Дары Матери Слез

      …Она слишком привязана была к людям, Ана. К людской копошащейся массе, вечному ее жужжанию вокруг, к голосам, движениям. Слишком была привязана.       После того, как сгорел на костре Торкья, как вонзились в ткань времени невидимые стрелы проведенного им обряда, они ослабели все трое. До сих пор памятны были бессильная легкость, с которой взлетали руки, ранее словно наполненные жидкими молниями, и пустота внутри.       Им надо было время отлежаться, отъесться, зализать раны, как хищнику после столкновения с охотниками. И тогда младшие выбрали себе пристанища — Ана, которая стала называть себя Эленой и взяла греческую фамилию Маркос, отправилась в Брайсгау, немецкую землю, граничащую с Францией и известную тем, что туда регулярно приходили моровые поветрия и там столь же регулярно казнили на кострах ведьм.       — Где умный человек прячет лист? В лесу, — нараспев говорила Майе, поглаживая голову Джиджио, который лежал на ее коленях. Тот лежал тихо-тихо, будто окаменев, повинуясь мягкой расслабляющей и властной силе, делавшей его тело неподъемно тяжелым. — Потому моя сестра отправилась туда. И потому же Меланиа, вторая моя сестра, решила осесть за океаном, куда сбежали и сбегали самые грубые и фанатичные из протестантов. Она выбрала Новый Амстердам, и перед ее глазами проносились все те войны и тяготы, что прокатывались через этот городок. И моей сестре это было приятно. Также как и Элене было приятно наблюдать, как городок переходит то к баварцам, то к французам, то потом к Габсбургам…       Для Джиджио слова Майе сливались в мелодичную песню, держащую его на грани сна и яви. Он вернулся домой и отдал девушке все то, что нашел в саркофажце — и был сполна вознагражден даже и тем, какой неудержимой радостью вспыхнули ему в ответ ее очи цвета прозрачного зеленоватого берилла.       — Не видел ли ты там три статуэтки? — спросила Майе. Алую ткань, в которую было завернуто все взятое им в саркофаге, она прижимала к груди, ноздри трепетали, будто она жадно впитывала исходящий от ткани аромат.       — Нет, не заметил, — отозвался Джиждио.       — Значит, их выпустили, — пробормотала Майе скорее себе, чем ему. И шагнула ему навстречу.       Джиджио не вполне осознавал, что произошло дальше, он видел ее тело в призрачном красноватом свете полной луны, льющемся из окна, и таким же алым окрасились его руки, обнимающие ее. И Джиджио не мог сказать да и не думал, брала ли она его или он ее, или их обоих властно кружила в своих лучах все та же багряная луна, словно купая в кровавой мантии. Кажется, на губах даже ощущался металлический солоноватый привкус.       «Расскажи мне, что все это значит», попросил он после. ***       — Элена всегда любила танцевать, ведь вздох это танец душ, — тек далее рассказ Майе. — Ты знаешь, что такое наш танец? Мы танцуем, не касаясь ногами земной тверди, и ни одна звезда балета не сравнится с нами. Элена великолепна была в этом, так что даже вечно подозрительные жители Фрайбурга — о, жизнь научила их чуять ведьм! — забывали свои подозрения, видя ее танец. И однажды ей пришло в голову основать во Фрайбурге балетную академию…       Элена и была той, кто убедила нас построить себе дома. Ошибка — дома всегда начинают привлекать себе внимание людишек. Варелли мнил себя великим алхимиком, но как же труслив он стал, когда понял наконец, кто мы такие.       Дом ее слишком бросался в глаза, как и ее академия. В преддверии второй великой войны люди Фрайбурга столь озлились, что однажды дом запылал, подожженный неведомой рукой. А всего спустя девять месяцев — когда уже руками учениц, руками «круга» сестра отстроила академию, эскадрилья люфтваффе «Эдельвейс», летевшая бомбить Дижон, попала в странную полосу тумана и сбилась с курса. А когда молочный сумрак рассеялся, пилоты увидели город и сочли его своей целью. В тот день при бомбардировке погибли пятьдесят семь человек, и странным было то, что погибли разные люди в разных местах города. Та, которую мать назвала Вздохом, не умела прощать обидчикам.       Как не простила она и Элизу, напавшую на нее соперницу. Возомнившую себя сильнее прославленной Черной Королевы — ах, как же Элена любит пышные прозвища и всю эту людскую мишуру. Сестра тогда не позвала на помощь и недооценила противницу — а та, и проигрывая, нанесла такие раны, которые не зажили и по сей день. И стали причиной того, что теперь лишь одна Майе еще в силе. Элиза погибла через несколько лет, уже в доме младшей сестры, в Нью-Йорке, где скрылась, надеясь избежать гнева Трех Матерей. Так назвал их юный наркоман-англичанин, и право же, это было не худшее из наименований.       Элена… Ана, Анастенагма, всегда хотела стать во главе, она не терпела того, что родилась второй, и даже с матерью вела себя как ревнивая жена с неверным супругом.       А ее саму старшинство больше тяготило, и когда в пещере львиноголового змеебога мать велела им выбрать — Ана бросилась к алтарю первой. Но руки ее схватили пустоту — и лишь когда в руках старшей сестры оказалась диадема, Ана также смогла взять свое.       «Риа, ты выбрала мудро», — шепнула тогда мать. Но она ничего не выбирала — сияющая лунными камнями медная диадема сама вплыла в ее руки. Как сами вплыли в руки Аны золотые ключи, а в руки Мелании — черно-серебряная корона с острыми зубцами.       Риа, Дакриа — сама она тоже сменила имя, да. Еще тогда, когда совсем юной оплакивала на берегу злобно щерящегося у моря воина, которого не смогла уберечь от безумия и смерти. То были единственные слезы в ее жизни, и с того дня слезы остались лишь в ее прозвании и призвании.       — Если бы ты не вернула эту… диадему… — начинает Джиджио и приподнимается.       — Если бы ты не вернул мне диадему, — поправляет Майе. Снова бережно, почти матерински бережно, укладывает его и продолжает говорить, заговаривать, зашептывать, — о том, как плескалось черное неласковое море у мраморных ступеней их древнего дома, как променяли они этот дом на вольную бродяжью свободу и как потом временная оседлость стала для двух из них постоянной.       И Джиджио видел на изнанке закрытых глаз то это самое море, то мраморную головку ребенка, то ноги, мнущие виноград и покрытые алым соком будто кровью.       — Отец ненавидел мать и нас, ее дочерей, — плывет ее голос, плывет. — Оттого те, кто следовал и следует за ним, не стеснялись в выборе средств, нужных для того, чтобу навеки отправить нас в небытие. Торкья был не первым и не последним…       И перед внутренним взором Джиджио возникли колонны, освещенные пляшущими огнями факелов, зазвучали систры и тимпаны, заунывно заголосили, выпевая одну и ту же фразу — невнятную, но отдающуюся в грудине терзающим все существо отголосом. Прекрасный черноволосый юноша кружился под эту дьявольскую музыку, пока не падал в изнеможении на серого камня алтарь. Нож взрезал его плоть, от горла до паха, обнажая внутренности, сизые петли кишок и алое трепещущее сердце.       …Меланиа сперва хотела жить там, где тепло, на юге. Но ее участие в судьбе прекрасной девицы, занимавшейся науками, сочинявшей стихи и пользовавшейся покровительством маркиза Манчера, вице-короля Новой Испании, слишком многим стало слишком уж очевидно. Сперва девочка стала казаться странной в своей небольшой деревеньке, потом неосторожно проболталась о «подруге с ликом дикой пумы» — и это могли счесть за колдовство. Ни переезд в столицу, ни знатные женихи, ни покровительство вице-королевской четы не было достаточной защитой — и Хуана-Инес ушла в монастырь. Однако и там монахиня, в чьем сердце зажжен был огонь, не сдалась — последнее свое послание она написала на стене собственной кровью и собственным пальцем, верная обету не прикасаться к перу и бумаге. Впоследствие ее предсмертную надпись приводили как пример покаяния и богобоязненности. Не упоминая приписанного по-гречески «дальнейшее есть Тьма».       Тьма, бывшая именем младшей сестры, не терпит заносчивости. Меланиа заигралась, заигралась с теми близнецами, которые оказались ставленниками их с сестрами врагов. Из этих близнецов Роза была лучшей подругой Элизы, едва не убившей Элену. А Марк… и у суровой младшей сестры есть слабости.       Как и у нее самой.       И тьма, и слезы поглотят скоро и этого мальчика, доверчиво лежащего на ее коленях. Она побудет до утра, баюкая его, навевая сон.       Вечный сон.       А после она уйдет, унося обретенную силу, не привязанная ни к чему, могучая и неудержимая, как сами Слезы, Тьма и Воздыхания.       …Джиджио вскочил.       — Тот парень, — севшим от ужаса голосом выдохнул он. — Там был тот парень, что помог мне! Он кружился в танце, а потом его…       — Его принесут в жертву, — тем же ровным напевным голосом вздохнула Майе. — Но это им уже не поможет, раз теперь диадема у меня.       — Я не могу так! — рывком поднявшись, Джиджио едва не упал, так закружилась голова. — Я так не могу.       И он бросился собирать разбросанную по полу одежду, судорожно одеваться, не сразу попадая ногами в штанины, а руками в рукава.       Майе следила за ним, не двигаясь, глаза ее странно блестели.       За окном луна уже зашла за тучу и на город упала тьма, когда Джиджио с грохотом захлопнул дверь, выбежав из квартиры. ***       Лицо Уго было почти страшным — горящие глаза прожигали насквозь, и Итан почти чувствовал, как от ужаса у него шевеляться волосы на голове. И тело его, полуобнаженное, растянутое на цепях у каменной стены в подвале дома, стало словно чужим.       — Ты помог похитить вещь, за которую пролили кровь и отдали жизнь те, чьего мизинца ты не стоишь, — тихо-тихо говорил Уго. — Что было там? — не оборачиваясь, спросил он у коротышки и высокого, тоже дрожащих от ужаса за его спиной.       — Тряп-ка, красная, — клацая зубами, проговорил высокий, — и что-то с рейнскими камешками. Не золото, золото и камни мы и пальцем не тронули…       — Тебе придется компенсировать то, что было похищено из-за тебя, — голос Уго стал почти нежен. — И я уверен, ты это сделаешь. Как некогда сделал это твой далекий предок.