Судьба умеет смеяться

      Судьба умеет смеяться. Судьба умеет ржать в полный, сука, голос, Джейсон теперь это понимает.       У них под ногами — проснувшийся после векового сна древний город, за спиной километры по темноте и грязи, а поперек горла — сухой песок. Сухой песок и застывший крик. И болят до ужаса пальцы, уставшие нажимать на спусковой крючок.       Внизу было плохо. Было страшно. Внизу хлюпало, свистело и рвало на части. Заканчивались патроны и нервы, а иногда банально казалось, что нечем дышать, и что вот он ад — бежать и драться, драться и бежать, и так по кругу, без права на перерыв. Внизу они сражались, как раненые звери, но вели себя порядочнее, чем люди.       И все это — по шутке судьбы, не иначе. По какой-то невероятно злой ее иронии, ядовитой и прожженной, как у законченного циника. Ну и подлый юморок, Джейсон мог бы быть в восторге от степени мразотности, если бы не заебался так сильно.       Если бы не переосмыслил так много там, между огромных камней, острых когтей и зеленого опасного дыма. Среди праха и давно развалившихся останков безымянных бедолаг. В самом настоящем царстве смерти.       Башням-близнецам и не снилось. Никому такое не снилось, наверное, но Джейсон не готов поручиться, мало ли психов на Земле. И за Землей.       Удивительно, как быстро в стрессовых обстоятельствах работает мозг. Миллисекунды на анализ — и принятое решение, которое до конца даже не прочувствовать, ведь кровь стучит в жилах, кровь стучит в висках. Кровь везде, везде, ее чертовски много, и это сбивает. Это душит и гасит на корню духовное, глубокое, чистое. Вгрызаешься зубами, ногтями, тянешься на поверхность, тащишь за собой на буксире, на крюке, на врожденном упрямстве.       Я командир. Командир. Мне нельзя без команды. И за каждым — как нить. Как цепь, связь. Морпехи своих не бросают. Даже тех, кто по крови ни разу не американец. Хах. Но мы же дети мира, как кто-то там говорил. Да?       На эмоции в старых развалинах времени нет. Эмоциям в полумраке вообще плохо живется: нет черного и белого, сплошные полутона, сплошные разветвления чувств. Сплошные в а р и а ц и и. Вариации тайны, еб твою мать, лучше бы она им никогда в жизни не открывалась.       Самое темное время, безусловно, перед рассветом. Перед рассветом и твари сильнее, и сомнения крепнут, и ладонь сводит фантомной судорогой. Ярко-красный отсвет сигнальной шашки пахнет дымом, а на вкус как пепел.       Но хуй вам. Просто — хуй. Морпехи — не тщедушные девицы, не мальчики с разбитыми носами. Мы semper, сука, fi, и мы стоим, пока сила не уйдет кровью из ран в разворошенную почву.       Пока не ослепнут от солнечного света глаза.       Морпехи. Своих. Не бросают. Так заведено.       Да.       Пожать на прощание руку — само собой разумеющееся. Поднять взгляд. Тому, кто прошел через редкостное дерьмо, не обязательно использовать рот и язык, чтобы донести свои мысли. Достаточно сжать чуть крепче пальцы. Кивнуть на проржавевшую палку — ну, блять, сувенир так сувенир, ты, однако, молодец. Хоть на стенку вешай.       Получить в ответ крохотный намек на улыбку.       Semper, сука, fi.       — Возьми, что ли, мой платок. От солнца ну и, типо, на память.       Когда волнуешься — южный акцент рубит окончания насмерть, но это, конечно, неважно. Это глупо и даже забавно, и над этим можно слегка посмеяться перед долгой разлукой. Главное, чтобы поддержали.       Хорошо, что поддержали. Словом, спасибо, Салим.       Спасибо за все.       — Береги себя.       Вдох. Выдох. Ослепительный свет в пустом проеме двери.       Судьба, конечно, блядская шутница. Но Джейсон, возможно, чуточку ей благодарен.       За то, что все еще дышит.       И за то, что никогда не сможет вернуться к тому, как было прежде.