Люби меня, как я тебя, И может полные края Я расплескаю всё до капли
Сон обрывается так внезапно, что приходится долго таращиться в потолок и соображать, где ты. Неброские обои, на которых пятнами выделяются абстракции в рамках, неудобная кровать и бельё, отдающее стиральным порошком. Сквозь незадернутые шторы пробивается раннее розовое солнце. Гостиничный номер, каких ты за свою недолгую жизнь повидал достаточно. Можно даже сказать, что хватит на всю оставшуюся. А тебе без малого уже тридцать один. Встаёшь и, ёжась от холода, пробираешься в ванную. Морщишься от горькой пасты, разглядывая собственное отражение в круглом зеркале. Выглядишь ты неважно, но это объяснимо, учитывая, что за последнюю пару недель ты отыграл почти десять концертов, и это только половина грядущего тура. Зато гонорары с лихвой покрывают твою усталость и болящую от неудобного матраса спину. Блядская получается ирония. Пока одеваешься, слушаешь тихий телевизор и сопение из соседней спальни. Лёву по утрам не разбудит даже рота солдат, особенно, если он того не хочет. Особенно, если он усиленно накидался на сон грядущий. У него опять кошмары. Заглянув к нему, замечаешь, как напряжено его помятое от подушки лицо. Он беспокойно ворочается с боку на бок и бормочет на иврите. Ты знаешь, что иврит он вспоминает в самых редких и интимных случаях. Обычно, когда случается полное дерьмо. — Лёв, — зовёшь ты, тормоша его за плечо. — Просыпайся, Лёвчик. Он дёргается и перехватывает твою руку, ненароком больно заломив. — Шурик? Я… который час? — Время саундчека, — отвечаешь ты и высвобождаешь занывшее запястье. Только Лёва умеет смотреть так виновато, и при этом обвиняюще. — Пора вставать. Хочешь, закажу нам завтрак? — Мне снился Израиль, — отстранённо говорит он, явно не услышав тебя. — Я стрелял в людей, они падали… Все падали. Прямо как мы с тобой, да? Вы опаздываете на саундчек, но всю дорогу до ледового дворца он держит над тобой зонт, потому что на улице льёт первый сентябрьский дождь.***
Ты сидишь в автобусе и меланхолично зажёвываешь кофе сухой булкой из придорожной забегаловки. Вкус еды проходит мимо, как и страницы томика Оруэлла, который ты взял с собой, чтобы коротать время в дороге. Сейчас оно похоже на липкую резину и награждает лишь усталостью напополам с мигренью. Через пару кресел от тебя возятся с рюкзаками двое друзей-неразлучников. Ты можешь сколько угодно делать вид, что не замечаешь, как Лёва таскается за Сашей с открытым ртом, но дела это не меняет. Громкий дружный смех заставляет тебя раздраженно хлопнуть забытой книгой. Заебали. Шило у них, блять, в заднице? Одно на двоих. От таких мыслей ты только сильнее злишься и отставляешь остывший кофе в подстаканник. Встаёшь с кресла, разминая затёкшие мышцы, и пробираешься по салону, радуясь, что твоё место ближе к выходу. На улице сыро и холодно, а у тебя кончаются сигареты. Но это всё равно лучше, чем впервые в жизни чувствовать себя третьим лишним. Доскакался, Шурик? Мысленно посылаешь всех и самого себя заодно. Остервенело чиркаешь колёсиком, но искра следует твоему примеру, оставляя тебя ни с чем. Тогда ты размахиваешься и вышвыриваешь зажигалку, вымещая на ней всю свою злость. Моргаешь, глупо жуёшь бесполезную сигарету. — Тяжёлый день? Разумеется, сука. Только тебя в нём не хватало. — Иди сюда, — уже мягче говорит Лёва, и ты вдруг подчиняешься, поворачиваешься, позволяя ему подкурить тебе. Глубоко и с остервенением затягиваешься. С едким дымом жить кажется проще. — Я за пончиками. Взять тебе? — С шоколадом. — И за шоколадом, — соглашается Лёва с улыбкой. Ты провожаешь его взглядом, когда он, запахнувшись от ветра, идёт через автостоянку к магазину. Отросшие волосы треплются в разные стороны, а потом будут сухими и колючими от пыли, когда он попытается их прочесать. Не хватало.***
Последний концерт в этом туре даётся тебе особенно тяжело. На очередной песне летит аппаратура, и Лёва успевает перенервничать и сбиться, но техники быстро исправляют неполадки. Потом у гитары лопается струна, больно дав тебе по пальцам. Под конец ты совершенно измотан бесконечным шумом и мельтешением людской толпы, в глаза будто насыпали песка, а в висках гудит пульс. Но всё это мелочи по сравнению с тем, что у Лёвы из носа хлещет кровь. Ты заметил это в коридоре, где он пошатнулся и попытался скрыть это от тебя переигранным кашлем. Он всегда был плохим актером. — Сиди, запрокинь голову. Сейчас позову врача. — Шур, да не надо врача. Отвези меня в номер, просплюсь и нормально… Вездесущий Гриша уже успел раздобыть лёд и теперь прикладывает его к вяло отмахивающемуся Лёве. Ты так растерян, что не можешь понять, чего в тебе больше — злости или страха. Врач, немолодая и сухая женщина со строгими глазами, замечает, что просто перенервничал. — Ничего серьезного. У вас перенапряжение, — говорит она, снимая с Лёвиной руки липкую полоску кардиометра. — Вернитесь в нормальный режим питания и сна, из физических нагрузок — только прогулки на свежем воздухе. Курите, конечно? Он пожимает плечами. — Конечно, курю. — А ещё пьёт, употребляет и грешит направо и налево, — вставляет свои пять копеек Люба. Укоризненный взгляд врача даёт понять, что шутка неуместная. Ты бы присоединился к ней, но ведь ты и сам не лучше. За последние пару лет вы успели попробовать всё, что только могли достать при ваших связях и свалившихся деньгах. Всё, кроме одного. — Шурик, — тихо зовёт тебя Лёва, не дав снова замкнуться, — отвези меня?***
В этом городе гостинца не в пример лучше, и номера у вас комфортнее, а ещё они разные. Большую часть времени вы всё равно проводите у тебя, так уж повелось. Но сейчас ты провожаешь Лёву до самой двери, то ли опасаясь нового кровотечения, то ли по старой привычке. — Зайдём, выпьем, потанцуем? — говорит он, уже открыв дверь и ожидая тебя. Завтра самолёт в восемь утра, придурок. У тебя ещё час назад хлестало из носа от недосыпов и постоянного бухла. А у меня болит шея и всё, что ниже. — Потанцуем, — говоришь вслух. У скромного мини-бара он разливает вам по бокалам виски, сначала тебе, потом себе. Выпиваете молча, стоя у высоких балконных дверей, за которыми виден засыпающий город. — Не знаю, где бы я был, если бы не ты, — такие спонтанности очень в его духе. Однако ты смотришь на него серьёзно и несмело. В воздухе разливается странное напряжение. — Остался бы в Иерусалиме, — отвечаешь ты, не дождавшись больше ни слова, — женился, завёл детей. Жил при деньгах и звании. — Ты не рад, что я здесь? — Ты сам спросил. — Ты у меня не спрашивал, когда улетел в Австралию, — замечает он и отставляет бокал с сухим стуком. Отлично, блять. Получите, распишитесь. Что на тебя в этот раз нашло? Лёва явно слышит эти мысли, но ты давно перестал этому удивляться. Он передёргивает плечами и отходит к кровати, опускается на неё, длинно вздыхая. Долго смотрит в окно, кусая обветренные губы. Ты окончательно бросил попытки приучить его к бальзамам и кремам, не потому, что это не по-мужски, а потому, что легче разговаривать со стеной. Он лучше сделает наперекор, чтобы позлить тебя, чем прислушается к здравому смыслу. Упёртый самовлюблённый кретин. Но проблема не в этом, правда, Шурик? — Иди сюда, — ты уже слышал это, но не можешь вспомнить, где и от кого. В голове ненавязчиво шумит от спиртного, а в теле расслабленный жар. То, что нужно. Медленно садишься рядом с ним, щурясь в темноте. Свет сейчас исходит только от огоньков вдали, но и этого достаточно, чтобы понять, что у Лёвы покрасневшие щёки и блестящие глаза. В мягкой тишине слышно, как часто он дышит. — Что ты делаешь? — спрашиваешь ты севшим голосом, хотя он даже не двигается. Просто неотрывно смотрит на тебя. Сквозь тебя. — Просто хочу сказать спасибо. Блять, нет. Не смей. Блять, не смей. Наклонившись, он смазанно целует тебя в приоткрытые губы, а ты зажмуриваешься, даже не пытаясь отстраниться. Это падение в бездну.