Между тенью и душой

Клаус осторожно положил Ребекку на белую ткань приветливо раскрытого для нее гроба. Он уложил ее ладони ей на живот, немного ниже расплывшегося на груди кровавого пятна и воткнутого в ее сердце кинжала. Она выглядела почти как принцесса Аврора, спящая красавица, ждущая поцелуй, дабы пробудиться. Правда, поцелуй не разбудит его сестру. Только он имеет возможность сделать это, только в его руках находится власть над Ребеккой и ее жизнью. А не у какого-то очередного мальчишки, с которым она почти сбежала от него. Он не позволит Ребекке, его младшей сестренке, вырваться у него из-под контроля. Так он и сказал ей пару минут назад, а она имела наглость ответить ему, что он невыносим до такой степени, что его собственный деймон давно покинул его. Для Клауса это было слишком. Никто и никогда не поднимал этого вопроса при нем. Брина, его душа и сердце, оставила его, не в силах выносить кровопролития и вину, которую испытывала за и вместо Никлауса. Бальдр и Рагна, напротив, всегда преданно следовали по пятам Ребекки и Элайджи соответственно. – Ты поплатишься, Ник,– прошипел голос у него за спиной. Клаус обернулся. Золотистая шкура Бальдра была окрашена кровью Ребекки, зеленые глаза диковато поблескивали в полутьме. После этого деймон его сестры исчез. Никлаус закрыл гроб Ребекки крышкой и направился прочь из помещения, где хранилось пять гробов, четыре из них были заняты его братьями, сестрой и матерью, последний же терпеливо дожидался момента, когда Клаус уложит в него последнего оставшегося брата. В гостиной его встретили два пристальных осуждающих взгляда. Элайджа стоял, подперев плечом стенку; его деймон-барс Рагна сидела у его ног, недовольно постукивая о пол длинным хвостом. – В этом была необходимость?– сухо спросил старший Майклсон, в его взгляде укор, точно отзеркаленный в глазах его души в обличье снежного леопарда. Клаус в который раз заметил схожесть между ними. – Ты сам прекрасно знаешь, что была, Элайджа,– резко ответил Клаус. В его глазах пылал гнев на старшего брата: за то, как он на него смотрит, за то, что снова пытается его пристыдить, и... возможно, совсем капельку – за то, что его-то деймон никогда не усомнится, кому должна быть предана. – Ты не можешь удерживать ее насильно вечность, Никлаус.– Элайджа взглянул напрямую в его глаза. Рагна издала приглушенное клокотание, но Клаус не посмотрел на нее. Их удвоенное недовольство давило на него, Клаус ощутил привычное чувство одиночества от того, что на его стороне нет Брины, в то время как на его стороне нет Брины, в то время, как у его собеседника была частичка души, поддерживающая его во всем. Он всегда чувствовал эту ущербность, когда стоял с кем-то лицом к лицу. – Я попробую, брат,– Клаус ответил наглым оскалом. Древний вампир и деймон вздохнули в унисон. Элайджа направился к выходу, Рагна последовала за ним, ни на шаг не отставая от его темпа, даже несмотря на то, что они не почувствуют боли, если отойдут друг от друга на большие расстояния. Клаус зашел в зал, налил себя виски и сел на пол, между диваном и камином. Ребекка задела за живое, упомянув Брину. Клаусу не нужно было лищний раз напоминать, что от него отреклась собственная душа. Уже много лет от его деймона ни слуху ни духу. Их разделили столетия назад, когда Эстер обратила своих детей в вампиров. Их разделили, но не разлучили. Вампиризм отнимает связь между человеком и деймоном, но не отнимает их самих друг у друга. Они могут существовать вместе, как отдельные живые существа, все еще обладающими привязанностью друг к другу, или же разойтись и не встретиться вновь. И многие века Клаус с Бриной оставались вместе, пока однажды его совесть в волчьем обличье не решила, что с нее хватит всего, что он творил. И оставила его, скрывшись в неизвестном направлении. Прощай, Никлаус, и прости меня. Клаус до сих пор помнит ее взгляд – в нем читалась скорбь, вина, боль и страданье. Первородный все еще помнит ночи, похожие на эту, когда большая часть его семьи пребывала в гробах, а оставшаяся (если на момент кто-то еще оставался) ее честь ненавидела его, он со своим деймоном располагался на полу у камина. Брина по своему обыкновению хромала за ним, молчаливо осуждая его поступки, но все еще остается с ним, его ладонь скользит по светло-серой шерсти, пока она проходит мимо него и ложится вдоль его ноги, положив морду к нему на колени и подставив бок жару огня. Его пальцы зарываются в густую шерсть на волчьем загривке, свет от пламени напротив них играет на шкуре Брине, окрашивая ее в золотистые оттенки, ее желтые глаза подсвечиваются и блестят, освщаются маленькие шрамики на ее морда, оставшиеся со времен, когда они еще не были подвержены эффектам вампиризма. Брина ложит больную лапу ему на колено – ту, из-за которой по милости деймона Майкла хромает с того самого дня, как она приняла окончательную форму волка, и будет хромать до скончания времен. Когда-то было так: ее боль – его боль, и наоборот. Это прекратилось с обращением. Вампиры не чувствуют ничего, что чувствуют их деймоны. Не чувствуют, когда один из них поранится, не чувствуют боли, если отойдут друг от друга слишком далеко, их эмоции и чувства больше не удваиваются с помощью эмпатической связи. Деймон и человек больше не являются единым целом. И могут даже существовать порознь. Что и показывают своим примером Клаус с Бриной. Совсем не как братья и сестра Клауса. Их деймоны не покидают их. Туру, деймона Финна, Клаус не видел с 1114 года, когда старший брат в первый и единственный для него раз был обезврежен серебряным клинком. Деймон Кола, Эйра, блуждает невесть где, пока Кол находится в вечном сне, но является в ту же секунду, как кинжал извлечен из его груди. Если бы деймоны были бы способны вынимать кинжалы (на что они способны не были), Эйра бы находила способ освободить своего хозяина, Клаус был в этом глубоко убежден, хотя бы потому, что Кол был Колом, и деймон его был ему подстать. Она всегда прокрадывается к гробу Кола, залезает в него, и укладывается рыжим клубком к нему на грудь, терпеливо дожидаясь его пробуждения. Только клинок в груди Кола может заставить Эйру оставить своего хозяина, в иных же обстоятельствах она не отходит от него, всегда либо вертится у его ног, либо отдыхает на его руках, с любого местоположения умудряясь ехидно комментировать все и вся, янтарные глаза отражают насмешку Кола. Если сравнивать отношения Кола с Эйрой и Элайджи с Рагной, может сложиться ощущение, что второй не так близок со своим деймоном, как первый. Их взаимосвязь более формальна. По крайней мере, Элайджа не позволяет себе сюсюкаться и обниматься со своим деймоном, как Кол, но что еще можно ожидать от сдержанного Элайджи? Они держатся скорее как компаньоны, чем лучшие друзья, как это происходит в случае с Колом и Эйрой. Хотя Клаус знает, что наедине они и заводят личные разговоры, не предназначенные для чужих ушей, и Элайджа может себе погладить снежного барса или даже почесать большую кошку за ушком. В отличие от Эйры, Рагна иногда уходит от Элайджи, чтобы вскоре вернуться. Они не расстаются не по делу, деймон всегда уходит, чтобы выполнить какое-то задание для своего хозяина и, так же, как Эйра, исчезает из жизни Клауса с момента нейтрализации Элайджи до той минуты, когда лезвие покинет сердце ее владельца, после чего она ожидает его, кружа, как нервный ангел-хранитель в звериной форме, вокруг постамента с гробом. И, конечно, остаются Ребекка и Бальдр. В отличие от деймонов их братьев, Бальдр иногда позволяет себе такую вольность, как находиться в иной комнате, нежели Бекка, или уходить прогуляться, но в остальном они неразлучны. Как истинный кот, Бальдр трется о Ребекку в любом месте, до которого может достать в данной ситуации – о подол ее платья, когда она стоит, ластится к ее рукам, когда у него возникает возможность расположиться у нее на коленях. Размер деймона-рыси не позволяет носить его на руках, как это делает Кол с его компактной и легкой лисицей-Эйрой, но Бальдр всегда старается быть на одном уровне с Первородной – запрыгивает на стулья, кушетки, столы и спинки диванов подлее нее. Когда Брина еще была при Клаусе, деймон сестры часто мурлыкал у нее под боком, близость их деймонов символизировала то, что Клаус и Ребекка среди своих родственников были самыми близкими. Отсутствие Брины хуже всего воспринял именно Бальдр, он не мог найти себе места при разговоре между Ребеккой и Клаусом. И, в некотором роде, Бальдр побил все рекорды по неразлучности их семьи со своими деймонами во время их отдыха в гробах. Нет, он не караулил бездвижное и бездыханное тело Ребекки. Он преследовал Клауса.

***

Темные улицы города способны навести нервозность на любого, осмелившегося исследовать их глубокой ночью. Но не на вампира, конечно, особенно, если этот вампир – один из самых древних из всех прочих. Клаусу нравились именно ночные улицы, когда вокруг не было ни души и есть возможность наткнуться на незадачливых грабителей, которые рискнут напасть на него и подвергнутся нападению в ответ. К тому же, в этот час деймоны окружающих не будет шарахаться от него, встревоженные по неизвестной им причине – его деймон не следовал возле него, как должен был деймон любого другого. Люди – и их деймоны – не видели этого из-за странных причуд вампирского внушения, но души чувствовали тревогу по этому поводу на интуитивном уровне. Прохладный ноябрьский ветер надувал в спину мужчины, свистел в ушах, принося прохладу со стороны реки. Слышно было лишь его собственные гулкие шаги по брусчатке... ...И внезапный шорох со стороны мусорных баков за его спиной. Это могли быть крысы или бездомные кошки, но что-то подсказывала Клаусу, что это не были уличные животные. Он выжидающе уставился на источник звуков и вскоре дождался, его преследователь выглянул из-за бака – маленькая тень со светящимися призрачным зеленым цветом глазами. Сначала Клаусу почудилось, что это кот, но тень была крупновата даже для самых больших представителей вида. Вскоре тень ступила в круг фонарного света и перед Майклсоном предстала золотистая рысь, луна серебрила его шкуру и отбрасывала недобрые отблески в глаза. – Снова ты?– вздохнул Клаус, закатывая глаза. Как всегда, укладывание Ребекки в гроб оказалось чревато последствиями, у гибрида появилась лишняя тень. Бальдр ничего не ответил. В его глазах плескалось осуждение, злость и неприязнь. Он уже неделю преследует Клауса, молча и неслышно присутствует при нем каждый день и каждую ночь, будто бы деймон сменил владельца. – Что тебе от меня нужно, глупое создание?– вопросил блондин со злостью. Бальдр вновь промолчал, но в этот раз громче. Все итак было очевидно по его взгляду, он мысленно передавал Клаусв невысказанный вслух приказ "освободи ее". Вся его форма говорила о напряженности и упрямости, которую он получил от Ребекки. Клаус заметил, в каком состоянии была шерсть Бальдра – спутанная и не вполне чистая. Видимо, это было вызвано его разлукой с Ребеккой, сестра всегда следила за чистотой своего деймона и ежедневно причесывала золотистую шерстку. Они так и стояли, испепеляя друг друга взглядом, единственные живые (или не совсем) существа на всю улицу. Клаус раздраженно развернулся и продолжил свой путь. За его спиной раздались мягкие шаги, Бальдр поравнялся с ним, теперь эти двое шагали в ногу. Всем своим существом они старались показать друг другу свое раздражение, как неприятна им компания друг друга. Каждый раз, когда Клаус вонзал клинок в Ребекку, у него появлялся преследователь вплоть до пробуждения его сестры. Иные даже верили, что деймоном Никлауса Майклсона является рысь. Клаус никогда не признал бы это ни одной душе (живой ли, мертвой ли), но это даже успокаивало. Чье-то присутствие отчасти заполняло пустоту в сердце, появившуюся, когда пост его "второй тени" покинула его Брина. С другой стороны, Бальдру тоже нужен был Клаус, чтобы заполнить пустоту в собственном сердце – ему нужен был кто-то, за кем бы он следовал по пятам, как тень. Человек без деймона и деймон без человека. Конечно, Бальдр не заменит Брину, а Клаус – Ребекку. Но можно же притвориться, будто они – частички друг друга, а не кого-то еще? Будто они вновь обрели потерянные фрагменты собственных душ. Будто они не ущербные. Кажется, деймон сестры был с Клаусом дольше, чем его собственный.