Княжеская забава

Уезжать из слободы Фёдор ой как не любил. Не любил, потому что никогда не знал, в каком настроении застанет царя-батюшку, когда вернётся. Бывали случаи, когда Басманов уже три дня как приехал, а Иван Васильевич смотрел на своего кравчего, как на пустое место. А бывали и такие, когда Федька едва только ногу из стремени спустит, а государь уже к себе зовёт… И вот кто ж знает, как будет на этот раз? Ведь он, Федька, не чародей, в будущее заглядывать не обучен. Еще Рязань эта… Опять Рязань… Кажется, будто недавно там с отцом были, били проклятых крымчаков, держали оборону, не сдали город собакиным детям. Кажется, будто недавно… А на деле — словно в другой жизни. Жизни, где всё было так понятно и просто в родном Елизарово, где не терпелось вскочить на коня с мечом наперевес, где царь был далёким сияющим солнцем. А теперь близко. До боли близко. Вот и уезжать совсем не хочется… Да еще и с чертовым лисом Годуновым. Он всё туда же — ластится, в ближний царёв круг лезет. Кому он там нужен… И без него забот хватает. Но разбушевались обратно крымские… Рязанский воевода один не управится, это известно. Да и государь приказал. Федька человек подневольный. Надо ехать — значит, поедет. Даже проводить не вышел. Не осенил крестным знамением на дорожку. Ну и пусть.

***

Пять дней терпеть этого… Фёдор аж плечами передернул. Бориса он недолюбливал, несмотря на то, что тот один из немногих относился к Басманову без презрения. Тем не менее… Ну вот как ему доверять? Глаза чёрные, хитрющие, если не замышляет чего, так это потому, что уже замыслил. Все четыре дня пути Фёдор ломал голову, зачем Годунов с ними в Рязань поехал? Какие там личные мотивы у этого пройдохи? А что мотивы личные, Басманов не сомневался. Только понять всё не мог — какие именно? Командование отрядом Борис у него не отобрал. Конников не задерживал — наоборот, даже подгонял, мол, вдруг не успеем… А куда там можно не успеть? По сообщению гонца крымчаков в Рязани всего ничего — резвится со своей дружиной очередной племяш Девлетки, как называл хана Иоанн Васильевич. Насчет битвы Федька и не переживал. Да и какая там битва — так, стычка пограничная. Не ошибся юный воин насчет Рязани. Не ошибся и опытный Борис. Когда они подъехали к тому, что осталось от ворот, сомнений не осталось — крымские в город всё-таки ворвались, уже полыхало несколько домов. — Гойда! Гой-да! Выхватил саблю, поднял коня на дыбы. Хорошо подлых татар в их шапках да красных кафтанах видно, сразу понятно, куда и кого бить. — Гойда! Гойда! Налетели чёрным вихрем опричники, заржали кони, зазвенела сталь. Нет оружия вернее удали молодецкой, не страшны русским воинам никакие враги. — Гойда! Гойда! Гойда! Беспощадны удары сабель, не предает их и тетива луков. Летят стрелы, кричат люди, валятся на землю раненые лошади. Знает государь, что нет у него помощников лучше опричников. Рассеялся дым. Успокоились люди посадские. Пленных брать было не велено — не любит царь руки об плененных крымских марать, да и лишнее напоминание хану: как ты с нашими городами, так и мы с тобой. Ни черта от проклятого набега не осталось. Достойно молодой Феодор со своей задачей справился: ни одного опричника убитым не потерял. А раненные — так они после любой драки имеются. Велел лагерь под стенами Рязани ставить. Отдохнут — а утром в обратный путь. Только тут и заметил, что Годунов куда-то потерялся. Еще раз обошёл шатры, обогрел руки возле одного из костров — май нынче совсем холодный. Годунова не было. Дурное предчувствие зашевелилось в груди холодной змеей. Может, кажется? Может, обсчитался? Три десятка Фёдору было царем выделено. Три десятка смелых, решительных, в битве упорных, страха не ведающих. Вместе с ним и Борисом получалось тридцать два… Да нет, вроде, сходится, так и получается, тридцать два… После шума схватки в голове как всегда звенело, сосредоточиться никак не удавалось. Тридцать два же, ну? А Бориска тогда где?.. И тут Фёдор наткнулся взглядом на него. И забыл, как дышать. Молодой воин, совсем еще мальчишка, сидел у костра, нелепо поджав под себя худые ноги. Было отчетливо видно, что худые — чёрные одежды опричника висели на юнце мешком. Он потёр скулу, на которой наливался синяк, и случайно встретился с Басмановым взглядом. Федька, разумеется, всех опричников наперечет не знал. Он ведь и по слободе-то ходил, задрав нос, всегда избегал прямого взгляда в глаза соплеменникам. Знал, что ничего хорошего там про себя не увидит, вот и смотрел как бы сквозь, не замечая деталей, старательно уходя от искренности и дружбы. Но этого мальца он бы запомнил. Басманов понял, что впервые видит лицо во сто крат красивее собственного. Это лицо словно сам Создатель кропотливо вылепливал, дотошно вырезая каждую черту. Эти брови вразлет, этот тонкий нос, этот высокий лоб, эти губы, которых не портили даже припухлость и запекшаяся кровь на нижней, эти глаза — сине-зеленые, словно то место горизонта, где поле встречается с небом… Не дай Бог мальчишка на глаза государю попадётся. Тогда — всё. Больше никаких повечерий, никаких царских чаш, никаких подарков и ласк Фёдор больше не увидит. Сошлют его из Александровки к чёртовой матери, вернут, где взяли, в Переславль, или вот сюда, в Рязань, чтобы больше глаза не мозолил да настроение не портил. И ведь не осудишь — Федька и рядом не стоял с этим мальчиком. Уже не нужны будут ни брови его соболиные, ни кудри исине-черные. Не звенеть тебе больше серёжками, Федя, да каблучками не цокать. Басманов почувствовал страх. Животный, первобытный страх. А вслед за ним — гнев. Подлетел к юнцу, рывком на ноги того поднял. — Кто таков?! — Я… — мальчишка испуганно захлопал ресницами, залепетал. — Отвечай, когда я тебя спрашиваю! -рявкнул Басманов, встряхнув его за плечи. — Отвечай сию же минуту! Говори, ну же! — Фёдор Алексеевич… — голос его дрожал, звучал неестественно высоко для юноши. Он обхватил себя руками, стремясь укрыться, защитить себя. Собственное имя из уст этого мальчишки взбесило еще больше. Фёдор замахнулся, желая от души отвесить оплеуху наглецу, а тот сжался весь и в последний момент присел так, что рука Басманова только шапку с его головы сшибла, и больше ничего не задела. Черная шапка упала на траву, а на плечо мальчишке — освобожденная от неё золотая коса. Первым порывом Федьки было завизжать, что это чертовщина какая-то, перекреститься, отпрянуть, но опричник быстро взял себя в руки. Теперь-то всё встало, куда нужно — и глаза, и брови, и маленький рост и тонкий голос. Он открыл рот, чтобы задать новые вопросы, как тут девчонка воскликнула, облегчённо и радостно: — Дядя Борис! Обернулся. За его спиной уже притопал пропавший Годунов. Тон Басманова из разъяренного стал холодным. — Я так понимаю, в Рязань мы ехали за этим? — Ох и проницателен ты, Фёдор. — Ты со мной не шутки шути, а объясни лучше, что происходит. Да побыстрее. — Не мог я за ней не поехать. Княжна крестница мне. — Насколько я помню, княжной называют законную дочку князя, а не непочтительную девчонку, вырядившуюся в рубаху со штанами. — Для дела ещё и не так вырядиться можно, — подала голос девушка, которая рядом с Годуновым обрела какую-никакую веру в себя. А вот Басманов свою уверенность подрастерял. Ну да, права девчонка. Для дела-то всё можно. Ежели государь прикажет — то можно и в летник рядиться. — А уж насчет законности ты не переживай. Уж законнее некуда. — Ну и чья ж ты дочка? — Я Забава Никитична Серебряная. Здравствуй, Фёдор Алексеевич. И она ему поклонилась в пояс. Легко и просто.