life in the colours (or shades)

Чанбин тихо сосать не умеет: он громко сглатывает и хлюпает слюной, а его голос эхом расходится по светлому помещению, когда тот негромко стонет. Чан трёт руками глаза, пытаясь скинуть застилающий их чёрной пеленой морок, и опускает на младшего взгляд, а брюнет целует бархатную кожу на животе. На его щеке мажется пятно от слюны на члене, и Со послушно массирует горячую головку свободной рукой, пытаясь отдышаться. Его шёлковых волос достигает кусочек холодного света и играет с блеском локонов, но Чанбин не замечает, скрытый тенью нависающим над ним Кристофером. Брюнет держит хёна за бедро, мягко поглаживает следы от собственных ногтей, с неудовольствием отмечая, что ноги на полу уже затекли. Вдавленные красные полосы почему-то не исчезают больше на бледном полотне кожи, а мокрая ладонь ложится на член старшего, оглаживает большим пальцем контуры алой плоти и тонкие стебли вен. Чанбин довольно кивает, проходясь аккуратным носом по коже, когда Бан несдержанно вскидывает бёдрами, толкаясь в горящую от трения руку младшего. Сладкие волны слишком скоро бьют по Кристоферу: по ногам, отчего те начинают дрожать, по рукам, тянущимся сжать твёрдые кисти, по горлу, заставляя вытолкнуть высокий стон, а мелкие сосуды разносят удовольствие даже по губам и розовым ушам. «Я сейчас кончу», — а Чанбин понимающе кивает, последний раз зубами прикусывая кожу на бедре. Бан улыбается внезапной мысли, ладонью гладит горящую щеку, чтобы опустить ниже и надавить на подбородок, заставляя открыть рот шире. Со юркий язык высовывает, прикрывая порочно потемневшие глаза, когда касается сухой кожи. Он выдыхает, обдавая плоть нетерпеливым вздохом, от которого у блондина бегут мурашки по напряжённой спине. Чанбин сам почти стонет, лаская чувствительные яички, с удовольствием размазывая слюну языком и позволяя давить на шею, чтобы с хлюпаньем расцеловать каждый миллиметр кожи. Чан упирается в стену ладонями, прижимает к ней локти, чтобы уткнуться в руки лбом, и раздвигает шире ноги, принимая ласку младшего, который быстрыми движениями пальцев доводит его до оргазма и насаживается головой, сомкнув припухшие губы. Тёплая жидкость заполняет рот, но Чанбин не может вздохнуть, поэтому проглотить не получается, и он хочет сплюнуть на пол, когда протяжный стон старшего обрывается и брюнет чувствует руку на своих волосах. Со недовольно мычит, но Бан придвигается ближе, заставляя коснуться затылком стены и давя на зажатые между коленями и бетоном руки, которые младший опустил на чужие ноги, пытаясь оттолкнуть. Чанбин их чудом вытаскивает, больно проезжаясь локтями по шероховатой поверхности, чтобы обхватить бёдра старшего ладонями и надавить, сопротивляясь такому напору. Только шатен хватает мягкие волосы, худую шею, не позволяя отвернуться, и звонко вздыхает, когда Со заглатывает ещё больше и пытается пошевелить прижатым к дну полости языком. Чанбин жмурится, сильнее отталкивает, но Кристофер утыкается лбом уже в холодный бетон, с новой силой толкаясь в горячий рот, полный слюны и спермы. Брюнет хочет попросить, но слюна затекает в горло, а запас кислорода кончается слишком быстро, и он может позволить себе только требовательный стон. От вибрации в мягкой глотке Чан жмурится, наращивает темп, закатывая сияющие чёрные глаза, и крепко стискивает растрёпанные пряди между побелевших пальцев, а младший стонет снова, начиная захлёбываться проталкиваемой в горло смесью. Тень от мелко подрагивающих ресниц переливается на щеках хёна, потому что Кристофер смотрит на него сверху вниз, неотрывно следя за блеском на намокших веках и пятнами растерзанных ещё в поцелуе губ. Младший хочет откашляться или вздохнуть, уши закладывает от недостатка воздуха и избытка дискомфорта, а из приоткрытых губ вытекает белёсая жидкость. Чанбин вскрикивает от тупой боли в затылке и висках, бьёт ногами по полу, извиваясь и пытаясь приподняться или вывернуться из плена ладоней, но Бан входит ещё глубже, яйцами касается влажного подбородка, не борясь с расходящейся по конечностям вибрацией из глубины груди. Перед глазами темнеет, хватка Чанбина слабеет, но он ещё хнычет, пытается что-то сделать, когда шатен кончает снова, уже ему в горло, с ярким стоном и расцветающей на бледном лице улыбкой. Худые пальцы Со последний раз ведут по бёдрам, когда кукольные руки проезжаются по коже, падают на холодный пол, а глухие стоны замолкают. Только тогда Чан выходит из заполненного спермой рта, опускаясь на корточки перед младшим, рассматривает красное, залитое слезами и не только личико, ведя большим пальцем по трепещущим, слипшимся ресницам, по горящим щекам, и целует младшего в уголок губ, в подбородок, в челюсть. — Чанбини, открой глаза, — увлечённо зарываясь в тепло его шеи носом, ведя губами по мягким изгибам, пока брюнет хмурится, глухо откашливаясь. — Хороший мальчик, — и тянется сцеловать его боль с розового сердечка губ… — Ай! — вскрикивает Джисон, прижимая к груди ладонь. Он вскидывает брови, шлёпая брюнета по бедру, а тот хихикает коротко, не позволяя насладиться своим потрясающим смехом. — Хён, он кусается! — А? — Чан быстро моргает, расфокусированным взглядом ведёт по парте и выше, встречаясь с ожидающим поддержки Ханом. Только Бану она тоже нужна. Ну, если не поддержка, то хотя бы редкие сигналы реальности, потому что мозг категорически отказывается её принимать. — Чего? — Хён, ты в порядке? — Джисон хмурится обеспокоенно, переключаясь на самочувствие старшего. Друг выражает волнение всем своим видом, тёмными бровями домиком, дутыми потрескавшимися губами и жалостливым взглядом, чем вызывает колкое раздражение. — В полном. Врёт. И себе врёт, и Джисону. И психотерапевту своему, что усталым взглядом смотрит, ожидая его в кабинете, и из раза в раз выписывает одно и то же. Советует вести дневник, а сам дома не может заснуть без лишнего шота, и Чан тоже не может, мешает таблетки с горькими напитками и падает в долгожданную негу, не зная, очнётся ли. Пара начинается, но Чан на неё не попадает — снова теряется в собственной голове, в недавном видении, в горячем рту однокурсника и терниях разума, оставляя физику на тело: само справится. Уродливые минуты он царапает коротким ногтем листок в тетради, наблюдая, как тот истончается, прогибается под неровными полосами. Он не слышит лекции, ни буквы не выводит на измученном листе, пялясь пустым взглядом в воздух. Снова не рад, что очнулся, потому что собственные белые руки не воодушевляют, как и ровные серые щёки младших. Чан скучает по цветам до сжатых кулаков. В грубой, непоэтичной реальности Бана яркость жизни избегает, вытекает сквозь пальцы с каждым пробуждением, а слова теряют всякий смысл. Утро Чан ненавидел больше всего, примерно как магазины одежды. Болезнь объясняла его полностью чёрный гардероб, а её носитель с едкой, но смиренной завистью наблюдал за привередливыми покупателями. Чан возвращается домой неохотно, переступая через преградившую путь на кухню гитару, украденную кем-то из его знакомых в какой-то ужасный день. Они оба не умеют на ней играть. Бан неохотно пробегает взглядом по кухне, не находя ничего съедобного на поверхности, и совершенно не страдает голодом, поэтому без лишнего промедления шагает в комнату, чтобы шлёпнуться на серый плед в клетку и расстегнуть ширинку джинс. Ядовитый укол реальности всё же пробивает плотную шкуру, проходит между потёртой чешуёй, когда всплывает воспоминание о сияющей улыбке, адресованной не Чану, далеко не ему, а какому-то блядскому одногруппнику, тысячу раз перемывшему Чанбину кости в своей прогнившей компании обтянутых в плоть призраков. Почему, почему, почему? Совсем не новость, что в Чанбине он нуждается, как в воздухе, отнюдь не инновация клеить его переливающиеся фото на стены, на зеркало в ванной и прятать под плоской, не очень-то и нужной подушкой, и до смешного очевидные мысли зреют в крашеной голове, пускают корни, а ростки забивают глотку, щекочут лёгкие, требуя скорейшего решения. Они гниют, когда алкоголь смачивает охрипшее горло, но агрессивнее дерут нежную шею, и Чан сам не понимает, в какой момент стебли заполняют его рот, колют красный язык, заставляя бездумно расстегнуть ширинку синих джинс. Он кашляет, не может их выплюнуть, а стройные болотные ленты только расцветают, спускаются по подбородку и опутывают его шею, щекоча твёрдый кадык. Несколько секунд, в голове Бана текущих целыми сутками, холодная рука на требующем внимания члене. Закатываются глаза, безмолвное удушье, которое Чан послушно принимает от собственного организма, нарушает только ритмичный шорох трения кожи о кожу, свистящие вздохи. Размытый сизый взгляд упирается в границу, которую полуприкрытые веки прочерчивают. Сверху, в черной темноте вспыхивают вдалеке огни чанбиновых глаз, просыпается трепет эмоции, которые Чан переживает заново, так же ярко, как в тот день, когда Со взглянул на него при раздаче бланков и тут же поменял их местами, забирая себе тот, что надорвал в самом верху. Мириады белых точек снуют на внутренней стороне горячих век, и там блондин без затруднения теряется, тонет и настойчиво идёт на дно, ощущая на себе желанное внимание. А ниже, на трясущейся картинке ежеминутно сменяются день и ночь, тени глотают солнечные вспышки, пока томные ресницы неконтролируемо трепещут. В низу живота концентрируются тонкие проколы, которых парень не замечает — так больно и горько от неотстирываемого сока во рту. Ощущения быстро копятся под кожей зудом и судорогой в мышцах, давят изнутри, не отпуская до самого оргазма. Сильнее, сильнее, ещё быстрее, до ноющего живота и тошноты, до усталости в руках и гуляющей головы, чтобы потеряться в одеяле, потерять имя и облик, безвольной куклой забыться хотя бы на время. Чтобы потом снова найти смысл жизни в уголках пухлых губ и шраме на лодыжке. Количество утекших часов остаётся для него загадкой. Юноша смотрит в пульсирующий потолок, ровными волнами расходящийся к периферии, и чувствует, как хмуро колотится в груди его сердце, оглушающе отдавая в уши. Заснуть снова не получается битый час, и тиканье механизма на левом запястье не помогает ситуации, скорее наоборот. В комнате полный мрак нарушает только мягкий лунный свет из открытого окна (он даже не может отвечать за то, что не прошло несколько суток), благодаря которому Бан и следит за переливами света на бурлящей, извивающейся плоскости. Густая масса неопределённой температуры греет руки, если их вытянуть, и обдаёт холодом от прикосновения. Тягучая, липкая, как слизь, но Чан бы без лишних сомнений сунул бы её в рот, чтобы попробовать, будто какую-то карамель. К сожалению, даже стоя на кровати, до потолка он не дотягивается, поэтому снова залезает под одеяло, хотя в комнате жарко. Стук сердца успокаивает и тишину перебивает, но Чан нерешительно поглядывает на время снова и, не извлекая из этого никакой информации, снова переворачивается на бок. Его укачивает. Закрывая глаза, он жмурится лишний раз, чувствуя, как горят веки и бодрое тело отказывается расслабляться, но не сдаётся. Во сне он видит цветные пятна перед глазами и алые губы Чанбина, который смеётся звонче, растирая ладонями румянец по нежным щекам. Сегодня был не тот день, но частенько он коротал вечера в туалетах закрытых клубов, на верхних этажах парадных, а иногда — в компании особенно учтивых партнёров — в чужих квартирах, не всегда пустых. Один раз он заметил присутствие построннего — девчонки лет пяти, с яркими глазами, цвет которых он не мог распознать, и светлыми волосами, когда цеплялся ногтями за спину её отца, вжатый в диван и содрогающийся в болезненном оргазме. Они встретились взглядами, хотя Чан свесил голову случайно, и юноша растерянно моргнул пару раз. На лице ребёнка отражалось то же, чем грешили люди в очередях и его родители. Непонимание и такое горькое презрение, что Чан поёжился, хотя особого дискомфорта не ощутил, ведь физическое удовольствие перебило секундную волю, заставило закрыться глаза и подступить к горлу нежный стон. Его придавило к кровати грешное тело незнакомца, и брезгливость вдруг ударила в голову, поэтому, быстро натягивая на себя остатки одежды, он постарался не встретиться с девочкой взглядом больше вплоть до самой двери. Его накрыло чем-то вроде злости, тесьмой украсившей худые щёки, и этот узор под челюстью не сходит с него по сей день. Он знает, что его никто не имеет права осуждать. Чан находит это даже забавным: многие его знакомые упиваются чужими страданиями, питаются ревностью и адреналином, живут от события до события, пытаются собрать собственное достоинство и репутацию после каждой пьянки. Возможно, поэтому в голову Криса даже не приходит довериться их словам или лишь раз прислушаться хоть бы из любопытства. Бан безошибочно угадывает, когда в унитаз стекает тонкая струя могильной крови, и принимает это как должное. В комбо с болью в животе и дрожью в коленях получалась цена за случайный, но такой желанный секс. Незнакомцы не сильно с ним церемонились, а он делал то же в ответ, поэтому в итоге никакой несправедливости не чувствовал, зная, что сам на это идёт из какого-то горящего, давящего на виски чувства, при котором голова пустеет моментально, а мир меркнет и тускнеет, управляя его телом за него. Чан привык включаться только в момент, когда его зажимает чужое тело по углам душных помещений, по прокуренным и глухим местам. Чан привык отдавать бразды правления чему-то, о чём он знает так мало, поэтому имеет трудности с тем, чтобы вспомнить прошлые три часа, или вообще полностью теряет из разума сутки, иногда недели, и сказать актуальную дату ему оказывается непросто. Налипшие на шею, вьющиеся неровными кудрями лоскуты волос напоминают Чану подстричься, и он недовольно поджимает губы, не особенно желая тратить драгоценное время на осветление чёрных корней, достающих до самых ушей, но он обещает себе.