life in the colours (or shades)

— Хорошо выглядишь, — неохотно отмечает Чанбин, присаживаясь рядом с Баном. Джисон непонимающе хмурится, следя, как Со всем своим видом подчёркивает тонкое желание сблизиться, но делает это до противного неловко. Хан жалеет, что попал на это представление, но не может перестать следить за горячим ответным вниманием, которое Кристофер уделяет младшему. Старший улыбается, отчего выглядит глуповато, но очаровательно. Странность не исчезла из его расплывчатых движений и острых набросков фигуры, зато новая причёска придала аккуратности. Неопрятные локоны тот обстриг, высветлил почти угольные волосы до приятного шоколадного оттенка (по настойчивому совету улыбчивого парикмахера), но Хан знал, что в глазах Бана те посерели, как сереет зима со своим окончанием, превращаясь в печальную, смутную и почти бессонную весну. Редкие мысли о том, каким предстаёт мир в глазах хёна, пугали и немного настораживали, но Чан переставал казаться таким странным, и энергичности, наигранной амбициозности от него Джисон перестал ждать. — Спасибо, — Чан не знает, что это значит, но его с молочного возраста приучили отвечать этим на приятные слова, и он просто не мог подобрать никаких других звуков или фраз, потому что эмоции закололи под рёбрами и затряслись в горле, в связках и на языке осели. Волосы у Чанбина чёрные, и Чан это различает, но не может разобрать пятен на щеках. Он видел их во сне, они нежного, тёплого оттенка, который, наверное, называется розовым — запомнил по книжкам. Правда, его до сих пор сбивали с мысли выражения как «позеленел» или «побледнел». Он никогда такого не видел в своих грёзах или видениях (не определился ещё с их классификацией), а в тягучей скучной реальности не мог даже представить, не мог вытащить из сознания и воспроизвести впечатление через свои глаза — цвета никак не ложатся на картинку, только отдалённо напоминают о чувствах Бана, поэтому рядом с Чанбином у Криса сердце стучит так, что он не ощущает времени и окружающих, а гормоны играют и выкручивают ему руки. Чистая зависимость. Джисон не слепой, потребность в чановых глазах, устремлённых на улыбку Чанбина, его и умиляет, и напрягает, и смущает, но самого Чанбина почему-то совсем нет. Поэтому он предпочитает прикусить язык и вопросительно кивнуть Со, чтобы позже выведать истинную причину его дружелюбия, хотя замечание справедливое — должен признать. Чан ощущает что-то похожее на тошноту и дискомфорт, когда не может отвести от младшего взгляда. Будто понимает, что не достоин, что не заслужил даже мечты о друге, но контролировать себя не может, когда падает в очередной омут на его длинном и неосвещённом пути, теряется между шрамом на щеке и свежей щетиной Чанбина. Чан ведёт холодным взглядом по широкой спине младшего, пристраиваясь между его ног. Брюнет терпеливо ёжится, трётся лбом о подушку, пуская по коже волну новых мурашек, и послушно раздвигает ноги шире, когда сильные руки сминают его ягодицы. Короткими касаниями, грубо ощупывая и переходя на бока, чтобы приставить горячую головку к входу. Чанбин выгибается в спине, покорно демонстрируя складки на боках от неудобности позы, и рвано вдыхает, когда хён входит в него. За несколько секунд, впиваясь в плоть пальцами и со звонким шлепком, потому что Чан заставляет принять полностью, бескомпромиссно выбивая из младшего короткий громкий стон. Полуболезненный, но яркий, звенящий в головах обоих. — Малыш заслужил своё наказание, — что-то из порно, которое Бан видел на днях. — Конечно, — и кивок в ответ, хотя голос намеренно дрожит. На плечах Со расцвели лепестки алых засосов, а тот с удовольствием бы подставился под новый, но просить не посмел. Он, будто кот, пробует кровать на мягкость, переступая на коленях, чтобы придвинуться и вжаться кожей в кожу. Чан помнит детские занятия, помнит сравнение цвета губ героини стихотворения с бутонами роз, и он просит младшего приподняться, чтобы повернуть его горящее лицо к себе и впиться взглядом в изгиб приоткрытого рта. Значит, розы такого цвета? Чанбин смотрит маняще, из-под полуприкрытых век смутно, блекло и с такой неприкрытой похотью на дне чёрных зрачков, что Бан не сопротивляется ему, отпускает худое личико, снова позволяя удобнее устроиться. Первый шлепок по бедру выходит сильным, на пробу. Со ничего не чувствует ровно пару секунд, а по их истечению приятно сжимается — кожа начинает гореть. На втором Чанбин вздрагивает, роняя короткий стон и тихое шиканье, потому что Бан попадает по тому же месту, где щиплет от широкой ладони. — Пожалуйста, не так сильно, — а сам переминается с ноги на ногу, чтобы стимулировать хоть какое-то движение члена внутри, но Чан не позволяет, невозмутимо распирая узкие стенки и не давая сдвинуть ноги или свести колени. — Посмотрим, — бросает холодное, чтобы в третий раз попасть по полукруглому синяку на мягкой ягодице. Шлепок звонкий, но не звонче болезненного стона Со. Тот выгибается, комкает в руках наволочку, но послушно замирает, ожидая нового удара. Чан жадно пытается запомнить фиолетовые синяки на бёдрах младшего, с интересом следя за проявляющимся голубым. Первые месяцы палитра в его голове строго ограничивалась телом младшего, поэтому кроме тёплого бежевого и всех оттенков алого он мало цветов видел, а с помощью этих понемногу познавал хоть какие-то основы. Со временем сложил в голове представление о том, когда говорят «красный», — чанбинов язык. «Синий» — тонкие венки на его запястьях, а «жёлтый» — полоска вокруг бурого засоса на ключице. Чувственная дрожь выдаёт нетерпение младшего, когда Чан гладит холодными руками мягкие бока и плечи. Новый удар опускается на широкое бедро, а Чанбин вскидывает голову, прикрывая глаза. В голове старшего возникают несколько слов, значения которых он не до конца понял, но, кажется, чуть больше осознал сейчас. Например, в полной мере для него раскрылось казавшееся мерзким слово «сочный», когда он сжал горячую плоть в своих руках, выбивая из младшего мычание, а из его тела воздух. Прозвучало потрясающе. — Ещё, — хрипит брюнет, разминая лопатки, отчего у позвоночника пролегает узкая глубокая дорожка, где сбившиеся мурашки мешаются между собой. Его поясница ощутимо намокает, когда Бан чередует действия, то больно хлопая по коже, то водя по ней еле ощутимо кончиками пальцев, рисуя что-то. Щекотно, щиплет, а ещё возбуждает крайняя заполненность, которую Со хочет ощутить ещё сильнее, когда ладонью тянет на себя, заставляя вжаться между его ягодиц, и удовлетворённо, протяжно стонет, давясь на каждом ударе. Такая стимуляция Чанбина пугает своей эффективностью, потому что он прикусывает губы, расслабляясь, хотя очевидного удовольствия не испытывает. Только то глубинное, соединяющее мозг и живот, не расходящееся от равномерных толчков, а греющее, нарастающее из глубины груди. — Развернись, — не просьба. Да и Чанбин не сопротивляется, послушно выпуская из себя хёнов член и опускаясь на спину. Он вздрагивает ощутимо, когда Бан оставляет на груди лёгкий укус, пока придвигается ближе и закидывает его ноги на свои бёдра. И Со хнычет от несильных укусов и хлынувшего холода между ног и пустоты, быстро исчезнувшей под напором старшего. Ягодицы теперь несильно ныли, от прикосновений горели, но Чан всё равно не собирался его трахать, поэтому не лишил себя удовольствия ощупать тёмные синяки, чтобы увидеть, как младший нахмурится и недовольно промычит. Но тот одобрительно выгибается навстречу, насаживаясь сильнее, и выдыхает почти беззвучно, но резко, когда Бан обхватывает пальцами его член. У самого основания зажимает, а брюнет не открывает глаз, отказываясь признаваться, что цепенеет и близится к оргазму от боли. Он поздно понимает, чего Бан хочет, поэтому хватается за руки старшего в последний момент, когда тот ладонь приставляет в намокшей головке. Не успевает вслух возразить — вскрикивает, когда хён сжимает его член и водит ладонью по кругу, вызывая колкое наслаждение и почти сводящее с ума трение. Больно и горячо. Со выгибается снова, сжимая в себе чужой член, перед зажмуренными глазами собирает звёзды и от напряжения пытается избавиться, но только больше себя изводит, пальцами на ногах несинхронно водя в воздухе. — Блять… — вздыхает, прежде чем немой стон снова сменяется раскатистым полувскриком. — Хён, ещё. Интенсивнее, плоть алеет быстрее, мокнет, а Бан голодным зверем впивается в нежную шею, позже — в чувствительные соски. И младший не стесняется, басит и ноет в голос, прося больше и зная, что столько не выдержит. Судорогой сводит ноги, а кончает он быстро и бурно, сжимается и замирает от усталости, не позволяя из себя выйти и зарываясь руками в его волосы. Чан доходит за ним — сладкий глупый смех после надрывных стонов ласкает уши хлеще горячего тела, но узость младшего играет не последнюю роль. Хлёсткого ему сегодня хватает. Ладони горят, а на лице он чувствует острый взгляд и выходит из младшего. Кончить от стонов Чанбина показалось чем-то более правильным. Чем-то глубоким, высшим и значимым. Чанбин кончил грязно — от боли и изощрённой ласки. Чан понимает, что нега рассеивается, когда живописная картина бледнеет, и недовольно изгибает губы в оскале, моргает тот ненужный раз — и обнаруживает себя в кабинете, где продолжается скучнейшая лекция. Собственная разнузданность никогда его не пугала, а ещё хоть как-то мотивировала поддерживать здоровый вид, хотя тот Бана совсем не беспокоил. Но общественность сумела ему доказать, что по всем меркам он обладал достаточно редкой привлекательностью, и совсем скоро он начал чуть ли не принимать деньги за секс — партнёры находили его достаточно интересным, а ещё необычно жадным и голодным настолько, насколько отчаянным и безумным. Кристофер соглашается на любую боль, на любое помещение, не гнушается чужим присутствием и не стыдится совсем. У него появилось несколько постоянных поклонников, имена которых он запоминал с трудом. Несмотря на это, один запрет у Чана всё же был — он не целовался с ними. Никогда. А возвращаясь домой, первым же делом запирался в душе, яростно стирал следы неистовой похоти и греховности, прежде чем снова обратить взор и мысли на человека, которого почти превозносил. К сексу отношение было проще — физическая потребность, что-то вроде еды и тепла. А губы и лицо он не смел осквернять, прятал от перегара и ласк. И сидящий рядом Чанбин не узнает о засосах на его теле, о царапинах и синяках, о боли и крови, увидит только его невинную улыбку да дрожащие руки — и кивнёт в ответ одобрительно, придвигаясь ближе. Чан чувствует, что нуждается в Со, как в воздухе, что у младшего над ним полный контроль, о котором он не догадывается или отлично знает, но ему всё равно хочется приобнять его за плечи и по-отечески прижать к себе, спрятать от всего мира. Ни в коем случае не обидеть. Думать о теле Со было чем-то непозволительным. Чан старался избегать этого, пока находился в сознании, а за минуты (иногда часы) в глубоком забытье окунался в тот самый ад, который с ужасом обнаруживал на задворках памяти и старался отмолить. Перед кем молился — для него самого загадка. Просто чувствовал, что поступает неправильно, несправедливо, что не так нужно любить. Как все великие борцы за свободу имели своих рабов, как интеллигенция заливала свои ясные, глядевшие в будущее очи, так же и Кристофер был уверенным сторонником платонической любви.