое выдумал? А может, эти предатели де Мартерели ухитрились написать книгу, щедро приправив ее своими домыслами, а мальчишка перечитался? Надо спросить, призвать к ответу. Пока голова ясная и силы вроде бы вернулись. Неужели же этот приступ был еще не последним и не убьет его? Хорошо, если так. Значит, еще есть шанс посмотреть в глаза кардиналу. Но пока что пришлось смотреть на явившегося невесть откуда мальчишку-азиата, который глянул насторожено и явно на ломаном языке, но старательно произнес: – Товариса – она холосая. Не обизай! Она? В тот момент это не слишком насторожило, туземцы и дикари вечно объясняются на уровне «моя твоя не понимай». Надо будет выучить его язык из принципа. Но пока они шли к реке и пока там плескались, Риварес успел наслушаться от парнишки… еще всякого. Не удержавшись, спросил: – У вас тут, в этом вашем б-будущем, такое бывает, что один п-парень влюбляется в другого, да еще и о свадьбе м-мечтает? – Что?! Товалиса Ливалес… Что?! Овод – девочка! – Что?! – вскинулся в свою очередь Риварес. – Овод – совершенно определенно не девочка! – Ю-ю любить Дуняша. Дуняша Овод девочка. Это было невероятно, но многое объясняло, и Риварес смог только выдохнуть: – Но если она девочка – п-почему Овод? И почему она м-мне об этом не сказала? – Ты ей как святой. Она кровь за тебя… По капле. А говорить она никому, я узнать случайно. Не приставали чтоб. Разве ж пристают к мужчинам? Риварес ответил взглядом умудренного жизнью: – Ну, это у кого как… – и уже злее добавил: – Повезло тебе, м-мальчик, не знать жизнь с этой стороны. И ей тоже. Самую малость опершись на плечо Ю-ю, он вышел на берег. Пока одевался, было еще ничего, но обратно в палатку дошел с трудом. В одиночестве, конечно, побыть не дали – снова явилась эта, как выяснилось, девочка. С едой, водой – и обуревающими ее чувствами. Ривареса тоже обуревали чувства, но иные. – Не буду есть, с д-души воротит. И м-меньше всего хотел бы быть чьим-то святым. И д-две вещи мне ненавистны – цирк и вранье. Девчонка вспыхнула от обиды. Он невольно окинул ее уже другим взглядом – горящие щеки, карие глаза, большие, как у ее лошади (и это, если что, комплимент), закушенная губа… И едва наметившиеся формы под одеждой. Если не знать, куда смотреть, – вообще незаметно. Похожа на того мальчика, которого он, Риварес, спасал после неудавшегося восстания. Похожа – и всё же другая. – Я не врала! – выпалила она тем временем. – Я просто не сказала, потому что это совершенно неважно! И… Вы и так ослабли, а если не будете есть – так же и умереть можно! – А мне и так п-помирать скоро. Мне врачи сказали: как только не сможешь б-больше обходиться без опия, п-просто сразу стреляйся. Но зачем самому-то, если моя смерть м-может стать акцией прямого д-действия. – Это если вы себя голодом заморите у своих, да? Гениально. – Я меня спасать не просил! – Да? А зачем же тогда из тюрьмы бежали, да так, что пули свистели над головой? Не было у него ответа. Несколько минут не было. Казалось, даже эта девочка кожей чувствовала, как разрывают его надвое желание жить и желание умереть. – Я знал, куда б-бегу. Не сюда. – Да ладно, хоть дух переведете, – она осторожно отставила поднос и вызывающим жестом уперла руку в бедро, глаза сверкали, местный говор стал более явственным: – Та що ж вы ломаетесь-то як поповна! Она осеклась, однако продолжение фразы уже сорвалось с губ, хотя и куда тише, чем планировалось: – Чому ж як-то… Поповна и есть! – и спрятала глаза, назад-то уже не отыграешь… Риварес зашипел сквозь зубы, подбирая слова. – Ты не смеешь… Ты не д-должна этого знать! – Та це ж вся прогрессивная общественность знает! И я, щоб вы знали, лично обещала вашему отцу, що вы ни в какую дрянь не вляпаетесь! Так что ешьте давайте, пока не остыло вовсе! Он впился в нее взглядом: – Ты говорила с ним? Ты ему рассказала?! – Вы, между прочим, могли бы и сами ему рассказать, а не просто у него за спиной в соборе ходить! До чего довели, себя и всю эту ситуацию! Он как будто и не заметил. Или понял, что нечем крыть. – Ну так и… что он сказал? – глаза у него загорелись. Даже и не заметил, как руки потянулись все-таки к миске. И как миска начала пустеть. Дуняша принялась тщательно пересказывать весь свой разговор с кардиналом. И под это совсем запуталась, как к старику относиться. Ну да ладно, уж ей-то с ним точно не детей крестить. А вот товарищу Оводу… Тот как раз спросил: – Так он сам собирался спасти м-меня? – Да, но не на ваших условиях. Ладно, какая разница теперь, вы же на свободе. И больше не попадайтесь. Хотя… Он теперь все знает, у него есть время обдумать все и, однако, приговор вам не подписывать. Меня же он отпустил. Я, конечно, мелкая сошка, но собиралась ведь всерьез умереть вместо вас. – Всерьез? Не понимаю, почему тебе-то жить надоело? Разве тебя п-предавали? Ломали кости? Да к тебе даже п-приставать не пытались, как я вижу! – Вообще-то мне одним разом махновцы все пальцы искарябали и чуть не повесили, и было ужас как страшно, но я была не одна. Никогда не одна. Так что вы, товарищ, совершенно правы. Я кардиналу много чего наговорила про то, что не могу найти себя в мирной жизни и что не хочу вести себя как положено девочке… – Да веди ты себя, как хочешь! Революция у вас тут уже победила, а прочее разве важно? Тем более, тебя же любит этот китайчонок, жизнь за тебя отдаст… За такую, как ты есть! – А ведь и правда… Для него я себя ломать и переделывать не обязана. И семьи у него нет, чтобы меня не приняла. Ох, товарищ Риварес, вот поговорила с вами, и все начало на свои места становиться, и вы еще спрашиваете, почему я готова была за вас умереть! – А я не верю тем, кто м-мной восхищается. Все равно в итоге все п-предают и… Дуняша рассмеялась: – Это вам всему Советскому Союзу не верить придется! – Надеюсь, я здесь ненадолго, – он криво усмехнулся. – Не торопитесь, как раз и убедитесь. Нам с вами если не в Москву, то хоть в Киев точно ехать надо, там врачи есть хорошие! А потом все решим. – Поедем вдвоем или в-возьмешь с собой своего рыцаря? Овод только тяжко вздохнула. – Если я его не возьму, он ужасно расстроится. Но мне же все время кажется, что я с ним очень некрасиво поступаю. Я же не люблю его… как возможного мужа, и не думаю, что когда-нибудь… Надо бы сказать ему об этом. – Не спеши. Можешь мне п-поверить, вот он-то как раз из той редкой породы людей, которые не п-предадут никогда. И с ним тебе всегда будет куда и к кому бежать, что бы ни случилось. – По-моему, это ж… Это называется «цинично пользоваться людьми». И это мерзко. Я лучше все же с ним поговорю перед отъездом. – Тебе виднее, – Риварес отставил миску. – Кстати, вкусно было, спасибо, д-добавки можно? – Конечно! – и сама удивилась, что помчалась пулей, будто в корчме какой. Наверное, это неправильно, это будто она себя не уважает, но почему-то ведь Ю-ю можно себя так вести, а ей, значит, нет? Она выбрала, кем восхищаться и кому служить. Только вот… она считает, что ведет себя с Ю-ю неправильно, и хочет это изменить, а вот можно ли товарищу Риваресу вести себя так, как ведет он? Хотя, конечно, принимать помощь – это совсем не то что подавать ложные надежды, и Риварес этого не делает, просто капризничает слегка. Ну, хамит, но это же вполне объяснимо… За этими мыслями Дуняша не заметила, как чуть не лоб в лоб столкнулась с Ю-ю. – Ой, извини! – Все холосо, товалиса. Я отнесу ему? – Давай я сама и сейчас к тебе вернусь, подождешь чуть-чуть? Парень с готовностью кивнул и улыбнулся. Так улыбнулся, что аж совесть кольнула, но деваться некуда – как сказала, так и надо сделать. Не откладывать трудный разговор. – Знаешь, я… Думаю, надо товарища Ривареса в Киев отвезти, там ему лучше помогут, верно? Ю-Ю закивал, по прежнему улыбаясь: – Нам вместе ехать, да? – Товарищ мой дорогой, я была бы очень рада твоей помощи. Но не хочу затруднять, мы не рабы, рабы не мы, у тебя должна быть своя жизнь, а я вполне могу и сама справиться. – А нет у меня без тебя жизни. – Ю-ю… – Овода будто ножом под ребро ударили. – Не надо так. Ты мне как друг, как еще один брат, ты мне правда очень дорог, но я совершенно не уверена, что смогу тебя полюбить так, как ты того заслуживаешь. – Неважно это. Полюбить – не обязательно. Мне бы только знать, что ты рядом, что все с тобой, как надо… А если… Сердце пополам… И даже если… – Он опустил глаза и, краснея, жестом изобразил большой живот. – Я всегда рядом. Навсегда. Защищу. Дуняша аж чуть не разревелась. Потянулась к нему, обняла – и тут же отпрянула. – Такого не будет! А если он и бросит меня с ребенком – то только если никогда об этом ребенке не узнает и… – она помотала головой. – И вообще – не дойдет до такого! – Холосо, холосо, – от волнения Ю-ю опять почти забыл, как говорить по-русски, понурил голову, и Овод поняла, что в Киев третьим он точно поедет. – Тогда собирайся, ладно? Он снова кивнул, а Дуняша направилась к Риваресу – то ли сообщить о поездке, то ли просто не могла удержаться. И в первую минуту он только взглядом по ней скользнул. Мол, ну что мелькаешь туда-сюда. Потом, правда, будто бы спохватился, спасибо сказал… Она выдохнула. Ведь успела перепугаться – а если он все слышал?! Правда, если бы слышал, наверняка бы уже унесся в неизвестном направлении, ищи ветра в поле! И свалился бы снова ничком, когда оставили бы силы и снова накрыл припадок. И, конечно, вокруг советские люди, но вдруг бы не успел никто на помощь? При этой мысли она так и замерла, напрочь забыв о посуде. – Вы так смотрите, синьорина, как б-будто уже меня похоронили, – заметил Риварес. – Не беспокойтесь, с этим д-делом я прекрасно справляюсь и сам! – Особенно когда создаете видимость. Оба засмеялись, немножко принужденно, но это как-то разрядило обстановку, на краткий миг объединяя их обоих.* * *
В поезде разместились без хлопот. Сперва, конечно, все прилипли к окнам, особенно Риварес, но вскоре Дуняша заметила, что он как-то напряжен. Или скучает? Говорить при целой толпе посторонних ему явно было непросто. – Вот, возьмите, – Дуняша протянула ему до дыр зачитанную книгу. – Про вас, – последнее добавила почти на ухо, это тоже не для посторонних же… Он удивленно моргнул, но книгу взял. …Имя автора – не Мартель и не Мартерель, и вообще ничего ему не говорило. Странно. Едва он открыл первую страницу, как его затрясло. Воспоминания нахлынули волной, в голове билась лишь одна мысль – как? Как обо всем этом вообще кто-то узнал?! Всего он не рассказывал вообще никому и никогда, как?! Какие такие силы, в которые он перестал верить, залезли в голову и ему, и падре, и всем, узнали каждую мысль, малейшее движение души, записали точными словами, показали всему миру?! Риварес прикусил губу – побоялся при всех этих незнакомых людях просто взвыть. А эта девочка взяла его за руку, переплела их пальцы – что было сложно, как раз на этой он пары недосчитывался, но ее таким, видно, было не напугать – успокаивающе погладила, шепнула: – Если тяжело – бросайте. Бросать, когда тяжело? Ну уж нет! И он продолжал читать дальше, не замечая даже, в какой момент стал смаргивать слезы… Пока не услышал голос парня, сидящего рядом: – Да ладно тебе, порой и мужику плакать не зазорно. Тем более, над такой-то книгой! Риварес поднял глаза. Рядом и напротив сидели мужчины в форме, все неуловимо одинаковые, все как члены одного братства. И сейчас казалось, будто и он тоже в этом братстве. Дома бывало так… но по-другому. Говорить он не мог, но, кажется, эти товарищи и так прекрасно его поняли. Его сверкающий сквозь пелену слез взгляд. Кто-то тихонько затянул: «Вы жертвою пали…» – и скоро песню подхватил весь вагон. Риварес, опять же, не знал слов, но вновь это было неважно. Вот девочка, самозваный маленький Овод, их знала, голос у нее был высокий и чистый, так и в храме споет не всякий, и подумалось об этом странно – «якорь в небо». Риварес ощутил ее руку на своем плече, и это вдруг успокоило, и мысли снова поплыли неспешно, а не неслись больше бешеным галопом, пока он вдруг не осознал, что уже стемнело и букв не разобрать. И тогда он спросил шепотом: – Эта книга… Откуда она? Девочка зашептала в ответ, обжигая дыханием: – Нам, в смысле, всему прогрессивному человечеству, ее подарила одна замечательная английская писательница еще за двадцать лет до Великой Октябрьской. В 1897-м. Она очень любила наших революционеров, но книгу написала про Италию и про более давние времена. – Но откуда она… – Ну так просто придумала! Как могло бы быть… – она выпалила это – и спохватилась, отодвинулась, попыталась заглянуть ему в лицо. – Выдумала? Что? Революцию? М-меня? – Вас как отдельного человека, вписанного… – она помедлила в поисках слов, – в исторический контекст. То есть пока я не привезла вас сюда – вы существовали только на страницах книги. Ну, и в сердцах читателей, вестимо. – Чепуха какая-то. Что же это получается, ты в книгу п-приехала на лошади? Или я со страниц во весь опор соскочил? – Я страниц не видела, – голос у нее был серьезный и озадаченный, – я просто скакала по полю – и вдруг лошадь привела меня к крепости и к вам. Выходит, иногда лошади знают ответы, а люди нет. Она, видимо, чуяла, что мне нужно, но у нее не спросишь. – Ну, меня тоже особо не спрашивали. – Прочтите до конца, поймете все. В том числе и чего вы избежали. Теперь вам самое главное – вылечиться и снова вернуться в строй. Я так понимаю, вы же здесь не останетесь, верно? – и вот тут голос у девочки дрогнул. – Насовсем? Не останусь, – подтвердил Риварес, чего кота за хвост тянуть. – Начать с того, что м-мне тут и заняться нечем. Даже если создам себе полностью новую личность. – Я вас понимаю. Сама тем же самым мучаюсь… А что если я с вами? Подстрахую, вытащу, если что… Он только вздохнул. Может, слишком раздраженно. – Допустим, я понимаю, зачем это тебе, д-допустим, тебя не напугать тем, что это опасно… – Да я уже поняла, что не нужна вам, да и никто, наверное, не нужен… – она вдруг вспыхнула. – Вы уж определитесь – борьба вам нужна или смерть? Сражаться за свободу или отцу наступить на сердце? Я-то хоть знаю, чего хочу, а вы? Вы знаете? – Прямо сейчас хочу встать и выкурить сигарету. А так… – и вот, может, вскочить бы, оттолкнуть девчонку, а он вместо того притиснул ее ближе за талию. Это, видимо, был такой способ ее потрясти. Вот только потряс он явно не только ее. Ю-ю вскинулся, как ужаленный. По лицу было видно – не подслушивал, но не видеть не мог. И увиденное, мягко говоря, ему не по вкусу. – Все нормально, – торопливо произнесла Дуняша. – Мы с товарищем Риваресом в тамбур выйдем, ладно? И решительно потянула тезку за собой. По дороге еще и попросила у кого-то из красноармейцев папиросу, и товарищи угостили с радостью. В тамбуре было темно и уже очень накурено, как говорится – на здоровье. Хотя нет, про курение так не скажешь… Дуняша чиркнула спичкой, поднесла Риваресу, смотрела, как он затягивается. Это должно его успокоить. А пока – как ей самой себя вести, чтобы не испортить все дело? – Может, надо бы извиниться… – начала она неуверенно, отворачиваясь не столько от товарища, сколько от дыма. – Не утруждайте себя, синьорина, – холодно ответствовал он. – Давайте скорее п-покончим со всем этим, и я вернусь в Италию. – И что там будете делать? Хотя… я же знаю. Убивать крыс. Он промолчал, хотя внутри все полыхало – ну как может эта девчонка знать то, что он говорил только одному человеку?! А она продолжала: – Вы только поосторожнее будьте, убивать лучше из тени… И словом. А то попадетесь снова. – Теперь уже не п-попадусь. Падре все знает, а это значит, что в следующий раз нам нельзя видеться на людях. Нельзя, чтобы пытались прикрыть друг друга от солдат, надо сначала поговорить. – Ну, вот тут вам без моей помощи не обойтись! Я вообще могу вашего отца привести для разговора сюда, тогда уж точно никакие австрияки не помешают… – Серьезно? Сюда – это куда? Прямо сюда в вагон, что ли? – Ну зачем… – у нее явно заработала фантазия. – Он к вам в больницу придет. Завтра или на днях. Дайте мне только добраться до моей лошади. – Ну что ж, п-попробуй, – она прекрасно расслышала звучащий в его голосе скептицизм, но возмущаться не стала. Просто предложила вернуться обратно в вагон. Там Риварес только подремал, не придавая значения тому, что девчушка почти привалилась к его плечу. Отдых – слишком важная вещь. А нормально выспался он уже только на больничной койке. * * * Открыв глаза, не сразу понял, где он. Да и все мысли просто разбежались, ибо над ним склонялся падре собственной персоной. Правда, непохожий на себя – в белой рубашке с вышитым воротом, с непокрытой головой и даже без вечного креста на шее. Неужели же он сделал, как сын его и попросил бы, если бы открылся? – Артур, – зашептал Монтанелли как мог тихо. – Как себя чувствуешь? – Пока не п-понял. Мне что-то кололи, и, наверно, вы моя галлюцинация. Слишком хорошо, чтобы быть п-правдой. – Поверь мне, я настоящий, – шептал падре, приглаживая дрожащей рукой его волосы, – и я никуда не уйду. – Н-никуда ник-когда? – Артур запинался совсем уж сильно, ловя его взгляд. – Вы отреклись? Выбрали б-быть со мной? С н-нами?.. Сердце колотилось, грохотало так, что он всерьез боялся не расслышать ответ. Ведь никогда раньше падре не сидел с ним вот так, не держал за руку. Даже когда маленький Артур болел. Двери в дом Бертонов были закрыты для Монтанелли даже после возвращения из Китая. Но все же Риварес услышал каждое слово. Хотя падре говорил тихо и сбивчиво. – Я… Я просто буду тут, с тобой. Пока тебе это нужно, Артур. Пока я еще могу хоть что-то исправить. Что-то сделать для тебя. Казалось бы – вот оно, счастье, и ничего, ничего больше не надо, но… – Ведь вы… у моих товарищей. Они знают? Знают? – Знают. Я так и сказал – пропустите к сыну, буду ухаживать. …Разумеется, товарищи знали. Не все одну и ту же правду, конечно, но книгу свою Дуняша забрала обратно, как только Риварес ее дочитал, и теперь с намеком помахивала ею перед соседями по бывшей ночлежке, а ныне приличной гостинице. Мол, ситуация у нашего больного прямо как там! Конечно, врачам пришлось рассказывать другое – об иностранном коммунисте, совершенно благонадежном товарище, несмотря на утерянные документы и некоторые проблемы с памятью и восприятием окружающей действительности… Но и это пройдет, если с ним рядом будет родной человек! Доктора отнеслись с пониманием, даже отдельную палату изыскали, нечего кому-то слушать, что человек нагородит в бреду. А вот когда Дуняша везла сюда старика Монтанелли, усадив перед собой на лошадь и придерживая бережно, будто он был хрустальной вазой – так вот тогда Овод объясняла ему: – Вам обязательно надо будет переодеться. У нас тут не поймут, если на улице кардинала увидят, да и Артур будет доволен… И в конце концов, – не удержалась она, – зачем за все эти пережитки цепляться? На «пережитки» Монтанелли так явно обиделся, что смог это выразить даже без слов. Одной спиной. – Ну извините, – и все-таки Дуняша не стала сдавать позиций, – я комсомолка и обязана вести антирелигиозную пропаганду. И Артур ее будет вести, только у него тут слишком много личного, поэтому выйдет совсем оскорбительно. Да не берите вы в голову! У вас же все-таки единственный ребенок, чтобы все сложилось, можно и подыграть!* * *
Таким образом, все знали, что с товарищем Риваресом сидит отец, но мало кто знал, что отец у него священник. А сам он поправлялся долго, тяжело, будто выныривал из темных, глубоких вод. Но все же сейчас все как будто проходило легче, чем могло бы. Боль мучила не так сильно, и спал крепко, да и в голове, похоже, было яснее… Девчонка (он уже порой называл ее Оводом-младшим, правда, только мысленно) с гордостью клялась, что это все «наша советская медицина, раньше такое было бы нереально, вот на какие свершения вы нас, товарищ, вдохновили». Может, и так. Вряд ли все случилось только (он даже мысленно хмыкнул) родительскими молитвами. Хотя, конечно, бесценно то, что падре… отец сейчас с ним, на его стороне, но даже этого бы не случилось без этой странной девчонки и ее чудо-лошади. Вот же… Ей лет-то всего ничего, точно меньше, чем было Артуру на момент побега из дома. А такая… Он в своем времени не мог вспомнить ни одной подобной женщины. Неужели и правда ее поколение росло на истории о нем, о его делах? Неужели это он так вдохновил стольких людей? А значит – стоит вернуться и продолжать? – Падре, мы же вернемся в Италию? Станем рядом и п-поведем народ к свободе, ведь так? Старик отец только держал его за руку. Как всегда – где он и где прямые ответы. Монтанелли только вздыхал про себя. Ложь во спасение хороша перед лицом умирающего, но для сына он хотел жизни. Такой жизни, чтобы ничего с ним не случилось страшного, способного надорвать отцовское сердце. Как же быть? С кем посоветоваться? Снова с этой девочкой с музыкальным именем Евдокия? Хотя понятно, что она будет предлагать – отречься от Господа и идти дорогой бунта. Вот кстати, раз уж ничего уже не будет как прежде… – А как ты относишься к ней? – К ней? – К этой девушке. Она, похоже, стала твоим другом? – Отец мой и услада моих очей, скажу вам так, я не готов никого называть своим д-другом, это потом бывает слишком б-больно. Но таких, как она, я никогда раньше не встречал. Это уж точно. – Ну так ты готов с ней расстаться? От этого вопроса Артур явно растерялся. – Она… – выговорил он наконец. – Она сама хочет п-пойти со мной. Ей тоскливо здесь. – А ты этого не хочешь, так? – В той мере, в какой это из-за меня – нет. Я же ни одну женщину не смогу сделать счастливой. А здесь ее обожают, ее ждет п-прекрасное будущее… А я… Когда вернусь обратно, б-больше не буду показываться Джемме на глаза. Раньше хотел, чтобы ей было стыдно, чтобы мучилась, гадала, я п-перед ней или не я. Но теперь… Больше не хочу. – Дитя мое, не хотеть мучить людей весьма похвально, но ты что же, надеешься, что она просто… «с глаз долой – из сердца вон» и все? – Ну да. У нее тоже рядом есть человек, который ее обожает, п-пусть она его оценит. – Но не может же она просто взять и влюбиться по приказу! А выйти замуж с горя и не подумав – это совсем иное дело… – И что же вы хотите? Чтобы я п-пошел и честно признался? Сказать по п-правде, не ожидал я такое услышать именно от вас. – Жестоко, мой мальчик. Жестоко, но справедливо. Однако должен же ты быть лучше меня! – Я постараюсь. Конечно, я с ней п-поговорю, и, думаю, она сразу п-проклянет меня и прогонит куда п-подальше. Простите, падре, внуков не предвидится. – Ох, а я их и не заслужил. Артур, прошу тебя, скажи мне только одно – тебя любят столь многие, а кого любишь ты сам? – На этот вопрос есть только один п-правильный ответ. Революцию. Она более чем требовательная возлюбленная. И эта д-девочка на самом деле такая же, ей не нужна любовь, только борьба. Как только она поймет это – все п-пройдет само собой. – Господи, помилуй этих детей, – зашептал Монтанелли, возводя очи горе. И на всякий случай тут же быстро огляделся по сторонам – не слышит ли кто. И потом добавил: – Возможно, и пройдет. Но до тех пор ее легко могут убить. Как и тебя. – И п-пусть. Мы оба давно к этому готовы. Монтанелли только горестно вздохнул, сжимая руки сына. Но этот вздох не ускользнул от чуткого слуха товарища Овод, которая неслышно зашла в палату. – Так, вашего папу настоятельно надо сменить, сколько же можно! Идите спать, – это уже кардиналу, – я с ним побуду до утреннего обхода. Монтанелли удалился без возражений, и Овод решительно уселась на его место. – Ясно, – заметил Артур, – меня никто не спрашивает. – А вас все равно скоро сморит. Так что ну потерпите уж немного мое общество. Было видно, что она и спросить хочет очень о многом, и дотронуться до него – взять за руку или проверить, не горячий ли лоб… Но не решается. И сама она выглядела уставшей – похоже, намеренно себя изматывала скачками, стрельбами или просто упражнениями. – Тебе бы поспать самой, – не удержался Артур. – Да я и здесь могу. Я сплю чутко, места много не займу и мне не шестьдесят пять, – она улыбнулась, смущенно и с каким-то почти неосознанным кокетством. Нельзя было не признать, что выглядело это очаровательно. И уже в полудреме Артур внезапно подумал – поверил бы сейчас хоть кто-то, что она – парень, или… все, как тут, говорят, за версту видно? Правда, много чего можно увидеть даже и без переодетых парнями девчонок… – Ну устраивайся, – пригласил он совсем уже сонным голосом. И стал уплывать… нет, не в привычные кошмары, а просто в причудливый сон, в котором смешивались прошлое и настоящее. И руки обнимали – там во сне – того самого бывшего друга, чья дружба обернулась предательством. – Это сон, – шептал Артур. – Да, это сон. Все это было сном. На самом деле я не предавал тебя, клянусь! – И ничего не рассказывал своей жалостной сестрице? Ничего из того, что подслушал в моем бреду? – Ничего. Маргарита все сама поняла, она такая чуткая… Прости нас, Феликс! – Я хотел бы простить, но… А ты готов повторить это снова, Рене, друг мой… бывший? Что любишь меня? Эхо слов, сорвавшихся с беспокойных губ спящего, донеслось в полусонное Дуняшино сознание. И само выговорилось в ответ: – Да… Да, конечно! Сейчас ее ничего не смущало и не удивляло. Она до конца не осознавала, кем ее считают и как к ней обращаются. Она просто прижалась сильнее – и сама не заметила, как вместе со словами, что выдохнулись, встретились и их губы. Она ощутила жар, невероятный порыв, который просто нельзя было оставить без ответа. И попыталась ответить, как умела. Это было упоительно. И затянуло их надолго. Дуняша чувствовала – ему нравится, даже тихие стоны его слышала. И так они льнули друг к другу, пока хватало воздуха, а когда на миг разорвали поцелуй – она ему прямо в губы и выдохнула бесконечно красивое, хоть и не взаправдашнее, имя его: – Феличе!.. – и совсем тихо прибавила: – Не боись, бери мене… И Артур вздрогнул. Даже во сне голос Рене Мартеля едва ли звучал бы певучим славянским выговором, да и тело… Кое-что в нем точно было бы другим! Синие глаза открылись, взгляд сфокусировался. – Ты? Евдокия? – Ну я, – ответила она с некоторой обидой и слегка отодвинулась. – А ты кого ждал? Он смутился, не зная, что сказать, но она опередила: – А кто такой вообще этот Рене? Его в книге не было! – Почему сразу «его»? Это имя для обоих п-полов, между прочим! – Ты сказал – «Рене, друг мой». Нет, ну в старых книгах так и девушкам говорили… Знаешь, даже если нет… Не переживай, революция победила. И… Это бывает и проходит, случается и так. Мне вот Катюша нравилась – прямо дух захватывало. Глаз от нее не могла отвести, и снилась она мне… Она такая ласковая, добрая, и так смотрела на меня иногда – ну, пока думала, что я парень. И ничего, теперь все прошло уже. Она за моего брата замуж вышла. Они счастливы, а ведь это я их познакомила. Как сейчас помню, рассказывала Мишке: за меня девушка перед самим Махно заступилась! А он спросил – красивая? А я – да как в сказке! А потом увидела Катюша Мишку – и все. – И что же, – Риварес недоверчиво сощурился, – ты это все отпустила только для того, чтобы вляпаться в м-меня? Да что ж вы все… – Вас я, наверное, всегда любила. Сразу, как прочла книгу, и всегда это со мной было… В глубине сердца, но всегда. Просто я и надеяться не смела, что когда-нибудь вас вот так увижу, смогу заговорить, прикоснуться… – Ну смогла, но ты ж пойми – я никому не п-принесу радости. Мне нечем. Ты вот тут готова очертя голову отдать мне все – а я не готов взять. Не готов вот так запросто стать твоим п-первым мужчиной. Если говорить чисто о… – он чуть замялся, – о телесном голоде, то я п-попросту сейчас не в той форме. И это не то же самое, что не хотеть. А если уж о чем-то б-большем… Да, признаюсь, ты меня впечатлила, но не более того. И не нужно тебе, невинной чистой девушке, предлагать себя, как какой-то цыганской д-дешевке! И вот тут Овод ощутила, что от злости аж в глазах потемнело. – А ты мне не указывай, что делать, клятый ты хренов расист! И она опомнилась только после того, как ударила его по щеке. И не как барышня, плашмя, а наверняка хороший фонарь под глазом останется. Оба Овода схлестнулись взглядами. – Это… Это… – она едва перевела дыхание. – Это было слишком, я знаю… – Нет, все правильно. Так и надо. Беги от меня. Беги, пока не поздно. Дуняша понимала, что вообще-то он прав. Но с места не тронулась. – А то что? Чего мне бояться, коли ж ты ничего со мной делать не собираешься! – она все больше заводилась и только старалась шипеть и шептать, люди же спят кругом! – Ну как можно вообще быть вот таким?! Быть героем и одновременно… – Кем? – ему что, и правда любопытно? – Да просто-напросто подростком, от истерик которого мухи на лету дохнут! А люди – влюбляются, и бесятся одновременно, и поди пойми, что сильнее! Он только глаза закатил: – Можно мне уже сдохнуть? Или п-поспать хотя бы? – Вот только не прямо сейчас, это сковородка, а не карабин, и вот сковородкой-то ты у меня и получишь! Морально. Как главным оружием сильной женщины. – Я под обезболивающим. А вот ты задумалась бы о п-последствиях. – А что? Даже если будет ребенок – в Советском Союзе у всех детей права равные, а все эти вопли о незаконнорожденности – просто пережитки прошлого! Да и сам брак, в общем тоже. Так что не волнуйся, жениться тебя никто не заставляет, сможешь спокойно вернуться к себе в Италию и делать все, что хочешь, даже доламывать свою жизнь! – Значит, так. Свою жизнь я и впрямь готов д-доламывать самостоятельно. Но совершенно не намерен приводить п-перед тем в мир ребенка, потому что меньше всего на свете я хотел бы быть таким отцом, которого н-никогда нет рядом. – Сейчас у полстраны так, если не у всей. Мой отец умер у меня на руках, после того, как долгие месяцы мы искали его по военным дорогам. Он сочувственно вздохнул. Но почти сразу заговорил снова: – Ну ты же п-понимаешь, если чего-то много – совсем не значит, что это что-то – хорошо и стоило бы его п-приумножать, верно? И что до нас с тобой, м-можно ведь и иначе, со всей приятностью, но без необратимых п-последствий, потому что твою жизнь я ломать никак не хочу. – Спасибо, конечно, – Дуняша недоуменно моргнула. – Это с твоей стороны ужасно благородно… и прямо даже мило, и в самом деле, я не подумала – с пузом-то какой из меня боец, а комиссоваться рано еще… Только… Ну, я думала, все и сразу – или никак. Он вздохнул: – И из какой ты деревни? – но тут же осекся. – Хотя, что это я… Но можешь мне п-поверить, то, что я сказал, и есть настоящая ответственность для мужчины. – Феличе, я правда-правда тронута, только это, знаешь, смешно, у нас-то на селе легко наблюдать, как коровы с быками, куры с петухами… и всякая живая тварюшка жаждет род свой продолжить, а у вас там в нивирситетах видимо… – она замялась, не зная, как о таком говорить. Но он заговорил первым: – Знаешь, честно говоря, меня от лекарств скоро разморит окончательно, так что, если не п-передумала, то не будем тратить время на слова, ладно? Она еще и ответить не успела, а он уже протянул руки, и она бросилась в них, уже теперь чуть слышно выдыхая «ладно…», и, вписываясь в его движение, быстро расстегнула все пуговицы на груди. Настолько быстро, что он обомлел. Догадывался ведь, какие тугие петли у военной формы, и неужели эта девчонка смогла справиться с ними за несколько мгновений, даже не задумываясь, как бывалый солдат? Впрочем, удивление на этом не кончилось. Привычных округлостей на груди руки почти не ощущали, но вот чувствительным это место было невероятно. Ее реакцию он видел, чувствовал, впитывал. Уверенный, что для нее все впервые, и вот она – такая искренняя, отчаянная и даже тоже изумленная тем, как оно и насколько… Мысли и образы проносились в голове Ривареса и исчезали – женщины и мужчины, те, с кем он был, с кем никогда не был, с кем мог бы быть… Оставалась только она, не сравнимая ни с кем, ее горячее дыхание на лице, еще более горячая кожа и биение сердца под его пальцами. Правда, этих самых пальцев, увы, было недостаточно, чтобы ласкать должным образом, но губы старались вдвойне, припадая к разгоряченной нежной плоти, заставляя выгнуться навстречу – и вскрикнуть, не удержавшись… Она сама же первая вздрогнула и зажала рот рукой. Замерла. И Артур тогда быстро поднял голову, одним гибким движением сменил положение и прижал девушку к себе, давая уже ей спрятать лицо на его груди. – Тише, тише, это ведь еще только начало… Помедлил, давая ей устроиться поудобнее, чувствуя, как отдается в его собственном теле каждый ее выдох, каждый удар сердца – и рука сама скользнула за пояс штанов, чувствуя нетронутый, но такой обжигающий жар. Мысль о том, что он распалил его сам, одним своим существованием, едва успела промелькнуть сейчас, когда так горячо и приветливо-влажно, и пальцы легко и бесстыдно скользят там, где не касался никто, и всего от пары движений по девичьему телу пробегает острый трепет удовольствия, давая понять, что выбрал верную дорогу… Вот губу она закусила, крепко, наверно, больно, наверно, пронеслась пугающая мысль, так она терпела, когда ее пытали, тоже, должно быть, поклялась – ни звука больше. Ее лицо было сейчас прекрасно – тоже до боли, отдавшейся ему в сердце. Никогда ничего подобного. Прежде женщины всегда старались для него. Всячески ублажали, следили пристально за тем, как он отзывается на их ласки, а он… Сейчас-то можно было себе признаться – он просто сбрасывал напряжение, даже не глядя на своих подруг, а то и представляя на их месте… Нет, об этом думать не хотелось. Не сейчас, когда впервые познал, каково это – не брать, а отдавать. Делать все для той, что хотела принадлежать ему. Девушка резко выдохнула, накрыла через ткань его руку своей, прижала, стараясь подольше задержать пронзившее ее, судя по всему, блаженство. И чуть позже спросила тихонько: – А ты? – Я это сделал для тебя. И готов еще п-повторять, когда отосплюсь. И если утром вдруг мое тело окажется сильнее меня – разрешаю бить даже коленом. – Ну… – она чуть не поперхнулась. – Я всегда знала, что ты самоотверженный человек. Но, думаю, до этого не дойдет. – В самом деле? – Да, – она улыбнулась, – я же не против. – Ну уж нет, Маленькая Букашка, мы договаривались без п-последствий! Пока что. Пока у меня есть неоконченные дела и риск б-быть убитым. – Ладно, ладно, я, может, тебя еще прикрою. Пока я и правда не с пузом. А ты, главное, помни на будущее, товарищ Овод, что размножаются со своей породой! Он засмеялся. Кажется, так и заснул со смехом на губах. Впрочем, Дуняша ненамного от него отстала.* * *
Проснулась рано, в утренней темноте осторожно соскользнула с постели, ухитрившись не разбудить спящего Артура, и чинно заняла уже привычный пост у его изголовья. Так здорово было смотреть, как он спит. Безмятежно, без кошмаров, не мечется, не зовет ни падре, ни еще кого… Благодарить ли за то докторов или… Эту самодовольную мысль Дуняша не успела додумать. Пришли врачи с утренним обходом. А с ними кардинал Монтанелли. – Все хорошо, – отчиталась ему Дуняша, неохотно вставая с места. – Спал всю ночь, как ребенок… – помявшись, она понизила голос до шепота: – – Знаете что, падре, по-моему, стоило бы уже выписать Феличе… Артуру бумагу на признание отцовства. Вы же знаете, как это для него важно! – Я все что угодно выпишу, только бы с ним ничего не случилось! – Вот и давайте, почерк подлинный, перстень кардинальский при вас… Потом мы это расклеим по Флоренции, по Пизе, и что там у вас еще… – Что, на каждом заборе? – на лице Монтанелли явно отразилась паника. – Даже если и так, ничего страшного. Вас ведь там сейчас нет! Да и появляться там снова вам теперь ни к чему, сами понимаете! В лучшем случае закидают помидорами. – Да не видно на красном-то, – послышалось со стороны Артура. От него вот только отошли доктора, видимо, ничуть не помешавшие ему подслушать. – И тебе доброе утро, – Дуняша в меру незаметно показала ему кулак. – Нет, правда, нечего твоему отцу там делать. Пусть вместо него поставят какого-нибудь хмыря, чтоб у народа сразу классовая ненависть взыграла. – И все же, жаль паству, – озабоченно проговорил Монтанелли. – И больница, ее же просто выживут, заявят, что не место ей в епископском дворце… Он вдруг осекся. Артур повернул голову, неосторожно являя отцовскому взору свежий синяк под глазом. – Боже, carino, что с твоим лицом?! – А, это товарищ Овод-младшая меня слегка п-поставила на место. – Неужто же ты?.. – Да нет, – быстро пояснила сама Дуняша, – Феличе меня не оскорблял! Ни действием, ни бездействием! Просто сказал, что не считает цыган за людей. – Вот этого действительно говорить не стоило, – нахмурился падре. – Я знаю. Простите, – Артуру было немного не по себе, очень уж быстро отец с этой девочкой спелись, а ведь были, по сути, полными противоположностями! – А насчет больницы не волнуйтесь, – продолжила тем временем Дуняша. – Защиту организуем. Больницами разбрасываться – не дело. – Ты туда еще п-пулемет притащи, – хмыкнул Артур. – Или два. – А и притащу, чтоб неповадно было! План дворца кто-нибудь из вас мне накидает? – Ну я мог бы, – начал падре, – но не так же быстро это все… – Ладно, и правда, сначала надо составить письмо турецкому султану, а вот когда мы будем его расклеивать – заодно и орудия в нужных точках спрячем! В таком раскладе ты же возьмешь меня с собой, а, Феличе? – Вы там только… – начал, путаясь в словах, кардинал, – поменьше крови, прошу вас, не надо массовых беспорядков, и еще… – А про еще вы не бойтесь, – подмигнула Дуняша, – ничего мы вам в подоле не принесем, это потом все, когда Италию освободим! Артур закатил глаза. И с удивлением ощутил, что готов позволить нести себя стихии. Этому тайфуну по имени Евдокия и по прозвищу Овод.