***
Пир был в самом разгаре. Скоморохи били в бубны, звенели бубенчиками на шапках. Стольники в белых ферязях выносили осетрину, поросей, целых лебедей, украшенных перьями, отчего те казались прямо живыми. Кравчий ловко правил своё дело, чувствуя себя повелителем праздничного пира. Васильковый венок, сплетённый на скорую руку, был надет, чтоб государя на Купалу порадовать. Но порадовал Забаву. Поймал лучистый взгляд княжны. С того дня, как порывисто поцеловал её, так и не смог улучить другого момента наедине. Девушка, если и была смущена тогда, но не отпрянула, не ударила его и не сбежала. Напротив, льнула доверчиво к рукам его, гладила кудри черные, с непривычки растеряв весь воздух и позабыв все слова… — Ты что сам Лель, Фёдор Алексеевич, — вымолвила Забава, оправляя воротник чёрной рубахи, ошитый серебром. Палата едва не ломилась от гостей, было много чужих, оттого девушка не могла быть в летнике. — Молодой… статный бог… — щёки её зарумянились вовсе не от вина, да он и не наливал пока ей. На Купалу редко поминают Бога единого, больше отдавая дань древнему язычеству. И что не позволено было на Москве, то было дозволено здесь, на государевом дворе, в самом сердце новой опричной Руси. — Вечером приходи к кострам, княжна, — с придыханием выдал Басманов, сам не понимая, отчего так зашлось сердце в груди. Было много дел на пиру, и он не мог подолгу задерживаться возле одного края длинного стола. Посмотрел прямо в очи грозные, получил разрешающий кивок. Отошёл за новой чашей, словно бы невзначай. А затем обратился к пожилому боярину. — Георгий-су! Царь жалует тебя чашею со своего стола! — прижал правую руку к груди, поклонился, левой — со всем почтением подал чашу, скрывая лукавый взгляд своих ясных глаз. Боярин поднялся с лавки, в свою очередь поклонился государю и взял чашу. — Георгий-су принял чашу, челом бьёт! — воскликнул Басманов по заведённому обычаю. Георгий выпил мёд в несколько глотков, опустился, было, на своё место, как вдруг глаза его закатились, на губы выползла белая пена. — Чего это с ним, дядя Борис? — взволнованно прошептала Забава, которая не отрывала взгляда от кравчего, а потому и эту сцену видела. — Пьян боярин, — сказал Годунов громко и куда-то в сторону. — Вынесите его вон! — приказал царь. — И тебя, Васька, царь-батюшка чашей жалует, — продолжил свой обход Федька, и бровью соболиной не поведя. — Отведай мёду нашего, уважь государя! Грязной встал, пошатываясь (вот уж кто был пьян по самое не балуйся), перекрестился и в сторону пирующих, и в сторону Грозного. — Великой государь! Василий-ста принял чашу, челом бьёт! Опричник, с шумом поставив на стол пустой уже кубок, вылез на середину зала, ударил в скоморошичий бубен, пустился в пляс. Довольный царь расхохотался, это подхватили все, и пир продолжился, как ни в чём не бывало.***
Воцарившееся веселье прервал Малюта. Суровый, насупленный, трезвый, что стекло, он решительно прошёл прямо к государеву столу, склонился к царю, что-то резко зашептал. — Хомяк? Твой?.. Да ты что… А кто ж его? Здесь он? Ну зови, зови Матвейку, — обронил Иван Васильевич, выслушав верного слугу. Матвей Хомяк был одним из ближайших людей Скуратова, его стремянным. Несколько дней назад он уезжал на Москву, и вот, видимо, воротился не с самыми добрыми вестями. За Хомяком отправили отрока. В ожидании его царь вдруг обратился к Годунову. — А где ж посол мой литовский, Микита? Говорят, прибыл сегодня в Александров. Что докладывает? Забава обмерла, вся застыла. Батюшка, значит, приехал, а ей и не сказал никто? Сердце тронул страх вперемешку с детской радостью: отец ведь живой вернулся… — Ни мира, ни ряда не заключили… Не подписан договор с литовцами, — как есть ответил Борис, подошедший к трону. — Ему б вместо посольской науки лучше б мечом махать! — бросил воевода Басманов. — Воин-то Серебряный известный, а вот посол из него… — Сказывают, что Никита Романович как мог старался, — мягко продолжил Годунов. — Без изворотов, по-честному вёл дела. Как он один умеет. Да видно обошли его лукавством литовцы проклятые… Все зашумели при виде вошедшего в палаты Хомяка. Матвей заметно хромал на правую ногу, одна скула его была разукрашена кровоподтёком, а левый глаз заплыл и посинел. — Объезд мы делали вкруг Москвы, надёжа православный царь! Да напал на нас чёрт окаянный, не то князь, не то боярин! Лучших людей избил, меня отходил плетью, где ж это видано, Иван Васильевич! Мы псы твои верные, от твоей руки какое угодно наказание стерпим, но разве ж может на нас кто другой плетьми замахиваться?! Грозный посмурнел. Чёрные брови сошлись у переносицы. — Ты опознал его? Знаешь, кто это? — Не сказал он мне, собака, своего рода-племени! — А не врёшь ты, Матвейка?! Кто б осмелился на такое! — Вот тебе крест, государь! Да приезжаем мы в Слободу — а он тут уж объявился, зараза! Да вон он и сидит! — Хомяк махнул рукой в дальний от царя угол, у самых дверей палаты. Забава вместе со всеми проследила глазами в том направлении и сдавленно ахнула, зажала рот ладонью, чтобы крик не вырвался наружу. — Микита Серебряный?! Ты не ошибся?! — Да как его не узнать-то, царь-батюшка?! Повисла тяжелая тишина. Царь, не поднимаясь с трона, вопросил, ни к кому конкретному не обращаясь: — Что заслуживает князь Серебряный за измену против моих опричников?! Все знали ответ. Знала и Забава, которая не смела даже пошевелиться, даже вздохнуть лишний раз, только бы не прогневать царя ещё больше. Стражники уводили не особо сопротивляющегося князя. Девушка повернула голову, надеясь спросить помощи у крестного, но Годунова в палате уже не было… — Прав я?! Справедлив суд мой?! За столами загудели, подтверждая царскую волю. — Государь… — пролепетала княжна, вставая на нетвердые ноги. Сейчас она и сама не понимала, как в очень похожем положении сумела вызволить Басманова и Вяземского, как нашла те верные слова, откуда смелость взяла… — Ты же и не допросил толком… его… Не узнал, как дело было… Никита Романович только из Ливонии, пять лет дома не был, не знает ни порядков новых, ни слуг твоих верных… — дыхания не хватало на все слова, что судорожно вертелись на языке. На миг ей показалось, что её сейчас казнят на одной плахе с отцом. — Не измена это, царь-батюшка, а только незнание… Сгоряча это Никита Романович… Не со зла, знаю. Сколько лет тебе батюшка служил верой и правдой, делом и сталью… Стал бы он идти супротив тебя? Грозный смерил её долгим, пронзительным взглядом, от которого юная княжна едва не умерла на месте. А потом его хмурое лицо вдруг просветлело. — Жесток я стал на старости лет-то. Кровью за кровь привык платить. А ведь Микиту я всегда любил. И он любил меня. Никогда не сомневался я в верности рода Серебряных. Да с волками жить — сам по-волчьи завоешь. С этими вот, зверями! — царь резко махнул рукой, сметя со стола несколько блюд и чаш, в сторону бояр да опричников. — Исторопился я приказ такой отдать… Да что уж теперь-то. Мои палачи шустро головы отхватывают. Слишком шустро. Забава осела на скамью, больно ударившись бёдрами. Из лица её исчезла не только вся кровь, но и, казалось, что вся жизнь. Басманов, оказавшийся рядом, поднёс к её пересохшим губам чашу, и девушка еле-еле глотнула красное вино. Вбежал запыхавшийся Годунов. — Великой государь! Я велел пока остановить казнь князя Серебряного! Знаю, милостив ты и сердцем добр! Иной раз кого и осудишь, а потом ведь и простишь! — Слава Богу, Борис! — искренне воскликнул царь. Забава, чуть живая от свалившихся на неё в один миг вестей и бед, уронила потяжелевшую вдруг голову на плечо Фёдора. Юноша, сообразив, что делается, хлопнул её по щекам, приводя в чувство. — Тише-тише, ну что ты, Забава, всё хорошо, слышишь? Вот, испей ещё, приходи в себя. В этот раз пила жадно. Вино разгоняло кровь, возвращало на землю.***
— Ну, что ты с этими разбойниками-охальниками ошиваешься, я даже не удивлён, — бросил он Вяземскому, стоя во внутренних палатах. На Никиту обрушилось слишком многое. Новое царство Российское, в котором было совершенно непонятно, как жить. Сокрушительный провал с Ливонией. Неясная, но очевидная обида старого друга Морозова. Не успел приехать, как уже ввязался в драку с опричниками, задружился с людьми лихими, на царский пир восемьдесят вёрст от Москвы отпахал, да еще и едва не оказался казнён. Здорово живём, братцы. — Ты б за языком следил, — ответил Вяземский. — А что мне за ним следить? Я что вижу, то и говорю. А насмотрелся я всякого. — Что, уже и всю опричнину в лицо знаешь? Думаешь все мы кровожадные, безумные, ничего святого не знающие? — А разве нет? — Считаешь, что раз человек — опричник, то он негодяй последний? — Да хоть бы и так, окаянные. Вяземский недобро прищурился, и только теперь Никита почуял какой-то подвох. — О дочери своей те же слова скажешь? — Забава здесь при чём? — рыкнул мужчина. — Не тут же ей быть.В Рязани она, с бабкой. — Рязань крымчаки сколько раз взять пытались. Ты хоть знал, куда дитё отправил? — Тебе до неё какое дело вообще?! — Забава здесь. В Слободе. Царской рукой в перечень людей государевых вписана. — Лжёшь, собака. — Зря злишься. Хорошая у тебя девка выросла, Никита Романович. Смышлёная, шустрая, храбрая. Сразу видно, что ты к воспитанию руки не приложил. — Да я тебя сейчас… — Батюшка! — княжна выпорхнула из мраморного придела. Придел этот ещё при Елене Глинской заложен был. Девушка опёрлась, было, рукой, да пальцы соскользнули с холодного камня. — Батюшка… Забава тяжело дышала, щеки её алели, а глаза беспокойно бегали с одного князя на другого. — Значит, это правда? Всё правда, что про тебя Вяземский говорил? — Серебряный оглядел явно мужское платье дочери. Она подошла ближе, отец обошёл её вокруг, словно не веря, не узнавая, что это действительно его ребёнок, и придел теперь оказался за его спиной, а княжна — между двух мужчин. — Правда. Борис Фёдорович меня из Рязани привёз, а государь, вот, опричницей сделал. — Никем ещё он тебя не сделал?! Я в Литве честь нашу отстаивал, чтоб ты тут шашни с кромешниками вертела?! — Не нашу честь ты отстаивал, а государственную, — тихо возразила Забава. — И я государю служу честно, по совести. Как ты учил. Дядя Борис сказал, что… что гордился бы такой дочерью. — Дядя Борис, вижу, много сказок тебе наплёл! — Это он казнь твою остановил… Они молча изучали друг друга, отец и дочь. Земский князь и опричная княжна. Что-то доселе неведомое, опасное мелькнуло в лице Серебряного, но девушка не успела понять, что это такое, как он её ударил. Одним коротким, но сильным замахом — ладонью по левой щеке и тыльной стороной этой же руки — по правой. Перстень-печатка на мизинце разодрала кожу на тонкой скуле, княжна запоздало вскрикнула, отшатнулась. Рука князя оказалась вдруг в мощном захвате. — Очень не советую тебе, Никита Романыч, так делать, — ледяным тоном произнёс Алексей Данилович. — Давно голова на плахе не лежала за увечье опричника? Так я ж напомнить могу, если ты запамятовал. Фёдор вышел из придела вслед за отцом, в два шага оказался подле княжны. Девушка доверчиво вжалась в подоспевшего кравчего, всхлипывая. — Ну, Никита Романыч… — процедил молодой Басманов, одной рукой обняв дрожащие девичьи плечи, второй бережно вытирая кровь с её лица. — Федь, уведи её куда-нибудь, успокой, — сказал воевода. — А мы пока к Годунову сходим, чтобы наш драгоценный Борис Фёдорович вновь прибывшим князьям порядки новые объяснил. Так, Никита?!