Süß

Родерих старается быть хорошим по отношению к живущему с ним — точнее, рядом с ним, не прямо в его доме — ребёнком, который кроме своей наглости отличается от обычных людей и тем, что он Вена. Его столица. Звучит очень даже мило, пока не оказывается, что эта столица обладает умом и сообразительностью, которые можно сопоставить только с одним живым существом на памяти Австрии. С его братом. Но на Гилберта Алдерих не был похож. Немного напоминал, но не более. По крайней мере Гил не обладал достаточной наглостью, чтобы угрожающе близко положить тарелку с кусочком торта со свечкой на соседнюю к Родериху подушку. Одно неверное движение, и небольшой пожар бы как минимум спалил дорогое постельное бельё. Но Алдерих не зря звался Адом, точно рассчитав так, чтобы ничто и никто не пострадал от небольшого презента на день рождения своего любимого начальника. Ну и не только начальника. Австрия ведь была ему родиной, а её олицетворение — ему отцом. Так что и относился он соответствующе — с минимумом уважения и максимумом настырности. И Родерих никак не мог на это повлиять. Примерно так же не мог, как и ничего не мог поделать со вкусом крема кусочка деньрождественного торта. Слишком много сахара и щенячьей любви. Привыкший к самым страшным ядам и дистиллятам, желудок недовольно бурчит и хочет вернуть впихнутое в себя обратно. Родерих против. И записку, которая к торту прилагалась, он читает, ожидая уже знакомые слова, в которых как обычно нет его имени, потому что Алдерих либо не умеет его писать, либо не хочет. Австрия делает ставку на второе, потому что Адо он сам выучил всем важным навыкам в жизни. Вместо имени и фамилии или чего-то подобного в любом письме от Вены Родериху фигурировало лишь два слова, которые заменяли их. «Meine Führe,» — началась записка, а дальше Австрия решает не дочитывать, мельком глядя в конец записки и забирая из сложенной кармашком бумаги небольшой кулон с нарисованным на нём суккубом. Алдерих каждый год делает новые VIP-пропуска, чтобы подделать их было сложнее. Конец записки Родериху как раз сообщает, что сегодня в клубе вечеринка в его честь, и если он «хочет быть ещё более великолепным, чем любой другой красивый мужчина его лет», то он должен вскрыть коробку у кровати и примерить подарок от Адо. Австрия уже знает, что там. Всегда знал, его ребёнок никогда не отличался особым полётом фантазии, если уже нашёл проторенную дорожку. А Родерих как-то и не был против. Ровно до тех пор, пока он не решил открыть коробку. Да, как он помнил, личный клуб Алдериха под названием Содом никогда не был клубом бизнес-костюмов и тяжёлых фраков, но это... Это похабщина. В чистейшем виде. Ну, может не настолько, но во времена, когда Родерих только вышел в высший свет, это действительно было таковым. И Адо это хорошо знает, хитрый лис. За какие такие прегрешения он Австрии достался не очень понятно, но ясно только одно — за какие-то смертные грехи, которых он, вроде как, не совершал. В коробке, сверху всей одежды, лежали перчатки. Неплохое начало, если исключать то, что вместо нормальных перчаток были чёрные кожаные митенки. Родерих около двух минут стоял и смотрел на них, но всё же сдался и, вытащив митенки из коробки, кинул их на кровать. Ладно. Он будет играть по чужим правилам. Пока что. Следом из коробки он вытащил такую же чёрную, как и перчатки, рубашку. Идеально выглаженную и сложенную так, чтобы даже несмотря на коробку никаких лишних складок не появилось. Только после её раскрытия выяснилось, что Алдериха всё же придётся немного так придушить. Для профилактики наглости. Потому что только он мог преподнести Родериху вместо классической свободной рубашки приталенную. Даже зная, что у Австрии с этим проблемы. Когда живёшь более двух веков, проблемы появляются и вплавляются в мозг настолько, что их уже оттуда не вытащить. Никакие уговоры знающих людей — одного. Одного знающего о его... проблеме человека — эти проблемы не вытаскивали. Потому что и он как-то не хотел, и проблема не переходила в критическую стадию. Небольшой страх набора веса присущ всем. Перфекционистам тем более. Тем более людям с синдромом отличника. Измерительная лента в нижнем ящике прикроватной тумбы ни на что не влияет. Просто небольшая поломка мозга, не страшно. А тут это. Даже корсет не поддеть, чтобы выглядеть идеально. И, как бы Родерих ни хотел, у него не получится спрятать корсет под одеждой. И все излишки будут заметны, а этого он не хочет допустить. После рубашки из нутра уже бесящей коробки вылезает белый жилет, тоже приталенный, но, судя по ощущениям его спинки и боков именно он и должен был выполнять функцию любимых Австрией корсетов. Под тонким слоем велюра цвета шампанского скрывался китовый ус. Внешне это никак не выделялось, но вот по сути это было значительное отличие. Может, Адо надо будет придушить чуть слабее, чем положено. Так, для красоты душевной. На самом дне коробки лежат идеально сложенные брюки, носки — серьёзно? — и небольшая коробка с обувью, которая оказывается не туфлями — вдвойне серьёзно? — а классическими чёрно-белыми кедами. Модный вкус у Алдериха либо отсутствует напрочь, либо он превосходит высшую его степень, иначе понять, как он сочетает несочетаемое Родерих не может. Может, он это от матери получил. Элизабет тоже личность ведь необычная. На самом дне коробки Австрию встречает ещё одна записка. «Если не придёшь в этом, то я пожалуюсь дяде». Многозначительно. К тому же и без уточнений. К какому из дядь он пожалуется? Гилберту? Людвигу? Может, Ивану? Последнему он может пожаловаться, потому как отношения позволяют. И какая-никая родственная связь. Сложная и запутанная, но это всё младшие братья виноваты, не Родерих. У Австрии никакой мороки с детьми нет, он и так воспитал двоих, а затем уже взял Алдериха. Может, он как-то не так воспитывает, раз у него вырастают такие сущности? Приходиться надеть всё то, что ему подарил Алдерих. Вопросы по поводу мерок у Родериха не возникают, потому как он и так знает, что Адо их знает. Он знает буквально всё. Достаточно много, по крайней мере. Если Людвиг видит скрытое, Родерих знает настоящее, а Гилберт меняет будущее, то Алдериха можно к ним приписать карандашом, как угадывающего будничное. На Норн они едва ли похожи, но всё же. Тем более прошлое они знают все, потому что они в нём родились. Не настолько древнем, но всё же. Да и давно всем известно, что жизнь — это извечный круг, в котором старое становится новым, а будущее никогда не наступает, становясь настоящим. Зеркало довольно показывает Родериха в новом костюме, на который он кривит губы. Непривычно. Он не любит обтягивающую одежду. Не только из-за неудобства движений в ней, но и из-за собственных комплексов и лишней цифры на измерительной ленте. Не шестьдесят пять. Неприемлемо. Не по стандарту и слишком далеко от идеала. От зеркала и собственных мыслей Австрию отвлекает мелодия телефона и довольный голос, едва он берёт трубку. — Я тебя жду. Мы тут все ждём, на самом деле. Торопись! И трубку тут же бросают. Родерих тяжело выдыхает. Надо было отдать Алдериха на полное воспитание Элизабет. И всё же он собирается, цепляет кулон на шею, сгребает важную мелочёвку в карманы и сумку, которую он оставляет в машине на парковке элитного клуба «Содом» на Бейкерштрассе. Новомодный клуб на улице в стиле эпохи Возрождения выглядит несуразно и в то же время заманчиво, судя по очереди в клуб, шуршащей и толпящейся у дверей с двухметровым охранником, которого Адо ласково называл Бульдогом. И его как-то не волновало то, что этот «милый пёсик» по данным самого Родериха отсидел семь лет за разбойное нападение, а затем переехал из Сербии в Вену. Пока что он не давал никаких намёков на криминальное прошлое и исправно выполнял свою функцию вышибалы у входа в клуб. И вот сейчас Бульдог послушно отодвинул какую-то верещащую девушку с парнем, которые, судя по крикам на подходе Австрии к клубу, пытались попасть в заведение восемнадцать плюс не имея этих самых восемнадцати лет. Да и по внешнему виду это было понятно. Максимум этим двоим можно было дать лет шестнадцать, может даже пятнадцать. — Герр Эдельштайн, — кивает вышибала и без лишних вопросов открывает дверь. Во-первых, он знает, кто такой Родерих. Во-вторых, Алдерих ему сказал о том, что приедет немного опаздывающий VIP-клиент и даже заставил запомнить его фото до самых мельчайших деталей. На память Бульдог не жаловался. Как и на свою способность пропускать в клуб верных людей без их беспокойства. И, конечно же, на способность по полному игнорированию обычных посетителей, а также тех, кто не попадает в него даже методами подкупа и угроз. «Ты сейчас позвонишь своему папочке, он приедет и я вылечу с работы? Так почему же твой папочка не смог наскрести тебе денег на пропуск?» — простая политика. Очень даже. Бульдог не жаловался. Потому что ему дали тут работу, благодаря которой он может оплачивать налоги, платить за жильё, покупать себе еду и одежду, и даже иногда ездить в отпуск. Например, к маме. Внутри «Содома» Родерих едва заметно ёжится под пристальными взглядами десятков глаз. Охранники, одетые под экспозицию в виде золотых статуй — если не вглядываться, то действительно можно подумать, что это просто статуи, может даже из золота, а не чего-то более дешевого, — наблюдают за ним тоже, но едва замечают кулон с суккубом, как тут же переключают внимание с подозрения на уважение, а подлетевший человек с сделанными качественно крыльями и нимбом просит пойти за ним в VIP-зону, которую охраняют целых три золотых статуи. Обычные посетители провожают его голодными взглядами, которые во всей этой красно-чёрной обстановке пятого греха. Содом полностью оправдывает своё название, предлагая большую часть смертных грехов. Похоть? Галочка. Многие люди знакомятся здесь ради секса. Жадность? Галочка. Многие покупают VIP не для того, чтобы отдохнуть от толпы, но и для того, чтобы покрасоваться деньгами. Гнев? Галочка, но за гнев обычно выпускают за двери клуба. Лень? Галочка. В двух зонах этого клуба особо уставшие или перепившие люди могут отоспаться. В некоторых случаях даже за деньги. Чревоугодие? Галочка. Любое блюдо, любой алкоголь или почти любой наркотик в этом клубе можно купить. Зависть? Галочка. Многие люди, которые не попадают в клуб, завидуют умным и везучим. Единственный грех, которого нет в Содоме — гордыня. Потому что в теории ей должен обладать сам хозяин одного из лучших ночных клубов всей Вены, но он не обладает ей. Он гордится, но его гордость не переходит порог. — Don't look us right in the face, — раздаётся музыка, от которой Родерих кривится. Прошло два века, а он так и не привык к новой моде. — It's like starin' at a burnin' sun. Хотя, некоторая музыка ему действительно нравится. — Got teeth like razor blades, — VIP-зона встречает Австрию свободным пространством с минимумом людей и огромным балконом в конце зала, с которого на него смотрит довольных Алдерих, держащий в левой руке бокал с шампанским и виляющий воображаемым хвостом от радости прибытия своего любимого и самого лучшего папочки. — And you know that we're out for blood! Вот за кровью-то Родерих и пришёл. В любом случае убийство ему простят. И даже если нет, он всё равно не сядет в тюрьму. Он же Страна. А это маленький и наглый Вена, которых у него ещё будет сорок таких. Хотелось бы, чтоб не таких, а других, но Судьба жестокая дама. — Папа пришёл! — радуется Адо, спрыгивая с балкона и подставляя бокал вверх, чтобы оставшееся в нём шампанское вернулось обратно. Высота небольшая, но пролить шампанское на пол — это самый страшный грех здесь. — Наконец-то. Я уж думал, что ты не приедешь и будешь дальше спать. — Я хотел, потому что ты позвонил мне в час ночи, сбросил, и тем самым вынудил меня встать. — У меня была важная причина, — фыркает Вена. — И какая же? — Родерих берёт с предложенного ему подноса один из бокалов, не глядя. В перчатке ощущение от прохладного и чуть влажного стекла ощущается урезанным — пальцы чувствуют, а сама ладонь нет. — Сегодня твой День рождения! — вскрикивает Алдерих настолько громко, что Австрия чуть не глохнет. На его визг стоящие на балконе люди радостно галдят тоже. — Поэтому предлагаю нам все поднять бокалы за твоё здоровье, потому что оно у тебя никакое, и желать тебе ещё больше лет жизни. И только в этот момент австриец вспоминает, что на дворе двадцать шестое октября. И действительно у него День рождения. И вытащил его Адо не просто так, а потому что Родерих точно помнил, как мама рассказывала ему, что он родился около двух часов ночи. Бокалы действительно поднимают все, и Родерих вновь понимает, что это не просто люди. Понимает он это тогда, когда его очень знакомо хватают за шею и фыркают рядом. Это его семья, друзья и близкие. Стоящий недалеко Адо выглядит очень довольным собой. Никакой гордыни, только гордость. Австрия благодарит одними глазами, и Вене этого достаточно. Он старался не ради похвалы, а просто потому что не мог не постараться. В конце концов это его отец. Да, не биологический, но самый близкий и самый лучший. Даже несмотря на свою занудность, оправдывающую прозвище Meine Führe. Не поздравить и не собрать всех в одном месте он попросту не мог. — А теперь, после всех обнимашек и поздравлений предлагаю пойти в обеденный зал и наестся, пока нас не выпнут наши негодующие повара! Тем более Алдериху нравится каждый год напоминать Родериху о том, что у него есть День рождения.