Грифонья деревня

Сегодня он проснулся рано. Уже второй день село жило в авральном режиме. А он скучал по городу, в который, похоже, теперь никогда не попадёт. Везде были перья. Подушка была разорвана посредине, и перья из неё валялись повсюду, в том числе и налепившись на тело. Он пытался отряхнуть их. Какие-то без труда отвалились, но другие, более коричневые, оставались на месте будто приклееные. И кажется, они выглядели более свежими и… живыми? Он подумал о том, что надо бы растопить баню. С прилипшими к себе перьями он много не сделает — хоть они и не чесались, вроде. Задумавшись, он машинально пригладил перья на груди своим клювом. Клювом? Он побежал к зеркалу, что было установлено прямо на баке рукомойника. А оттуда на него смотрела клювастая морда, со вставшими от удивления ушами с пернатыми кисточками на конце — и рогами? Он ощупал себя, смотря вниз. Тело покрывали перья, кроме рук, на которых красовались чёрные птичьи чешуйки. Только сейчас, осмотрев более внимательно, он заметил, что стоит на пальцах похожих на кошачьи лап — и стоит довольно крепко. Сзади дёргано, прямо как у взволнованной кошки, махал хвост с перьями на конце, а ниже плеч отходили крылья. И это будто было с ним всегда, такое знакомое и родное. В перьях было тепло. Теперь он чувствовал себя замечательно, находясь при этом совсем без одежды. И даже между ног ничего не было видно — по всей видимости, похожие на шерсть перья надёжно скрывали всё. Неудержимо тянуло на улицу. Он попробовал расправить крылья, но они оказались такими большими, что не умещались полностью в комнате. Тогда они подобрал их и вышел за порог, и через сени на улицу. Это было ошибкой. Он почувствовал, что в груди что-то растёт и крепчает. Ноги неожиданно подогнулись, и были не в силах вынести на своих двоих всю тяжесть и её центр, перемещавшийся выше, к области груди. И тогда он встал на руки, видя, как большой палец отклоняется на полные 180 градусов относительно других. И это был конец для прямохождения. Руки стали передними ногами, а задние будто укоротились и встали удобно, и теперь не надо было стоять на коленях, чтобы оказаться на четвереньках. Протестующе крича, слыша свой теперь уже птичий крик, он попытался встать на задние лапы. Но они явно были не готовы держать его массу, а центр тяжести стремился опрокинуться к земле. Сделав шаг, птиц снова плюхнулся на передние лапы. А с другой стороны, это чувствовалось гораздо лучше. Со спины будто сняли кучу груза, и он свободно выгибал спину. Теперь можно было и раскрыть крылья — огромные, метров семь каждое. Он махнул ими — и почувствовал, как в перья бьёт воздух, неожиданно будто затвердевший под ними. И это тоже было прекрасно, настолько, что он не мог не издать торжествующий птичий крик. Через секунду он могучим прыжком и махами крыльев он взлетел вверх, над крышами изб. А там ему открылся замечательный вид из серого шифера, чёрного рубероида и редкого крашенного металла. Но ни одного дымка не вилось из печных труб. Он немного двинул крыльями, колеблясь в плоскости, чувствуя давление воздуха на крылья — будто бы вспоминая нечто давно забытое, но родное. Впервые он чувствовал абсолютную свободу. Это было его тело, родное, и отнюдь не такое слабое, какое было до этого. С такими когтями, крыльями, перьями… он спокойно мог выжить в дикой природе! Не нужно больше думать о доме, о тепле, о электричестве, о выращивании и покупке еды… Зачем ему теперь жить вместе со всеми, с кем он был вынужден жить раньше только потому, что один он просто помрёт, а даже если сразу нет, то очки, без которых вдали ничего не разобрать, рано или поздно разобьются — и всё. В воздухе будто витали некие слабые эмоции, которые он теперь мог уловить от других. Удивление, радость, даже предвкушение… А он, качнувшись влево, вылетел из общего круга и перпендикулярно деревне полетел в лес, и дальше него, в степь, что сверху была ещё красивее и просторнее. Но мало кто вылетел из деревни. Остальные просто отдались пьянящему чувству полёта и свободы, и крылом к крылу летели с соседями, упиваясь эмоциями друг друга. Ветер обдувал их тела и клювы, и в воздухе носились птичьи крики, которые невозможно было держать в себе. А когда эмоции немного отпустили, солнце было уже высоко в небе, окрашивая всё в новые, никогда прежде невиданные цвета. Даже крыши поменяли оттенок, побагровев — особенно чёрные! И теперь каждый спрашивал себя — а что им всем теперь делать? Всё, что внизу, теперь казалось чуждым, и воспоминания об этом теперь не несли ничего, кроме самого факта. Единственное, что оставалось родным — это сам этот большой и странный мир. Стая потихоньку слеталась к площади. Никто теперь не знал друг друга, даже хотя бы отдалённо. Попытки поговорить ничего, кроме новых птичьих звуков, не давали. Но кто-то быстро додумался писать на песке и земле, благо, что никто не забыл алфавит — и дело пошло! В процессе новых знакомств (над чем активно подтрунивали сами знакомящиеся) выяснилось, что внутренняя связь несёт не только эмоции. Чем больше писали друг другу, тем больше понимали эти странные внутренние слова. И тем меньше требовалось писать по песку. Вскоре пространство превратилось в гвалт, пока снаружи всё прерывалось лишь птичьими трелями и криками. Но птицы учились кричать не так громко, и даже делать так, что связь между конкретными группами была едва уловима другими, если те не настроены на неё. Это куда сильнее облегчило решение. Прилетели те, кто раньше представлял Совет — такие же четверолапые птицы с пёстрым окрасом на маховых перьях. Начавшиеся дебаты показали только одно — что они не просто птицы. Они грифоны. Кто-то вспомнил о них из сказок, и этот образ как нельзя лучше подходил к этому облику. Ну, может, за исключением длинных рогов — вроде бы у настоящих грифонов такого нет. Но всё больше и больше птичек решали именовать себя именно грифонами, и в общем-то, никто не был против. И как им всем теперь жить? Это место казалось таким же чуждым, как и все остальные, и его предстояло обживать заново. Избы не были приспособлены для четверногих, а электрические столбы на некоторых улицах мешали полноценно развернуть огромные крылья. Стоит ли им тут вообще жить? Ответа никто не знал. И пока что все просто разлетелись, впервые не приняв никаких новых решений. Нужно было решить более неотложные дела, чем чуждость того места, где они выросли. Твёрдо стоя на четырёх ногах, грифоны выпускали бывшую домашнюю живность. Последняя шарахалась от них в страхе, забиваясь в уголки хлевов и конур, или вставая в защитную стойку с выставленными вперёд рогами, готовясь продать жизнь подороже. Грифоны смотрели на свои когти, наклоняли рога — и понимающе улыбались мягкими концами клювов, а потом, открыв все ворота и калитки, уходили прочь из чуждых им теперь подворий. Кто-то смотрел внутрь бывших своих домов, где всё оставалось нетронутым, и откуда тянуло запахом овощей и мяса из погребов и неработающих холодильников. Как им теперь жить? Отказаться от всего и отдаться дикой природе, став наконец её полноценной частью? Остаться интеллектуальными существами и пользоваться благами цивилизации? Когти передних лап цокали по асфальту и камням, пока с хлопком распахнутые крылья не уносили их в высоту, над крышами и ручьями. Остаток дня был проведён в разведке и размышлениях. Вид сверху был в новинку, и как можно больше хотелось увидеть с высоты. Благо, что шпиль церкви, не вызывающий теперь ровным счётом никаких чувств (кроме размышлений о том, мог ли Бог допустить такое), служил отличным ориентиром для возвращения и постройки от него внутренней карты. А вечером все слетелись к зданию администрации. Здесь, на большой площади, где они прежде собирались для решения судьбы поселения, теперь просто жила большая стая грифонов, ищущая себе место в новом мире, и обживая заново то, что уже было обжито. Грифоны лежали рядом друг с другом. Кто-то явно поделился на пары и чистил перья друг другу, тихонько воркуя и прижимаясь. Кто-то делился воспоминаниями о прошлой жизни, кажущимися теперь такими далёкими и иногда даже ненастоящими. Кто-то прилетел со стайкой своих детей, которые тоже стали грифончиками, и теперь спали у мамы под крылом, а кто помельче, в её роскошном грудном оперении. Первая ночь в новом мире — снова первая — опускалась на них. Снова всходили две луны — сначала белая, а потом… красная? Раньше она была чёрной! Ненадолго снова вспыхнули разговоры, но вскоре, после того, как усталость взяла своё, они прекратились, и грифоны, озарённые светом лун, наконец закрыли свои глаза до утра.