Дары Матери Слез

      Никакого чуда не было, не было мгновенного перенесения через кварталы, улицы, так что и не заметишь. Итан помнил каждый свой шаг по высыхающей весенней брусчатке, лишь в швах отблескивающей темно и влажно.       …как рана… как рана… как влажные складки… как влажные складки…       А вот людей он не видел. Возможно они и попадались ему навстречу, даже наверняка попадались — закрытые масками лица, где жили только глаза. Но он их не видел.       Сам Итан не помнил, надевал ли маску. Судя по тому, что его не трогали, не останавливали, не грозили, маску он надел. Но кожа лица маску не ощущала, как тело не ощущало одежду. Более того — порой Итану казалось, что тела нет вовсе.       Мимо мелькали фасады, двери, окна, подворотни, узкие улочки, впитавшие в себя сколькосотенную тяжесть лет. Порой мокасины Итана оскальзались на брусчатке, и тогда он думал о том, сколько же ног и шагов потребовалось, что бы так отполировать эту мостовую и эти кубики гранита.       Уже спустился вечер, зажглись фонари, город накрывала тьма, и где-то в вышине на расчистившемся небе луну готов был поглотить темный конус земной тени.       Музей Античного искусства и площадь промелькнули мимо его взора, Итан только взглянул на разинутую пасть входа в музей и на то, как тщетно боролась с тьмой тусклая лампочка. Мимо, мимо, дальше!       Неожиданно послышался кошачий мяв — громкий, наглый; так и рисовался уличный разбойник-мышелов, с разинутой алой пастью, полной белых острейших зубов. И снова, и снова требовательно и властно заорал кот, явно намеревась получить то, что причиталось ему по праву. Что-то ударилось и разбилось со звоном.       Итан остановился, озираясь.       Ярко, почти рождественским праздничным домиком ударила по глазам маленькая лавочка в квартале от музея. «Казанян. Предметы старины» — значилось на большом витринном стекле. Необычно для таких лавочек — обыкновенно вывеска торчит выше человеческого роста, поперек движения. А тут сеньор Казанян заявлял о себе прямо поверх взглядов сидящих в витрине фарфоровых старинных кукол, чашек, изящных бронзовых безделушек и толстых книг в кожаных и коленкоровых переплетах, и фамилия его выгибалась аркой, кичась крупными буквами чопорного печатного шрифта.       Стеклянная дверь распахнулась, из полутьмы, оттененной синим и красным светом ночника, выскочил под свет фонаря черно-белый кот, сверкнул на Итана прозрачно-зелеными глазами и брызнул куда-то прочь по улице. Следом вывалился высокий костлявый человек на костылях. Злобно зыркнул туда, куда скрылся кот, потом обернулся к Итану.       — Это положительно невозможно, — проскрежетал он злобно. — Житья нет от этих тварей.       Итан непонимающе взглянул на мужчину, взгляд его скользнул по витрине — и остановился на коричнево-винной книжной обложке с тускло-золотыми буквами.       «Три матери».        — Вас что-то заинтересовало, молодой человек? — высокомерно бросил калека, дважды выбросил костыли сильными худыми руками и очутился рядом с Итаном.       — Вы продаете книги? — едва слышно проговорил Итан.       — И книги, и многое другое, — несколько насмешливо ответил антиквар. — Вас интересует что-то конкретное?       — Вот… это, — ответил Итан, подбородком указывая на витрину. — В библиотеке мне ее даже выдали с трудом.       — Немудрено, — усмехнулся антиквар с презрением. — Библиотекари… Женщин, знаете ли, пугает подобное — истории о проклятых домах, о зданиях с привидениями. Возьмите Виллу Монстров близ Палермо, возьмите Дом Фазана в Брюсселе. Женщины наихудшие читатели таких книг, ну или наилучшие, как уж вам будет угодно. Они…       — Вы читали эту книгу? — перебил его Итан.       — Кое-что, — антиквар внимательнейшим образом оглядел юношу с головы до ног и, ловко раскрыв двери почти настежь, жестом пригласил войти. — Прошу вас.       Обступивший красно-синий полумрак тесной комнатки, полный самых разных предметов, будоражил, досаждал и вместе с тем будил неудержимое любопытство. Знать и понимать.       «Невежествен как карп?» — так спросил его Уго.       — Три Матери и Аристидо Торкья, — выпалил Итан, едва оказавшись внутри.       Антиквар присел на узкую кушетку, уложив костыли рядом с собой. Снова прошелся по лицу юноши тем же ничего не выражающим взглядом — чуть дольше, чем ранее.       — Вы знаете об Аристидо Торкья, стало быть знаете и о «Деломеланиконе». Торкья писал свои «Девять врат» не один. Ему помогали. Те, кто хочет власти, — начал он отрывисто.       — Три Матери? — робко спросил Итан.       — Те, кто хотел их уничтожить, — отрезал Казанян. — Те, с кем делят они власть над миром.       — Светлые силы?       Антиквар расхохотался.       — Забудь о свете, — сказал он наконец. — Какой может быть свет там, где всем управляют мертвецы? Мы можем выбрать лишь между мраком и тьмой. Когда-то великий царь-чародей сошелся с великой чародейкой-царицей. От него родила она мальчика и трех девочек. Мальчика оставила себе, чтобы стал он наследником ее царства — а дочерей отослала к их отцу. Ибо он жестоко оскорбил ее, и дочери должны были стать ее местью. Так и случилось — посвященные змеебогу, который не был ни мужчиной, ни женщиной, три девочки имели небывалую силу. Они смутили ум великого царя, они извели его супругу и ту, которую он прочил в младшие супруги себе. Они вынудили его подозревать даже собственных сыновей и в конечном счете стали причиной краха и раскола великого царства.       Итан услышал как задребезжали стекла в двери, словно кто-то дергал ручку, пытаясь войти в дом. Но антиквар словно ничего не слышал.       — И с тех пор те, кто считал себя наследниками великого царя и его магического искусства, вступили в борьбу с сестрами, которых стали называть Тремя Матерями Скорбей.       Казанян прикрыл глаза.       — Аристидо Торкья был лучшим. Ему удалось написать книгу, с которой муж мудрости мог постепенно ослабить силу Матерей и в конечном счете заточить их навеки в плену небытия. И столетия спустя по его смерти это почти удалось. Несмотря на то, что сделал Эмиль…       — Эмиль? — переспросил Итан. Ему вдруг почудилось, что в комнату проникает аромат, отличный от витавших прежде запахов старых книг, пыли и нестиранного белья. Аромат этот был острый и отдавал гниющими водорослями, влагой, слезами и морем. Итан не знал, как могут пахнуть слезы, но мысли у него были именно такие.       — Эмилио Варелли, — почти нежно произнес Казанян и взглянул на Итана с грустью. — Жертвуют собой лучшие. С той и с другой стороны. Эмиль тоже был лучшим. Мудрым, сильным, знающим. Ему не хватило лишь чуть-чуть храбрости — но можно ли его винить?       Антиквар снова выпрямился и заговорил почти сердито.       — Вы ведь прочли книгу? Две из трех обителей Матерей были уничтожены Огнем. Но жертвы, принесенные при этом, были слабы и неверны.        И Третья Мать, Мать Слез, сделала то, чего никто из ее противников не ожидал — она покинула Рим, покинула свою обитель, где могла черпать силы, и пустилась на поиски тех, кто был повинен в падении ее сестер. И право, для этих людей было бы лучшим умереть прежде встречи с нею.       Она появлялась и пропадала, она сводила с ума и рушила планы. Наконец с помощью «Девяти врат» ее почти удалось обуздать, она была почти лишена своих сил, она стала почти человеком — но невежда, предпринявший первую попытку, что-то напутал…       На лице Казаняна появилась жуткая улыбка. И Итан ощутил, как усилился новый влажноватый аромат.       — Не следует живым встревать в дела мертвецов и вставать на чью-либо сторону. Невежда сгорел заживо, он пылал как факел Нерона. Вторая же попытка… — антиквар снова прикрыл глаза. — Мать Слез, Лакримарум завладела душой того, кто мог предпринять вторую попытку, и когда он был готов войти в Девятые врата, он сделал это вместе с нею. Вернув ей силы.       Итану показалось, что пыльный сумеречный воздух соткался перед ним в каменистый холм, на котором застыл, объятый пламенем, полуразрушенный замок о пяти башнях. Замок несся на него, приближаясь — и у въездного моста он увидел двоих. Женщина, юная, нагая, с горящими прозрачной зеленью глазами и разметавшимися волосами, оседлала бедра мужчины и двигалась, двигалась, едва не насилуя того, кто лежал под нею. Итан ощущал смешанную со страстью боль мужчины, ощущал как женщина забирает его всего, видел как глаза ее зажигаются адским огнем и она становится пугающе прекрасна, груди ее хищно острятся и бедра выплясывают адский танец, за которым мужчина едва поспевает…       — Да, так оно и было, — Казанян резко оборвал себя и встал, незнамо как подтянув костыли и подставив их подмышки. И сладкий запах так же резко исчез, и вокруг снова была просто антикварная лавка.       — Сегодня лунное затмение, молодой человек, — властно распахивая дверь и едва не выпроваживая Итана, сказал Казанян. — Любопытное зрелище. Идите, из дому вам будет лучше видно. Оставьте мертвецам бороться с мертвецами.       Итан вышел на улицу, мало что соображая. И двинулся обратно, к музею и дальше, к своему дому. Стало уже почти темно, и впереди Итана фонари выгрызали из тьмы куски фасадов и мостовых. Теперь шел он устало, будто сквозь воду, каждый шаг давался с усилием.       «Я законный наследник!» — раздалось вдруг в ушах Итана. Раздалось голосом Роби. Роби и Уго возникли перед ним как живые, и Итан шарахнулся к стене, весь дрожа.       — Я законный наследник Царя, — голос Роби кругл как звук колокола. — Ровоам, я ношу наследное имя. И я, я должен обрести, я, а не Торкья.       — Ты станешь делать свое, — Уго не дает себе труда говорить громко. — А Торкья свое. Он тоже наследник. Он наследник духа. Не забывай об этом, Ровоам. Уго касается кончиками пальцев щеки Роби, и тот дрожит под его касанием — как дрожал сам Итан…       Это становится невыносимым. Итан несколько раз зажмуривается и разжмуривается — и почти бегом бежит по улочке, не видя и не слыша ничего вокруг. Лишь бы не думать о том, что Уго… Уго прямо сейчас…       Итан останавливается перед аркой подворотни, уходящей в дрожащую темноту. Темнота в арке имеет иную природу, чем остальная уличная тьма — она словно полнится сероватым свечением. Она не-тьма.       Пройдя арку и миновав старую фигурную решетку, Итан выходит на пустырь, посреди которого высится дом, залитый сейчас светом ясной полной луны. Слегка обветшалый трехэтажный дом с четырехгранными обелисками по обе стороны крыши. И снова этот запах… острый, густой запах йода, моря и гниющих водорослей. Глубоко вздохнув, будто ныряльщик перед прыжком в воду, Итан двинулся к центральному входу, и шаги его были неслышны, словно сама земля поглощала их. Он открыл высокие тяжелые двери и вошел в обветшалый запущенный вестибюль. Когда-то покрытый превосходной мозаикой пол был сейчас грязен - засыпан сором, кусочками выщербленной плитки, гнилыми листьями и лепестками облетавшей штукатурки. Но Итан едва это все замечал — только заметил, что шаги его стали отдаваться едва не громоподобным звуком, терающимся где-то в сводах высокого потолка и на лестничных маршах.       Вдоль лестницы шел сохранившийся узкий лазоревый фриз, необычайно яркий, где на синем как море фоне прихотливо переплетались не то хищные ветви растений, не то клочья морской пены. Воздух был влажен и где-то заунывно капала вода.       И будто в аккомпанимент его шагам сверху раздались скрип двери, шорох и торопливый дробот мягких кроссовок по старым ступенькам. Мимо Итана, оттолкнув его, буквально пролетел высоченный парень в спортивном костюме, и со всех ног бросился вниз.       Итан почти не раздумывал — острое ощущение опасности ударило его и заставило метнуться вслед беглецу. И вовремя — внизу у самой входной двери на парня набросились двое, коротышка и высокий, лысый и длиннорукий. Итан не знал, кто все они, он не раздумывал вообще — просто подставил подножку длиннорукому, у которого в руках сверкнул странный изогнутый серпом широкий нож, и вместе с парнем кинулся прочь из дома, прочь из подворотни, прочь из темных улиц, где властвовала тьма. Итан не знал, сколько они бежали, но неожиданно оба оказались на площади возле музея, где и остановились, тяжело дыша, с хрипом хватая ртом воздух. И тут только заметил Итан, что парень — его ровесник или чуть старше, горбоносый, загорелый, черноволосый и черноглазый, с густой аккуратно подстриженной бородкой, — прижимает к груди небольшой тканый сверток.       — С-пасибо, — выдохнул парень, отер потное лицо и улыбнулся, показав ровные белые зубы. — Я тебе бла…       В это мгновение тьма хлынула отовсюду, затопив на мгновение свет фонарей, а когда она рассеялась, Итан снова стоял совсем один перед решеткой, за которой виден был дом с обелисками на крыше. ***       Джиджио так и не понял, куда подевался так неожиданно помогший ему парень. Видно, что-то случилось с электричеством, фонари разом мигнули и погасли, чтобы включиться через пару мгновений, а за это время парень почел за благо смыться. Черт с ним! В голове Джиджио царил полный сумбур и все произошедшее, казалось, произошло вовсе не с ним.       Он ясно помнил, как нашел арку, ту самую, возле которой на Майе напали. Как прошел ее и старые кованые решетчатые ворота, открывшиеся довольно легко, и как вышел к трехэтажному дому с четырьмя колоннами, обрамлявшими вход, и четырехгранными обелисками по венцам крыши.       А вот дальше помнилось кусками. Вход, гулкие лестницы, орнаменты с диковинными цветами и птицами. Дверь, вокруг которой были знаки — точь-в-точь такие, как задумчиво рисовала пальцем на оконном стекле Майе. Как, оказывается, хорошо он запомнил их…       И кажущиеся бесконечными анфилады темных и полутемных, освещенных льющимся из полузабитых окон светом луны комнат за этой дверью. И в каждой из комнат дышала, шипела, шелестела, вздыхала и шепталась своя скрытая жизнь, до того жуткая, что у Джиджио волосы на голове шевелились.       А дальше было что-то вроде зала. В зале были люди, и Джиджио осторожно выглянул из-за угла. На чем-то вроде постамента, освещенный не то светильниками, не то факелами, он увидел тот самый каменный саркофаг, который они с Майе собирались украсть из музея.       Сейчас саркофаг был открыт. Суетившиеся возле него высокий и коротышка, переговариваясь невнятно, скоро ушли, и Джиджио словно толкнуло к саркофагу. Внутри каменного ящика он увидел что-то металлическое, полуприкрытое алой тканью, не задумываясь сгреб все содержимое в узел и бросился прочь. ***       Кошачий вой повторился, снова и снова. Казанян в ярости нашарил костыли и, ругаясь сквозь зубы, вышел из спальни, которая была прямо рядом с помещением лавки. Окно было ярко освещено — луною или фонарем с улицы.       — Мерзкая тварь! — проскрежетал антиквар, замахиваясь костылем. — Мерзкая… Костыль его вдруг наткнулся на что-то и хрустнул как спичка. Падая, он услышал как хрустнул второй костыль.       Фарфоровые куклы таращились в полутьме на лежащего стонущего и проклинающего все на свете антиквара. Казанян упал крайне неудачно и сам никак не мог подняться. До утра и прихода Антонио, сгорая от унижения, думал он. Так и придется лежать как мешок с дерьмом, пока не придет его помощник и не поставит на ноги. И новые костыли… черт бы их побрал, он к этим едва приспособился.       Вокруг было тихо - должно быть, кот сбежал. Тикали часы и что-то шелестело и поскрипывало, как бывает в старых домах. По полу тянуло холодом.       Вдруг Казаняну показалось, что он слышит далекий стук игрушечного поезда. Тихое тарахтение маленьких колесиков, серьезное и сосредоточенное, оно все приближалось, вот оно уже близко и распадается на топот многого множества крохотных лапок.       Крысы, в ужасе понял Казанян, и завыл, когда на его ноги спину, руки, плечи влезли сразу десятки маленьких существ. Вой становился громче каждый раз, как крыса вонзала зубы в тело несчастного, брызгала кровь — на кукол и безделушки, на эстампы в рамках и книги в коленкоровых и кожаных переплетах. И Казанян почти весь уже исчез под шевелящейся пищащей и кусающейся серо-коричневой массой грызунов, и лишь дикие вопли прорывали страшный его покров.       …Патрульный полицейский, проходя у музея, подивился тишине, которая царила сегодня в квартале. Ветерок, где-то мяукнула кошка и все. Остановившись напротив входа в музей, он задрал голову и уставился на луну, диск которой заволакивало сейчас черно-багряным.       «Кровавая луна» вспомнил он и усмехнулся.