О верности и свободе

      Тот факт, что Камисато Аято довольно часто витает в облаках, наверняка удивит каждого жителя Инадзумы, но это действительно так — молодой комиссар очень любит задумчиво глядеть на падающие листья и плывущие облака, всецело поглощенный собственными мыслями.       Аято думает о многом: о делах комиссии, о том, что привезти любимой сестренке из следующей командировки, о необходимости нанять новый персонал в помощь Фуруте и о том, когда снова наведаться к Итто, чтобы поучаствовать в боях оникабуто или сыграть с неугомонным óни в карты. Но чаще всего комиссар думает о том, о чем, по мнению общества, ему думать не следует.       Сидя под щедро осыпающей его розовыми лепестками при каждом порыве ветра сакурой, Аято думает о юноше, в один по истине прекрасный день свалившемся на головы его родителей.       В тот день, а если точнее, в ту ночь, еще совсем юный Аято проснулся от рокота грома и дребезжания деревянных ставен на окнах — шторм выдался особенно сильным и находящемуся на утесе над морем поместью вместе с его обитателями изрядно досталось. Он поднялся с кровати и, взяв с прикроватной тумбочки свечу, тихо направился в комнату сестры. Аято знал, что Аяка боится грозы, но никогда об этом не скажет — она же не трусишка какая-то, поэтому сегодня, как и в любой другой шторм, он направился к младшей сестренке и заключил ее в объятия, успокаивая дрожь худеньких плеч.       Они вместе заснули и должны были получить втык от родителей, но вместо этого оба проспали до обеда. Разлепив сонные глаза и взглянув на часы, Аято понял, что что-то не так. Растолкав сестру, мальчик убежал к себе переодеваться, после чего направился во двор на поиски родителей. Лорд и леди Камисато нашлись в саду в окружении слуг. И тут-то Аято понял, в чем причина сегодняшнего переполоха. На скамейке сидел светловолосый мальчик, обернутый в полотенце. Одежда его выглядела странно, совершенно не по-инадзумски и была мокрой насквозь. Аято сперва спрятался за камень, решив понаблюдать со стороны, но любопытство выгнало его из укрытия и заставило подойти к родителям. Леди Камисато, сидящая на скамейке рядом с мальчиком, кивком разрешила сыну подойти, а комиссар ласково потрепал его по светловолосой макушке, когда Аято несмело приблизился. В поместье никогда не было других детей, тем более со столь необычной внешностью — пшеничные волосы мальчика отливали золотом на солнце, а широко распахнутые зеленые глаза растерянно рассматривали поместье.       Леди Камисато с мягкой улыбкой протянула мальчику руку и спросила:       — Как тебя зовут?       — Т-тома-с… — немного помолчав, ответил мальчик. Он дрожал, а потому тихое «с» на конце будто и вовсе исчезло.       — Рада познакомиться, Тома, — проворковала Сирасаги Химэгими, — Добро пожаловать в Инадзуму.       Аято улыбается воспоминанию. Чуть позже он узнал, что Тому выбросило на берег недалеко от усадьбы Камисато и утренний патруль нашел его и принес в поместье, не зная что делать с несчастным ребенком. Когда он оправился и свыкся со своим нынешним положением, гость рассказал, что плыл из Мондштадта на корабле, который потонул во время шторма, а сам Тома на обломках судна практически доплыл до берега, когда его захлестнуло волной и унесло обратно в море. К счастью, Сегун была благосклонна и вскоре шторм кончился, а волны выкатили ребенка на берег. Юный Аято с интересом слушал историю Томы и злился, что не может управлять волнами, иначе бы он не позволил тому судну разбиться! Родители смеялись, а Тома смотрел на него своими зелеными, словно только пробившиеся из-под земли ростки, глазами и смущенно улыбался. Столько лет прошло, а Тома все так же улыбается немного смущенно и до щемящего сердца мило, когда Аято говорит ему комплименты или хвалит за проделанную работу.       Камисато поднимается со своего места и покидает сад, мимо тренировочной площадки направляясь к себе в кабинет. При взгляде на стойку с копьями его посещает еще одно воспоминание.       Ему четырнадцать, Томе — едва ли тринадцать. Отец наконец-то позволяет им тренироваться вместе, и Аято до чертиков этому рад: учителя не дают ему настоящее оружие и боятся случайно его ударить. Тома не такой, в нем горит огонь и, как бы он не относился к Аято, сражаться он будет на равных. В руках все еще тренировочные копья, но оба настроены решительно.       Традиционный поклон перед боем, удар гонга, и вот они уже скрещивают копья. Учитель что-то кричит, но Аято не слышит — он завороженно следит за движениями Томы, за его плавными перекатами и размашистыми ударами. Аято хороший боец и его не так-то просто задеть — Тома об этом знает и не стесняется применять силу. Прыжок — и Тома уже за спиной, подсечка — и Аято валится на землю, что-то больно чиркает по плечу, он шипит и жмурится, но вовремя вспоминает, что бой не окончен — делает перекат и вот уже Тома лежит на земле, а Аято, вскочив на ноги, приставляет копье к его горлу и усмехается.       — Сдаешься?       Тома энергично кивает, и Аято подает ему руку, помогая подняться. Они отряхивают синюю форму кендо, параллельно выслушивая замечания наставника и идут переодеваться — тренировка окончена. Зайдя в помещение, Аято сразу же сбрасывает кендоги и тянется за влажным полотенцем, но чья-то рука перехватывает его. Аято с недоумением смотрит на Тому, в ужасе уставившегося на его руку и только тогда понимает, что на его плече порез — неаккуратный и достаточно глубокий. Камисато так же растерянно хлопает глазами, а после смеется. Тому охватывает еще больший ужас.       — Господин, вы поранились, — шепчет он, — Я… я поранил вас.       Аято кладет свою ладонь поверх Томиной и мягко убирает ее, после чего протирает рану полотенцем.       — Все в порядке, Тома, — успокаивает друга юноша и искренне улыбается. Тома не понимает, но Аято счастлив — к нему отнеслись серьезно, его восприняли обычным соперником, а не юным наследником одного из наиболее влиятельных кланов Инадзумы. Еще никто не смел ударить и тем более ранить его. Но Тома смог и, пускай сейчас он чувствует за это вину, Аято благодарен ему, ведь Тома единственный отнесся к нему по-человечески.       Аято усмехается и потирает шрам на левом плече — он так до конца и не зажил, но Тома хотя бы перестал за него извиняться. Камисато гордится этим шрамом. И только им двоим известно его истинное происхождение.       Аято понимает, что думает о Томе слишком много, непозволительно много, но не может с этим ничего сделать. Пару раз он таскал у Аяки зарубежные любовные романы, в которых говорилось, что сердцу не прикажешь. И это действительно так, поверьте, Аято пытался.       Возможно, он мог бы смириться с этими лишними чувствами, если бы Тома не попадался ему на глаза каждый день, не приносил ему чай и не укрывал вторым одеялом в холодные зимние вечера. Он мог бы смириться, если бы чувства оказались не взаимны, но Тома краснеет на каждый шуточный флирт, с которым Аято так любит забавляться, смущенно улыбается, когда господин хвалит его работу и так преданно смотрит, что Аято хочется сжать его в объятиях и никогда-никогда не отпускать — все это дает Камисато надежду. Он мечется между желаемым и должным, но боится что-то предпринимать.       Дойдя до кабинета и опустившись на татами перед рабочим столом, Аято обнаруживает оставленные для него зеленый чай и данго. Теплая улыбка касается его губ, и невольно Аято снова погружается в воспоминания.       Все меняется, когда погибают комиссар Ясиро и Сирасаги Химэгими. Поместье надолго замолкает, когда врачи приносят весть о смерти господина Камисато. Следом, словно цветок, увядает и госпожа. Аято помнит, как, услышав новость, малышка Аяка замерла, а из ее глаз заструились слезы. Она не издала ни звука, но бросилась стоящему рядом Томе в объятия, и он гладил ее по спине, склонив голову в знак скорби. Аято молча ушел тогда.       Позже, велев не беспокоить, он лежал на футоне, глядя в унылый серый потолок и ничего не чувствовал. А может, чувствовал слишком много.       Его спокойствие нарушил тихий стук. Аято стало любопытно, кто посмел нарушить приказ, и он приподнялся на локтях. В комнату вошел Тома с подносом.       — Простите за беспокойство, мой лорд, — тихо произнес Тома, опуская поднос на котацу у окна, — но вам нужно поесть.       — Я не голоден, — сухо ответил Аято и снова лег на спину.       — Я оставлю еду, может, позже захотите, — поклонился Тома и собрался уже уйти, как вдруг его остановили.       — Постой. — позвал Аято. — Тома, скажи, что ты чувствовал, когда очнулся здесь, в Инадзуме, без родных, в окружении незнакомых людей в странной одежде?       — Страх, — честно ответил Тома, и Аято заинтересованно приподнялся. — Больше всего мне было страшно. И одиноко. Я не знал, что мне делать.       — И как ты… справился с этими чувствами? — продолжал допрос Камисато.       — У меня были вы. — не задумываясь ответил слуга. — Вы, милорд, леди Аяка, господин и госпожа. Вы помогли мне пережить те дни.       — А что делать мне, Тома? — голос Аято задрожал. — У меня нет никого, кроме Аяки и тебя, а вы также разбиты утратой.       Тома сделал шаг к футону, и Аято сперва остановил его, подняв руку, а после обессиленно ее опустил, позволив подойти.       — Я буду с вами, милорд. — Тома встал на колени и положил руку поверх дрожащей ладони Аято. — Я обещаю, я поддержу вас. Я защищу леди Аяку. Я помогу с чем угодно, только попросите.       Тома смотрел так преданно, что у Аято сильнее задрожали плечи. Он сел и потянул на себя Тому, заключая в объятия, а по щекам наконец-то покатились слезы. Тома крепко обнял в ответ и устроил голову у него на плече, мягко поглаживая сотрясающееся тело и шепча, что все будет хорошо. Аято не верил тогда, но дал себя успокоить, лишь крепче прижимаясь к другу.       Когда он немного успокоился, Тома отстранился.       — Милорд… — позвал Тома, но оказался перебит.       — Зови меня Аято. Мы же друзья, — улыбнулся Камисато и Тома согласно кивнул.       — Как скажешь, вака.

***

      Проходит несколько месяцев, клан переходит в руки Аято, и комиссия Ясиро начинает медленно, но верно тонуть под грудами неразобранной бухгалтерии, неподписанных документов и неорганизованных мероприятий. В добавок ко всему споры о правах наследования клана лишь добавляют Камисато головной боли.       Аято видит, насколько все плохо, понимает, что вряд ли справится со всем в одиночку, но помощи ему ждать неоткуда, поэтому он принимает единственно правильное решение — разобраться со всем самому, оградив близких людей от ненужной войны.       Отослать Аяку он не может — она вот-вот примет титул Сирасаги Химэгими и станет неотъемлемой, публичной частью комиссии, но Тома… У Томы есть дом, далеко за морем. Там он будет в безопасности, решает Аято. Скрепя сердце, он зовет Тому к себе и предлагает то, чего сам не хочет.       — Теперь, когда Инадзума в неясном положении, — тихо произносит Аято, едва Тома усаживается напротив него на татами, — проблем, с которыми сталкивается клан Камисато, станет только больше. Ты из тех, кто видит, что поставлено на карту, так что, если не хочешь ввязываться, то лучше уходи.       Камисато мрачен — Тома еще никогда не видел его таким. Господин прав, он действительно все видит и понимает, но разве может он сейчас оставить этих людей? Людей, ставших ему семьей. Разве может он бросить леди Аяку, такую добрую и светлую? «Она сильная, она справится», — шепчет голос в его голове, но Тома и слышать ничего не хочет — он ведь поклялся ее защищать. А господин Аято? Тома смотрит на него и хочет завыть от беспомощности — под сиреневыми глазами залегли глубокие тени, некогда лоснящиеся нежно-голубые волосы сейчас потускнели и тоскливо свисают с плеч, собранные в небрежный хвост на боку. И при одном взгляде на него, такого уставшего и осунувшегося, сердце Томы принимается птицей трепыхаться в груди, а руки сжимаются в кулаки, подавляя непозволительные по отношению к господину желания — обнять, прижать, поцеловать… Томе не нужно время, чтобы подумать, он решает все здесь и сейчас.       — Если я уйду сейчас, то потеряю свою верность и праведность. — начинает он, и Аято вскидывает на него удивленный взгляд. — А отец учил меня всегда быть верным и праведным человеком… Я бы хотел сделать всё возможное для молодого господина и молодой госпожи. На пути, который вам предстоит пройти в будущем, вам определённо пригодится помощник. — Тома замолкает и с радостью отмечает как зажигается огонек в аметистовых глазах напротив. Следом в его собственной руке зажигается пламя, из которого появляется ярко-алый Глаз Бога.

***

      С годами все успокаивается, подросшая малышка Аяка заботливо снимает с плеч брата часть груза, слишком тяжелого для него одного. Аято чертовски ей благодарен и не забывает напоминать об этом. Тома делает для Камисато не меньше: выполняет сложные поручения, следит за поместьем, сопровождает Аяку на деловые встречи. Аято не может выразить свою благодарность словами и назначает Тому управляющим по его собственному желанию. Это всего лишь формальность, но юноша счастливо светится и порывисто обнимает господина, тут же извиняясь. Аято думает о том, что хочет обнять Тому еще раз, но игнорирует это желание.       Позднее он не раз ловит себя на том, что хочет коснуться руки Томы, когда тот помогает собрать ему бумаги; старается подольше задержать теплые ладони на своей коже, когда тот обрабатывает свежие синяки и порезы комиссара; все чаще останавливает взгляд на украшенных мягкой улыбкой губах и понимает, что бесконечно готов слушать звонкий мондштадтский смех.       Аято продолжает игнорировать эти чувства до тех пор, пока не замечает, как Тома краснеет, случайно коснувшись его груди во время перевязки. Зародившиеся сомнения усиливаются, когда Камисато ловит грустный, сосредоточенный на тряпке для уборки, взгляд Томы во время пребывания в поместье с официальным визитом хорошенькой госпожи Хийраги. Даже после ее отъезда Тома мрачен, словно туча. Аято не понимает, в чем дело, пока не слышит, как в соседней комнате Аяка рассказывает Томе о цели визита Тисато, а потом они вместе смеются.       Аято понимает, что больше не хочет топтаться на месте. Он привык действовать осторожно, узнавать информацию с помощью агентов Сюмацубана, но с Томой он так поступать не желает. К тому же, Тома и сам не прост, недаром он лично берется за самые сложные поручения и является «местным авторитетом». Методы Аято на нем просто бы не сработали.       Теперь Камисато готов рискнуть. В относительно свободный от дел вечер, он зовет управляющего к себе и предлагает выпить чаю. Тома радостно соглашается, совсем слегка розовея щеками. Когда юноша приносит поднос с горячим чайником и тарелкой сладких моти, Аято снова не может отвести от него взгляд. Заметив это, управляющий смущается.       — Тома. Что ты чувствуешь? — внезапно спрашивает комиссар, и застигнутый в расплох слуга в ответ лишь хлопает глазами, осторожно опуская пошатнувшийся поднос на стол, — Что ты чувствуешь ко мне? — уточняет вопрос Аято.       — Я восхищаюсь вами, — немного помолчав, честно отвечает Тома и опускается на татами напротив господина. Прямолинейность Аято давно перестала его удивлять.       — Восхищаешься? — разочарованно переспрашивает Камисато. Не такого ответа он ожидал, — Как… политиком?       — Нет, — Аято не без удовольствия отмечает, как щеки Томы вновь покрываются румянцем. Значит, он все же прав, — Вы, безусловно, прекрасный политик, но не мне об этом судить. Я восхищаюсь вами иначе.       — Как моей сестрой? — снова предполагает Аято, делая глоток чая. На этот раз его голос уже не дрожит от досады, ведь он знает ответ. Тома мотает головой, а комиссар довольно ухмыляется, прячась за чашкой.       — Я восхищаюсь добротой и искренностью госпожи Аяки, но вами… вами я восхищаюсь как искусно сделанной вазой, как расшитым золотом кимоно, как самым прекрасным закатом над островом Наруками. — неожиданно выпаливает Тома, и Аято заинтересованно замирает. — Я восхищаюсь вами как мужчиной, как должен восхищаться женщиной, вы для меня прекраснее леди Яэ. — Тома опускает взгляд, но комиссар успевает заметить отчаянный блеск зеленых глаз — Тома боится, что сейчас все разрушит. Глупый, глупый Тома.       — Смотри, как бы она об этом не узнала, — усмехается Аято и жестом манит Тому к себе, — Я признателен за твою искренность, Тома. И, прошу, обращайся ко мне на «ты», мы ведь давно уже друзья.       — Прости, никак не привыкну, — улыбается в ответ Тома, старательно игнорируя тот факт, что его признание осталось без ответа. — Конечно, друзья.       — Если ты не хочешь стать чем-то большим, — вдруг продолжает Аято и подается вперед, останавливаясь в паре сантиметров от лица юноши, позволяя тому самому сделать выбор.       Тома замирает, сжимая в руках обжигающе горячую чашку, но совсем этого не замечает. Аято так близко и явно чего-то ждет, а Тома давно, очень давно хочет, а потому, не раздумывая, накрывает губы Аято своими.       Тома горячий. «Во всех смыслах, » — отмечает про себя комиссар. Его пробирает дрожь, когда горячие губы касаются его собственных, а пылающие жаром ладони опускают злополучную чашку на стол и обхватывают шею. Тома никогда не производил впечатления опытного любовника, но сейчас целуется уверенно и напористо, не давая Аято возможности отстраниться. Юноша так увлекается, что Камисато приходится несильно его оттолкнуть, со смехом вдыхая воздух.       — Не торопись, не то перегоришь, — хмыкает Аято, игриво касаясь металлических рожек на Томином лбу.       — Прости… — виновато улыбается тот, только сейчас понимая, что и сам не мог дышать. Зеленые глаза сверкают, и Аято на секунду позволяет гордыне взять верх, позволяет себе поверить, что это он делает Тому счастливым. Только на секунду.       Тем временем Тома снова тянется навстречу, уже более мягко касается губ Аято своими, но горячие руки, сами по себе скользящие под ворот кимоно, выдают его с головой. Аято ловит чужие кисти и мягко отстраняет от себя — не сейчас. Тома отдергивает руки — он и не думал ни о чем «таком»! Напоследок задев кончиком носа щеку Аято, слуга отстраняется.       Стараясь не смотреть, как господин поправляет сползшую ткань и приглаживает волосы, в которые Тома тоже успел запустить свои нетерпеливые пальцы, он поднимается с колен и собирает посуду, оставшуюся после обеда, после чего немедля направляется к двери. Прежде чем седзи за ним захлопываются, тихий голос Аято произносит:       — Приходи после ужина. Ночь сегодня холодная.       Тома кивает, с тихим щелчком закрывая дверь. По коридору он идет с легкой улыбкой.

***

      Тома действительно приходит вечером. Аято боялся, что не придет, что все ему только кажется, что Тома просто потакает прихотям своего господина… Но он пришел, такой теплый и домашний, в футболке и простых штанах — хакама, предложенное ему еще в детстве, мондштадтец со всем уважением носить отказался — босой и немного растрепанный без привычного рогатого протектора. Аято не может сдержать улыбки и похлопывает по футону, приглашая сесть рядом. Комиссар успел переодеться из привычного белого костюма в простой нагадзюбан нежно-голубого цвета, расшитый, однако, серебряными нитями — Аято все же аристократ, и не может отказать себе в удовольствии выглядеть роскошно, особенно перед любимым человеком. Наконец-то он готов это признать.       — Здравствуй, — шепчет Камисато, когда дверь за юношей закрывается.       Тома подходит медленно, но по его неуклюжим движениям видно, как на самом деле он хочет скорее коснуться, поцеловать, прижать Аято ближе — слишком долго он этого желал, а теперь ему это позволено, и Тома из последних сил сдерживает свое внутреннее пламя — и это не может не вызвать у комиссара широкую улыбку. Он берет севшего рядом Тому за руку, кладет себе на щеку и целует большую шершавую ладонь. Юношу пробирает дрожь, он завороженно наблюдает за комиссаром, ловит горящий взгляд лавандовых глаз и невольно перестает дышать. Аято замечает и тихо смеется, целуя чужие пальцы.       Он отстраняется и забирается на футон с ногами, укладывается на бок и зовет Тому к себе — тот послушно вытягивается рядом, коленом случайно касаясь обнажившегося бедра Аято, взглядом очерчивая открытые шею и ключицы. Юноша осторожно тянется рукой к вырезу на груди и после молчаливого разрешения касается прохладной кожи, на мгновение замирая. Аято кладет свою ладонь поверх Томиной и позволяет ей скользнуть под нагадзюбан. Оба судорожно выдыхают. Аято прикрывает глаза, словно довольный кот, нашедший нагретое солнцем местечко, после чего, словно о чем-то вспомнив, меняется в лице и серьезно смотрит на Тому.       — Я не хочу вводить тебя в заблуждение, — внезапно начинает Аято, и Тома испуганно отдергивает руку, которую тут же перехватывают за запястье и возвращают на место. — Не нужно, мне приятны твои касания. Я лишь хотел предупредить, что тебе позволено многое, но не все. Я хочу чтобы ты остался, но…       — Я понял. — перебивает его Тома. — Я и не мечтал о большем, — улыбается он в ответ совершенно искренне и тянется поцеловать Аято, чувствуя небывалое облегчение. Комиссар, во время своей речи напряженный словно струна, тоже расслабляется, позволяя себя целовать.       От горячности Томы не остается и следа — он так нежно и осторожно касается бледной кожи, будто она и вправду фарфоровая, как о ней говорят, целует мягко и шепчет всякие глупости, а Аято верит, жмется ближе к теплой груди, рукой скользит под футболку, на что Тома многозначительно фыркает. Аято оскорбленно заявляет, что ему вовсе не хочется потрогать пресс Томы, что ему просто холодно, а так он греет руки — Тома в ответ смеется, ничего не отвечая. Они оба знают, что Аято врет, но оба предпочитают придержать правду. Для нее еще будет много времени.       Во время очередного ленивого поцелуя Тома замечает, что Аято в его руках разомлел настолько, что перестает откликаться на прикосновения, лишь ближе придвигается к теплому телу. Юноше ничего не остается кроме как позволить Камисато устроиться у себя на груди и обнять его за плечи, позволяя заснуть. У Томы сна ни в одном глазу, но он готов пролежать так вечность, согревая Аято и перебирая пальцами его длинные светлые волосы. Наконец, усталость берет свое, и слуга засыпает вслед за господином.

***

      Яркие солнечные лучи, пробивающиеся сквозь не до конца закрытые ставни на окнах, лениво ползут в направлении кровати, где в окружении мягких одеял спит растрепанный и отчего-то ужасно довольный господин Камисато. Когда нарушители спокойствия наконец переползают на его лицо, мужчина жмурится и переворачивается на бок, однако, уже слишком поздно — свет разбудил его, и комиссар нехотя садится в постели. Зевнув и протерев глаза, он оглядывает футон и подсознание подсказывает, что что-то не так. Окончательно проснувшись, Аято понимает — Тома улизнул от него.       «Наверняка, ушел готовить завтрак, » — решает Камисато и, не переодеваясь — кто его в такую рань увидит? — направляется в сторону кухни, откуда слышится звон посуды и доносится приятный аромат какой-то выпечки. Добравшись до точки назначения, комиссар понимает, что так дивно пахнет — мондштадтские блинчики по Томиному рецепту. Аято улыбается и, бесшумно проскользнув к плите, заключает Тому в кольцо рук и целует в шею.       — Вака! — от неожиданности вскрикивает юноша, но сразу же расслабляется, почувствовав, как прохладная щека Камисато прижимается к его плечу. Управляющего пробирает приятная дрожь, он на минуту закрывает глаза и отключается — так приятно чувствовать дыхание Аято на шее, а его руки поперек груди. Но блинчик на сковороде начинает яростно шипеть, напоминая о себе, и Тома возвращается в реальность. Аято его отпускает — не хочет мешать — и возвращается в покои, оповестив Тому о том, что хочет позавтракать вместе. Тот не хочет его отпускать — знает что после завтрака из спальни Аято сразу переберется в кабинет, а там работа-работа-работа, но все, что он может ему предложить — вкусная еда да теплые объятия. Тома чувствует, что этого не достаточно. Аято все устраивает.       Тома старается изо всех сил: каждый день он напоминает Аято о важности отдыха, приносит ему чай на перерывы, вечерами поднимает засыпающего господина на руки и относит в кровать, нежно целуя в лоб с пожеланиями спокойной ночи. Комиссар не помнит, какие бумаги подписывал пять минут назад, но ощущение Томиных рук, любовно укутывающих его в одеяло, он никогда не сможет забыть.

***

      Аято постоянно устает, но на отдых у него нет времени. Тома может себе позволить пару выходных, но отказывается от них, не желая оставлять комиссара наедине с бесконечными делами. Поэтому, стоит Аято заметить засыпающего на ходу Тому, он тут же отправляет того отдыхать, несмотря на возмущенные протесты управляющего.       — Вака, я не возьму выходной, — упирается Тома, стоя со сложенными руками перед господином. — Но если ты оставишь работу на сутки, я отдохну вместе с тобой.       — Тома, ты же знаешь, я не могу… — устало начинает свои обычные отговорки Аято, но оказывается перебит.       — Можешь, — Тома опирается на стол, оказываясь в паре сантиметров от лица Аято. — Бумаги никуда не убегут. Аяка разберет письма, а я осуществлю визиты от твоего имени. Умоляю, Аято, тебе нужно отдохнуть.       Противиться Томе всегда было сложно, и на этот раз у Аято нет на это ни сил, ни желания.       — Хорошо, — наконец соглашается комиссар, и Тома сияет.       Через пару дней — сразу бросить дела Аято все же не смог — они не встают с первыми лучами солнца, а нежатся в постели до обеда. Аято уже проснулся, но все еще жмется к теплому боку Томы — такая редкость застать его утром в постели, еще сонного и по-утреннему ленивого. Тома не против вот так лежать: работа каждое утро выгоняет его из объятий Аято, так что сейчас он позволяет себя обнимать, пальцами расчесывая шелковые волосы Камисато.       В Инадзуму пришла весна, на улице потеплело и деревья в лесу Тинцзю расцвели. Позавтракав сладким омлетом тамагояки, комиссар и его управляющий отправляются на прогулку. Вслушиваясь в щебетание лесных птиц, наблюдая за играми озорных тануки, они проводят несколько часов, гуляя вдоль ручья до тех пор, пока непривыкший к солнечному свету и свежему воздуху Аято не начинает зевать, то и дело спотыкаясь о камни. Тома берет его за руку, но и это не помогает — расслабленный организм бессилен перед обилием кислорода, и Тома предлагает вернуться. Аято расстроен испорченной прогулкой, но соглашается, капитулируя перед заботливым взглядом возлюбленного.       Камисато не хочет, чтобы редкий выходной прошел зря и приглашает Тому попробовать привезенное из Мондштата одуванчиковое вино. Тома, конечно, соглашается и по возвращению в поместье они вваливаются в покои комиссара, устраиваясь на татами с бутылкой и чайными чашками вместо бокалов.       — Ты скучаешь по дому? — спрашивает слегка захмелевший Аято.       — Конечно, — честно отвечает Тома. — Мне нравился Мондштадт. И по маме тоже скучаю…       — Может, навестишь ее? — предлагает комиссар, в глубине души надеясь на отказ. Он знает, что Тома не его собственность. Знает, что Тома безгранично ему предан по собственной воле. Но страх отпустить и потерять навсегда — ведь Тома может и не вернуться, остаться в Мондштадте — все еще живет в нем и вряд ли когда-то исчезнет.       — Нет, — Тома качает головой и тут же жалеет об этом, чувствуя как выпитое вино дает о себе знать. — Я бы хотел встретиться с матерью, да и снова увидеть Мондштадт было бы здорово, — он улыбается с теплом глядя на Аято, — но я ни за что не оставлю клан Камисато, тем более теперь, когда мы…       Договорить ему не удается — Аято бросается ему на шею и несдержанно целует. От неожиданности Тома не может удержать равновесия и валится на спину, утягивая Аято за собой. Его широкая горячая ладонь опускается на талию Аято, на что тот легко вздрагивает и выдыхает Томе в губы. Он стаскивает с широких плеч красную куртку, отбрасывает ее в сторону, а затем забирается прохладными ладонями под футболку. Тома чувствует, как жар разливается по всему телу и виновато в этом явно не вино. Он мягко отталкивает Аято и тот садится у него на бедрах, вопросительно глядя на партнера.       — Ты не хочешь? — неуверенно спрашивает Аято, выравнивая дыхание.       — Хочу, — успокаивает его Тома, поглаживая по бедру, — но, может, переберемся на футон? Там будет комфортнее.       — С тобой мне комфортно везде, — недовольно замечает Аято, но все же слезает с чужих бедер.       Тома поднимается на ноги и подает руку Аято, уводя его за собой. Камисато продолжает недовольно хмуриться даже когда укладывается спиной на футон, и Тома принимается целовать морщинки на его лбу. Мужчина расслабляется и обхватывает Тому за шею, вовлекая в поцелуй.       Аято не знает, что на него нашло, но слова Томы, кажется, заставили его влюбиться еще сильнее. Тома не понимает что сделал, но то, как Аято отзывается на его прикосновения кружит ему голову. Он неспеша, слой за слоем избавляет Аято от его белого одеяния, а тот нетерпеливо ерзает, пахом прижимаясь к Томиному бедру.       Камисато несдержанно стонет, стоит Томе коснуться губами его шеи, поцеловать, слегка прикусывая. Комиссар тянется к стянутым в аккуратный хвостик пшеничным волосам и распускает шнурок, пропуская меж пальцев золотистые пряди. Тома льнет к его ладони, словно пес, получающий похвалу. Аято стягивает с Томы футболку и снова тянется к его губам.       За несколько месяцев Тома хорошо запомнил, насколько Аято жаден до поцелуев. Не прошло ни одного вечера, который они провели бы вместе и после которого Тома не вышел бы из кабинета комиссара с припухшими зацелованными губами и довольной улыбкой.       Дойдя до брюк, Тома колеблется, и Аято сам тянется к шнуровке на его штанах, поглаживая характерную выпуклость. Тома закусывает губу и все-таки расстегивает молнию, розовея щеками. Аято смеется и помогает стянуть с себя остатки одежды, приподнимая бедра. Тома раздевается сам и мысленно благодарит Аято за отсутствие привычных насмешливых комментариев.       Камисато всегда внешне спокоен и даже сейчас его маска не трескается, хотя сердце трепещет от восторга.       — Красивый, — не выдерживает Аято проводя ладонями по загорелым плечам, переходя на грудь, затем оглаживая торс.       — Вака! — Тома смущенно провожает взглядом изящные ладони с длинными пальцами, заканчивающие путь на основании его члена.       Аято скользит рукой вверх-вниз, срывая с чужих губ полувздох-полустон. Тома не остается в долгу и неуверенно обхватывает член Аято. Тот одобрительно хмыкает и манит Тому ближе к себе. Они снова целуются, принимая более удобное положение. Тома оказывается меж разведенных ног возлюбленного и замечает родинку на внутренней стороне бедра. Не думая ни о чем, он наклоняется и целует ее, вызывая у Аято удивленный вздох. Родинок у Камисато много, и те, что на руках и плечах, на спине и в уголке губ, Томе знакомы давно, но эта, на молочной коже подтянутого бедра будто бы манит его, сводя с ума. Он не сдерживается и оставляет алый след, за который, конечно, потом извинится, но сейчас они оба в восторге от ощущений.       Едва Тома отстраняется, Аято обхватывает его ногами за талию и садится, обнимая за шею. Широкой ладонью Тома обхватывает оба их члена и чуть сжимает, начиная движение. Аято отпускает ситуацию, позволяя партнеру вести и стонет ему в плечо, пальцами зарываясь в пшеничные волосы. Тома двигается неровно, резко, то и дело сбиваясь с ритма — ему очень не хватает опыта, и все же Аято довольно выгибается и шепчет комплименты ему на ухо, благодаря за усердие.       От похвалы Тома преисполняется энтузиазма и в несколько уверенных движений доводит их обоих до оргазма. В ушах шумит и хочется упасть на футон, но даже так Тома отмечает, какой у Аято прекрасный голос и какой приятной тяжестью он оседает у него в объятиях. Они все также сидят в обнимку до тех пор, пока не приходят в себя. Аято мягко целует Тому в щеку, а затем поворачивает его лицо за подбородок и приникает к губам, лениво сплетая языки. Тома крепче прижимает его к себе, словно боясь, что это был сон, и Аято сейчас рассыплется у него в руках.       — Я люблю тебя, — произносит Тома в чужие губы, и они озаряются улыбкой.       — Тома, мой милый Тома, — шепчет Аято в ответ и утыкается ему в плечо.       Он пока не может сказать того же, но между ними все только начинается.