ощущение уродства

вильгемина умирала. она мучительно умирала все сорок лет своей жизни, но настоящая смерть оказалась к ней куда более благосклонна и пришла быстро: на холодном полу аванпоста, на который натекла лужа ее крови. за стенами спасительной станции цвело радиоактивное пепелище, рыскали несчастные доживающие, покрытые язвами, а к ночи собирался кислотный дождь. в этом мире, поглощенном гонкой добра и зла, ее смерть стала незначительным происшествием, минус единицей, подтверждением падения еще одной станции. смерть наклонилась к вильгемине, чтобы подарить ей свой поцелуй — и вильгемина подумала: пусть будет так. если бы она осталась жива, ее бы все равно некому было целовать, даже если бы планета осталась заселенной восемью миллиардами беспечных смертных существ. мир не любил ее, и она не любила его в ответ, должно быть, с еще большим упрямством. но почему же ее не созданное для любви сердце на мгновение так кольнуло, когда вильгемина умирала, едва ей захотелось жить. боль оказалась всего лишь пулей. и не самой невыносимой смертью, что она испытывала. всю свою сознательную жизнь, что вильгемина способна была помнить, она пыталась заслужить что-то кроме жалости — этих смолкающих голосов всюду, куда она приходила, влажных печальных взглядов, стратегических прикосновений, не должных коснуться запретного места. вильгемина не любила, когда ее трогали. не любила сострадание, не любила избегание действительности. вильгемина была уродливым сосудом для каждого уродливого чувства, которое человек способен испытывать. вильгемина была пылающей яростью, свербящей обидой, зеленой завистью — именно это она и сделала главным своим оружием, ведь кроме уничтожающей злости ко всему живому, включая себя, ничто не могло поддерживать внутренний огонь ее искореженного тела. ей пришлось слишком рано усвоить бессчетное количество жестоких истин, одной из которых стал главный парадокс уродства: он кроется в неспособности принять любой отклик вселенной на свою оболочку. ведь жалость, отвращение, молчание и даже слепая любовь совершенно одинаково и неизменно приводят к одному и тому же древнему чувству, животному и безжалостному: ярости. это способен понять только человек настолько ментально и физически некрасивый, к чьему существу невозможно прикоснуться, не ощутив дрожи. потому что нутро не может воспротивиться несправедливости мироздания и рано или поздно тоже становится необратимо уродливым. майкл как-то сказал, что у нее талант делать уродливое презентабельным. вильгемина посмеялась тогда: оценила шутку про всю ее жизненную позицию. ведь она, как бы ни выглядела, не любила лгать о своем изъяне, она всего лишь находила пути превращения слабостей в презентабельную этикетку. вильгемина все же цеплялась за правду о себе и своей истории, так цеплялась, сжав челюсти, что надевала свои невозможные облегающие платья и торжественные костюмы, убирала наверх волосы, дополняла стук трости цокотом каблуков. вильгемину так сильно стесняло ее уродство, что она выставляла его на всеобщее обозрение, только бы никто не догадался, насколько оно отравляло ей жизнь. и была в этом чертовски красива. путь вильгемины начался задолго до робототехнической компании, но именно этот пункт в ее резюме привел ее к абсолютной власти в аванпосте. то существование, что она влачила до первого своего рабочего места и первого удовольствия от ощущения себя нужной, пахло болью и предавалось забытью. даже память вильгемины протестовала против ее бездарного детства и юношества, потраченных на вопрос: почему я? стерла все подчистую. когда вильгемина поняла, что на том конце провода, в далеком мифическом царстве рая, куда ей все равно никогда не попасть, никто не слышит ее вопроса, она просто бросила трубку. вместо этого вильгемина позвонила и предложила себя на позицию секретаря в каком-то чахлом офисе с адски неудобными стульями, убивающими ее спину, и полнейшими ублюдками-коллегами, насквозь провонявшими потом и сигаретами. у них всех были липкие ладони с жадными скрюченными пальцами, до посинения удерживающимися за свое место в подвале, где они как работники не стоили больше цента. она уже тогда знала, что там ни за что не останется. болезнь научила ее хотеть больше, чем возможно. в рабочем процессе вильгемине нравились деньги, ведь они были способны решить почти все ее проблемы, кроме самой главной. а отсутствие нужды в чем-либо оказалось весьма освобождающим. больше денег вильгемина любила только власть. власть решала все ее проблемы до единой: ни один человек не находил в себе достаточно жалости и печали, они все просто на дух ее не переносили, поэтому в их прищуренных обозленных глазах вильгемина видела только ненависть к властолюбивой, унизившей их калеке, которая благодаря своему труду и гордости могла позволить себе смотреть на них сверху вниз. это оказалось даже более освобождающим. почти как рай. иногда она сожалела, что по ту сторону ее никто не слышал, ведь у нее не было возможности рассмеяться и послать ровно туда же, куда она посылала всех претенциозных недоумков, что приходили к ней искать милости. когда вильгемина возвращалась домой, она откладывала трость: звук ее хромоты в пустой квартире и так оглушал. она носила только красивое белье, обшитые кружевом ночнушки, нежно шелестящие халатики. проходя мимо зеркала, по привычке поглядывала как поживает ее уродство. это был ее ритуал перед каждым выходом из дома, который прокрался теперь во все мгновения ее жизни, словно за ней кто-то мог подглядеть. невидимые глаза стыда смотрели на нее круглосуточно. даже в душ вильгемина ходила второпях, стремясь поскорее одеться. единственные глаза, которые наблюдали за ней, были ее собственными, но от этого не менее невыносимыми. порой, выщипывая брови перед зеркалом, она представляла, как вонзает пинцет в одно из глазных яблок, методично прокручивает и дрожит от боли, но почему-то не кричит. вильгемина не делала этого, только потому что знала: это не избавило бы ее от ощущения уродства. оно было с ней, оно было ей, ведь она была своим телом. байки про застрявшую в не том теле душу она оставляла другим. уродство ее тела и уродство ее мыслей создавали отличный симбиоз — их связь не подвергалась сомнению, ее невозможно было разорвать: не будь у вильгемины этого, она бы просто была совсем другой вильгеминой, недостойной, чтобы на нее смотрели снизу вверх. вильгемина не хотела чувствовать себя любимой, ей не нравились прикосновения, она презирала людей, испытывала отвращение к человеческой физиологии и любого рода взаимодействиям. иногда вильгемина просто хотела. эти моменты напрямую обращали ее к своему телу, но вильгемина отворачивалась: она привыкла мыслить о себе другими категориями, а потому не могла представить себя как-то иначе, кроме третьего лица. перед ней всегда неумолимо вставал вопрос: какая ты со стороны, вильгемина? возьмешь ли ты то, что причиняет тебе столько боли, с собой, в свои фантазии? поэтому вильгемина не любила хотеть. она ничего не знала о любви, доверии, уважении к себе и другим людям, но догадывалась, что ее хочу не должно быть настолько экзистенциально мучительным. поэтому ее власть в аванпосте породила новые радикальные распорядки. майкл понял это сразу, как только увидел ее, ему не нужно было ничего спрашивать, но он спросил, чтобы посмотреть, как она беспомощно корчится перевернувшимся майским жуком, сучит своей хромой ногой и пытается пнуть его тростью. ненавидеть его оказалось так просто: вильгемина терпеть не могла, когда кто-то заступал на ее территорию и исподтишка подрывал ее власть, особенно когда этот кто-то был мужчиной. и она готова была на какую угодно ложь, но майкл лэнгдон унизительно спокойно отвечал на ее выпады, трогая себя между ног прямо у нее на виду. на его лице не было ни единой эмоции, никакие экзистенциальные муки его не одолевали — майкл лэнгдон просто бесстыже смотрел в ее глаза, только чтобы поймать то самое мимолетное мгновение, на которое ее взгляд опустится вниз или переметнется на что угодно кроме его удушающе подавляющей фигуры, чтобы скрыть смущение. вильгемина уверена, он с ровно таким же лицом мог и одежду снять, если бы посчитал ее достойной своего омерзительного общества. вильгемина не смущалась, она просто чувствовала себя чертовски униженной. и даже не столько тем, что чужой и совершенно непробиваемый мужчина смеялся над ее мастерством метания слов-ножей, сколько своим задушенным желанием дотронуться до него своей рукой. ее интервью оказалось концентрированной консервой боли, запертыми чувствами, не выпускаемыми за пределы ее головы, ее тела, годами. в этих удивительно бесконечных минутах умещались годы. интервью было пощечиной, отвергнутой открыткой на день всех влюбленных, указывающим на нее маленьким детским пальцем, дрожью от шагов за спиной, дрожью от слова спина. вильгемине было сорок, и ровно столько же лет никто не прикасался так бережно к той части нее, что казалась достойной лишь томиться под слоями одежды и угрожающе возвышаться над строгой равниной ее тела. ее, взрослую женщину, убивала притворная нежность: вильгемина знала эту эмоцию на его лице — майкл выглядел точно так же, когда признавался, что не убил страдающее дитя несчастной матери из радиоактивного мира за пределами аванпоста. извращенное милосердие майкла влекло его холодные пальцы к безобразным изгибам ее позвоночника, оно же заставило задать вопрос, которого она не дождалась ни от кого, кроме. вопрос, который ей ни разу не задал ни один близкий или далекий человек, пока вильгемина задыхалась и давила в себе импульс пожаловаться — и, черт, у майкла хватило наглости разделить ее боль на два вопроса, и как бы вильгемина ни отрицала существование мифической души, “сердца”, она прекрасно могла понять, что он имел в виду, спросив: но это причиняет тебе невыносимую боль? вильгемина никому не доверяла, ничего не ожидала от других людей, и была в этом — к сожалению, к счастью — права всю свою жизнь, ведь она из раза в раз предупреждала чужой отказ, чужую незаинтересованность, и оставалась жива лишь по одной причине: она ничего не хотела, ей ничего не давали. но в какой-то момент этого безумия, ошалев от боли и желания жить, дыхания майкла на своем лице, соприкосновения их носов, вильгемина вынудила себя поверить, что где-то там, в раю, она нужна. ее ждут. на спасительной станции, или в облаках, или в руках майкла — хоть где-нибудь. нет. вильгемина не знала, сколько бы еще смертей она смогла пережить в той комнате, если бы не зашла мид. отчаяние перестало душить ее быстро, на смену ему пришла ярость. ярость вильгемина знала, ярость была ее комфортом. и вильгемина, не имевшая ни малейшего шанса привыкнуть к тому, чтобы ее выбирали, решила выбрать себя сама. она все равно была единственным человеком, кто это когда-либо делал. яблочный символизм здорово ее смешил, но план казался безупречным, а жажда спасения — беспощадной. убийства обещали быть уродливо презентабельными, майклу бы понравилось — на этой ноте она осеклась, сфальшивила. вильгемине не хотелось, чтобы майкл видел смерть этих надоедливых бесполезных кретинов. в действительности ей хотелось лишь вонзить ему что-нибудь в глаза, и пинцет бы подошел идеально. потому что глаза стыда, разглядывающие ее из темных углов аванпоста, были его глазами. вильгемина все еще помнила: даже небо до конца света не было таким бездонно пустым, таким невыносимо голубым, как будто его помыли хлоркой и лишили половины цвета. радужку захватила наледь затянувшейся зимы. на нее хотелось наступить. чувствуя механическую поддержку мид, вильгемина шла к майклу совершенно убежденная в своей победе, опьяненная идеей рая на разрушенной земле. местом, где можно вдоволь наесться яблок в цветущем саду, облачившись в праздничное фиолетовое платье, блуждая сквозь вечное лето без трости, чтобы не тревожить шепот цветов. где можно забыть о ядерной зиме и жалости, сделать все ее мучительно усвоенные истины ложными, превратить уродство в красоту. вильгемина замечталась, заблудилась в своих тривиальных представлениях о земле обетованной, даже если прежде никому не удавалось ее одурачить. майкл рассмеялся. снова нет. умирая, вильгемина понадеялась, что, поскользнувшись на корке нетающего льда и упав, хоть немного ее разбила.