In The Eye Of The Beholder/Красота в глазах смотрящего

Он был на вкус как грех, Он ощущался как спасение души. Моля, вдыхая Свои самые сладкие муки ада.

Теодор Нотт был прекрасен. Он был прекрасен во всем. Он был прекрасен и в хорошие дни, и в плохие. Иногда он не хотел покидать постель, иногда забывал о еде, иногда его разум переутомлялся и внимание рассеивалось. Он был великолепен, когда ходил по Министерству Магии в своей черной сшитой на заказ мантии с умным и серьезным выражением лица, всем своим видом показывая, что его уверенность непоколебима. Он был сногсшибателен, когда его темно-синие глаза все еще были затуманены остатками сна, пока он готовил свой утренний кофе на Площади Гриммо. Он был поразителен, когда читал стихи в тихие полуденные часы и когда злился из-за мелочей. Он был исключителен, когда мимоходом поддерживал односторонний диалог со своим котом Йоссарианом, и когда отвлекался посреди речи на что-то, что лежало не на своем месте. Он был неотразим, когда умело закручивал сигареты, когда курил их с ноткой королевской тоски, и когда сочился сарказмом, отпуская мимолетные фразы. Это являлось самым избитым клише, насколько Гарри было известно, но Тео был просто идеально не идеален, — идеальный для него, единственный для него. То, как его зрачки расширялись, когда он приближался к нему, мучительно дразнило. То, как его взгляд скользил по его телу, было определенно грешно. То, как он целовал его, было изысканно. — Я хочу тебя, — прошептал он, и его голос прозвучал божественно. — Покажи мне как сильно… — с неприкрытым вызовом в тоне выдохнул Гарри, когда его ладонь переместилась к подбородку Тео и грубо обхватила его. Ухмылка, которую он получил в ответ, была мучительно притягательна. Когда Тео стоял на коленях — голый и уязвимый — это был отдельный вид прекрасного. То, как его глаза цвета бури потемнели, а черты лица заострились, было губительно. Любовь и доверие, с которыми он поднял взгляд — завораживали. Его глаза сияли в бликах свечей, помутненные желанием, и колени Гарри подогнулись под таким взором. Тео провел пальцами по всей длине болезненно возбужденного члена своего парня, будто спрашивая разрешения — будто он нуждался в нем, когда так потрясающе стоял на коленях. Гарри не смог произнести ответ, его разум был переполнен мыслями о том, как же сильно он хотел зарыться пальцами в мягкие каштановые пряди и направлять голову Тео ради своего наслаждения. Он гипнотизировал его, когда открыл свой рот, и начал дразнить его кончиком языка. Тео всегда знал, как доставить ему удовольствие, знал, как превратить Гарри в задыхающийся, нуждающийся, умоляющий беспорядок. То, как его глаза закатились, будто он попробовал рай на вкус, порабощало. Он выглядел как божество, когда смазка и слюна стекали с его опухших губ, и голова Гарри закружилась от такого священного зрелища. То, как он простонал, обхватив его член своим ртом, было подлинно восхитительно. Тело Гарри было в огне. Каждый кусочек его души горел желанием. То, как Тео угрожающе зарычал, когда член Гарри грубо коснулся задней стенки глотки, чуть не убило его, он был почти уверен в этом. То, как Тео насаживался ртом на его член, то, как его язык ласкал все правильные места и то, как его пальцы исследовали, прикасались и истязали, ощущалось как рай. Он действовал осторожно, но уверенно. Он прекрасно знал, что делает с Гарри. То, как ногти Тео очерчивали ленивые орнаменты на нежной коже, довели Гарри почти до грани безумия. Гарри запутался пальцами в волосах своего парня. Он нашел идеальный ритм, чтобы на полпути встречать его движения. — Тео… — он не мог думать, он не мог говорить, он мог лишь чувствовать. Он потерял себя в наслаждении. Завораживающее зрелище перед ним, страстные звуки, наполнившие комнату — это было почти слишком. Вздохи Гарри ускорились, разум помутнел, и тело задрожало. — Подожди, еще нет… — выдавил он. Он не хотел заканчивать это. Тео был очарователен, когда подчинялся. Он был восхитителен, когда позволял Гарри взять над собой контроль. Он был неотразим, когда выходил из зоны комфорта и падал на колени так податливо или когда умолял о большем так сладко. Тео был полон противоречий. Он был решительным и резким, но иногда, когда наступали плохие дни, ему просто нужно было расслабиться. И в такие моменты он был необыкновенно прекрасен. — Я хочу тебя… — сказал Гарри, повторяя прошлое высказывание Тео. — Тогда возьми меня, — ответил он, и Гарри не нужно было просить дважды. В считанные секунды он прижал Тео к кровати. Тео, с его розовыми опухшими от поцелуев губами и помутненными желанием темными глазами, выглядел так, что его хотелось взять грубо. Едва заметный румянец покрыл его бледные щеки, и его вздохи ускорились, когда Гарри начал дразнить чувствительную кожу его шеи зубами. Тео задрожал под прикосновением Гарри, и его мышцы изогнулись самым очаровательным способом, когда Гарри, целуя, облизывая и покусывая, опускался южнее. Он трогал, истязал, дразнил и ласкал, пока Тео не стал готов для него. То, как спина Тео податливо изогнулась и то, как его руки сжали и скрутили простыню, заставило кожу Гарри покалывать от желания и возбуждения, и он двигался, сначала медленно, а потом быстрее, и быстрее, пока они оба не вспотели, задыхаясь, приближаясь к краю пропасти. — Так хорош для меня… — выдохнул Гарри, наблюдая за тем, как Тео прикусил нижнюю губу, и как его глаза закатились, когда наслаждение настигло его. — Позволь мне услышать тебя, — прошептал он, лаская опухшую губу Тео большим пальцем и упивался тем, как его парень взывал к нему — нуждающийся, отчаявшийся, соблазнительный. Он сжег бы весь мир дотла ради мужчины напротив и сделал бы это с радостью, только ради обещания услышать его страстное, одурманенное рычание, вздохи и «я люблю тебя» — восхитительное разрушение. Тео был самым соблазнительным, когда умолял, самым притягательным, когда стонал, потерянный в желании, и совершенно сводящим с ума, когда шептал: «Вот так, Гарри, пожалуйста…» — в подушку как лихорадочную мантру. То, как Тео кончил с выкриком его имени — сносило ему крышу. Лицо зарыто в подушку, щеки красные от румянца, отпечаток ладони на жемчужной коже и царапины на спине. Тео рассыпался на части самым неподдельным и раскованным образом — это было и освобождением и разрушением. Он был трепетно восхитителен. Он был необыкновенен. Он был воистину прекрасен. Он был его.