Театр невозможен без определенного элемента жестокости, лежащею в основе спектакля. В том состоянии вырождения, в котором все мы пребываем, можно заставить метафизику войти в души лишь через кожу.
Антонен Арто. Театр жестокости
— Блеклый. — Нет. — Он блеклый. — Такого цвета не существует. Ты знаешь правильный ответ, Чонгук-и. Подумай еще. 10-летний Чонгук-и, сидящий в комнате школьного окулиста-психолога, действительно знает правильный ответ, хоть и не понимает его значения. Что он действительно понимает и знает, так это то, что сонсенним не отпустит его, пока он не скажет ей то, что она хочет услышать. И он выдает ей это заученное словесное уравнение, настолько же тяжелое, как если бы на месте каждой буквы стояло трехзначное число. — А-3, полная аномальная трихромазия, снижение активности всех трех цветовых пигментов. — Молодец, Чонгук-и. На сегодня можешь идти. «И все-таки он просто блеклый», думает черноволосый мальчик, закрывая за собой дверь. В школе про него говорят: повезло, удачно родился, любимчик природы, подонок, у которого сразу было все. Симпатичное лицо, талант в спорте, хороший слух и голос, приятный характер, смекалистость, чувство юмора и, конечно, пресловутый А-3 — способность видеть все цвета, пусть и не в таких ярких красках. Когда он один за другим забивает мячи в ворота соперника, он слышит от сокомандников радостный крик и пренебрежительное на ухо: «Все-таки повезло, что у тебя А-3». Когда он сдает учителю ИЗО не по годам нарисованный пейзаж, он чувствует, как по его спине вместе со злыми взглядами пробегают совсем не тихие шепотки. «Ну, еще бы, я нарисовал бы так же, если бы видел все цвета». Когда он получает 21 балл из 100 на промежуточном экзамене по физике, эти взгляды уже пробивают его лицо своей надменностью и злорадством. Но еще больше бьют слова учителя: «Стыдно, Чонгук-а. Тебе ведь проще, чем остальным, а посмотри, одна из худших работ в классе». Ему не проще, хочет всем сказать мальчик. Потому что блеклый — это не цвет. Это всего лишь пародия. Те, кто не видит синий, все равно способны насладиться яркостью костра поздно ночью. Те, кто не различает красный, могут пораженно вглядываться в чистоту безоблачного неба. Те же, кто не знает зеленого, все равно будут замирать в немом восторге перед полем золотистых подсолнухов. А у Чонгука небо почти сливается с облаками, тухлый костер никогда по-настоящему не согревает, кофе — это некрепко заваренный чай, чай — всего лишь разведенная грязь в воде, а апельсиновый сок — моча в баночке для анализов. У Чонгука светло-розовая кровь, серые волосы и серые глаза. Это не цвета. Это их бледная тень. И сам Чонгук чувствует себя бледным, недоделанным, отраженным от кого-то действительно яркого. Того, кто посмотрит на себя в воде, а после кинет камень, взглянет на расходящиеся круги и вместе с последними пойдет по своим делам. А Чонгук останется даже не отражением, а воспоминанием об этом отраженном лице. Ему не проще, хочется всем прокричать. Особенно, когда новые биоптрии, бета-очки, подаренные ему на 16-летие, лежат разбитыми на земле. На осколки стекол из носа капает кровь, Чонгук наблюдает, как нога одного из ублюдков окончательно вбивает бледно-розовые капли в испорченный подарок. Волосы грубо сжимает чья-то рука, лицо впечатывается в бетонную школьную стену, слух разрезает ненавистное: «И нахуя тебе биоптрии, Чон? Думал, станешь теперь лучше всех? Знай свое место, удачливая мразь. Если природа на тебе не поскупилась, мы с радостью добавим в твою жизнь немного сложностей. Поверь, так будет даже веселее». Ему было весело утром, когда собственные бета-очки (не школьные, которые периодически выдавали, чтобы еще раз повторить все цвета, а потом сразу же отбирали, а настоящие, свои) залили все яркой краской. Еще утром черный цвет кофе горчил на языке даже больше самого вкуса, в голубизне неба топились белоснежные облака, от контраста пешеходной зебры рябило в глазах, а в его венах и артериях, он был уверен, сердце гнало алую кровь. Вся эта реальность остается в отражении разбитых очков. Чонгук решает не поднимать их, не просить починить или подарить через год новые. Он решает остаться мальчиком с серыми глазами и жидкой бледной кровью. Пока его это устраивает, потому что сердце начинает гнать нечто более яркое — ненависть, обиду, неудовлетворенные желания. Это все подпитывает его так сильно, что к концу школы одноклассники запоминают его не как «милого улыбчивого Чонгук-и», а как «того парня с А-3, который почти ни с кем не общался и стал одним из лучших выпускников школы». Теперь он сидит в гримерке перед очередным шоу, чтобы дать интервью и спеть парочку песен из последнего альбома. Он смотрит в свои глаза, которые блестят глубоким зеленым благодаря последней выпущенной модели бета-линз. Он видит яркий шумный мир вокруг, натуральный, почти естественный, полноценный. Только он теперь внутри не чувствует абсолютно ничего. И это его тоже устраивает. — Сегодня ночью Северная Корея запустила две ракеты малого радиуса действия в направлении Восточного моря. Профессионально поставленный голос телеведущей периодически заглушается шумом фена, с помощью которого одна из стилисток не менее профессионально укладывает волосы Чонгука, окрашенные в темно-коричневый цвет. — По данным военных, как минимум одна из ракет является новой разработкой КНДР, — продолжает вещать девушка с подвешенного телевизора. Краем глаза Чон ловит движение пролетающего над международным морем снаряда. За секунду до встречи ракеты с гладью воды его нос врезается в живот стилистки, которая в этот момент решает поменять свое положение, чтобы уложить оставшуюся часть волос. Пропустив всю кульминацию, Чонгук недовольно цокает и поворачивает голову обратно к зеркалу. Остаток репортажа ему приходится дослушивать без миловидного лица ведущей. — Минобороны Сеула заявило, что военные внимательно следят за ситуацией на случай дополнительных запусков, сохраняя при этом состояние боевой готовности. — Как же я, мать твою, от этого устал, — разрывает шум и гам гримерки голос одного из стаффа. Парень стоит полубоком и проходится отпаривателем по пиджаку из новой коллекции Dior, которую уже через 10 минут Чон будет как бы незаметно рекламировать на сегодняшнем шоу. — Надеюсь, когда-нибудь они перепутают кнопки, и их ракеты взорвутся прямо на месте, подняв на воздух всю их жалкую страну. На последнем слове Чонгук показательно закатывает глаза, заставляя стоящую над ним стилистку звонко хихикнуть. Но он не шутит и никого не собирается веселить. Чон сейчас в состоянии боевой готовности посерьезнее, чем Минобороны Сеула. И жопа его горит сильнее, чем ракеты над Восточным морем. Выслушивать совершенно обывательское и незрелое мнение стороннего чувака в гримерке о политике КНДР — последнее, что он сейчас хочет. — А я надеюсь, что когда-нибудь ты станешь умнее хотя бы отпаривателя, которым работаешь, Чонди-щи, — на спокойный насмешливый женский голос, как по команде, оборачивается вся гримерка. Все, кроме Чонгука, потому что высокую фигуру своего главного менеджера он прекрасно видит в отражении зеркала. — Но ни того, ни другого не произойдет. А знаешь, почему? — неторопливо подходит к несчастному пареньку женщина. — Потому что ракеты взрываются на подлете к цели или уже достигнув ее, и не существует кнопки, которая бы подрывала ее на месте. Так же, как и не существует кнопки, которая могла бы сделать тебя умнее, к сожалению. Ты говоришь так, как будто считаешь себя лучше них, хотя на деле попал в ловушку такой простой политической манипуляции. Просто запомни, Чонди-щи, что подобные провокации — всего лишь пердеж в воду, чтобы напугать таких мальков, как ты, и заставить сомневаться в способности собственного правительства тебя защитить. Так что не будь мальком, а если так хочется обсудить ракетную программу Северной Кореи, то уверена, что кто-нибудь из столичных изданий с радостью тебя примет, после того, как я выпру тебя за непозволительно медленную работу. Конец тирады тонет в гробовой тишине: Ким Сара как всегда привлекла к себе все внимание. И вызвала неоднозначную реакцию, понимает Чонгук, замечая слегка напуганный взгляд стилистки, которая минуту назад закончила с укладкой. Ким Сару в компании либо ненавидят, либо боятся. Чонгук же обожает, как раз за то, за что в других она вызывает страх или ненависть. Обожает ее статность, насмешливый взгляд гетерохромных глаз, острый язык, чувство юмора, нестандартное мышление и даже любовь к брючным костюмам, хотя сам и отдает дань простым джинсам и худи. Ким Сара — тот тип женщин, в которых мужчины влюбляются редко, потому что чувствуют в них своих соперников (а подсознательно просто понимают, что те гораздо умнее и сильнее них). Сам Чонгук, окажись они в других обстоятельствах, без раздумий начал бы за ней ухаживать, наплевал бы даже на почти 10-летнюю разницу в возрасте. Но рабочие отношения есть рабочие отношения. Да и иметь такого друга поблизости тоже не менее ценно. — Вижу, ты уже готов, — Чонгук встречает взгляд темно-карего и бледно-голубого глаз и, кивнув, поднимается с кресла. Еще одна вещь, за которую многие чонова менеджера не очень жалуют. В черноглазом Сеуле, где каждый первый использует бета-линзы не только, чтобы исправить свое зрение, но и чтобы поменять цвет глаз, гетерохромия воспринимается как подарок с небес. Ей восхищаются, заглядываются и, конечно, по-черному завидуют, поэтому нередко обвиняют носителей в обмане или просто в надменности. И даже если бы Чон однажды не видел, как Сара надевает абсолютно прозрачные бета-линзы, он бы все равно не поверил этим слухам: потому что только идиот будет пытаться самоутвердиться за счет необычного цвета глаз. По этой же причине он сам в свое время выбрал простую и естественную темно-зеленую радужку, заметно отличаясь этим «скучным» цветом от айдолов с фиолетовыми, красными, белыми и даже радужными глазами. — Ты ведь помнишь, что отвечать, если будут вопросы об Аями? — то ли угрожает, то ли напоминает Сара. Она стоит так близко, что Чонгук чувствует в ее дыхании запах ментоловой жвачки. Такая близость никого не удивляет, о панибратских отношениях золотого айдола со своим менеджером знают почти все. — Когда будут вопросы об Аями, — тихо, но четко, с ударением на первое слово цедит сквозь зубы парень. Они стоят посреди гримерки, почти одного роста, смотрят глаза в глаза, не стесняясь никого, скорее, наоборот, своей немой борьбой стесняя всех в этой комнате. — Не удивлюсь, если вы все интервью организовали ради этого одного вопроса. Нахер новый альбом, давайте в тысячный раз обсосем, как бабник Чон Чонгук бросил непопулярную японскую певичку. Смягчившийся взгляд разноцветных глаз не делает легче. Этот взгляд не ответит за него на десятки непрочитанных сообщений от девушки, которой пришлось разбить сердце. Не поможет объясниться перед друзьями и знакомыми, которые точно так же уже несколько дней ждут ответа. Этот взгляд греет своим почти материнским беспокойством. Вот только телефон, разрывающийся уже которые сутки от оповещений, задний карман брюк жжет раскаленным железом. Не помогает. Не легче. Брюнет отворачивается и отступает, позволяя стилистам надеть идеально сидящий пиджак и подправить макияж. — Ты ведь знаешь, что это не так, — пытается исправить ситуацию Сара. Чонгук лишь саркастично приподнимает одну бровь — это так. — Окей, вернее, это все одинаково важно — и альбом, и Аями. — Менеджер-ним, топите себя сейчас страшно, — Чонгук дожидается, когда на его лицо кисточкой нанесут остатки пудры, и проходит мимо, чтобы через плечо добавить. — Вы уже ничего не исправите. Текст я помню, можете не переживать. Сара лишь поджимает губы. Чонгук говорит с ней на «вы» только в двух случаях: когда дурачится и когда дьявольски злится. Ей бы очень хотелось верить, что это просто игра, и сейчас он ей совершенно по-дружески закинет руку на плечо и подбадривающе улыбнется. Но в этот раз артист точно не дурачится. — Подожди, Чонгук, я тебя провожу, — только и удается из себя выдать. Она разворачивается на подошвах кроссовок и быстро подходит к столу с косметикой, на котором ранее оставила свой телефон. «7 минут», торопит чей-то крик из съемочной группы. Айфон — в кармане брюк, одна рука — на плече Чонгука, вторая — уже занесена над ручкой выхода. Но дверь так и не открывается. Женщина замирает в проходе, заставляя Чона около себя недоуменно повернуть к себе голову. Сара не замечает, ее внимание целиком приковано к телевизору, на котором все это время шла программа новостей. На экране мелькают совершенно абсурдные кадры — посреди улицы, окруженный толпой проносящихся мимо машин и людей стоит стол. За ним сидит парень, который с завязанными глазами аристократично что-то поедает из тарелки. Чонгук, которому из-за странного поведения менеджера не осталось ничего другого, кроме как поднять голову и смотреть новостной сюжет, щурится в попытках разглядеть блюдо на столе. Через пару секунд оператор любезно наводит на тарелку крупный план — резко подступившая к горлу тошнота мигом заставляет Чонгука проклясть свое любопытство. Так же, как и всех в гримерке: кто-то в отвращении и ужасе отворачивается, кто-то пропускает парочку крепких слов. На столе на экране стоит глубокая миска, до краев наполненная небольшого размера рыбой. Сидящий парень почти филигранно и неторопливо выковыривает палочками у каждой хладнокровной глаза, по одному отправляя себе в рот. Чон думает, что оператор не меньший безумец, чем и сам главный герой сюжета, потому что на картинке, ставшей еще более крупной, появляются тонкие губы и жесткая линия челюсти, динамично пережевывающая очередной остекленевший рыбий глаз. Поборов тошноту, Чонгук различает краем уха слова ведущей. — ...уже не первый раз выступал с провокационными действиями. Сегодняшнюю акцию натурщика Ди в сети связывают с недавними новостями от правительства о создании гамма-вакцины. Ожидается, что одна прививка сможет навсегда вылечить человека от цветовой слепоты. Полиция забрала мужчину через девять минут после начала акции. «4 минуты» Очередной крик заставляет менеджера рядом ожить. Потянув Чонгука за локоть, она молча кивает на дверь и выходит. В темноте коридора парень улавливает ее тихий рык: — Какой же ебаный цирк. Сквозь яркий свет ламп студии, который с каждым шагом становится все сильнее, брюнет улавливает силуэт ведущего шоу. Он может только согласиться: и правда, цирк.***
Если бы ты был городом, чем бы ты стал? Для Чонгука ответ всегда один — Сеул. Город, о жизни в котором он мечтал. Город, который всем своим видом отображает его суть. Или это Чонгук — идеальная человеческая проекция мегаполиса. Сеул, столица Кореи, уникальный в своем виде проект, не похожий ни на что другое в мире. Город для свободных и видящих — именно под таким лозунгом правительство Кореи в 60-е годы собрало команду инженеров, архитекторов и урбанистов. Они должны были создать место, которое бы всем своим видом олицетворяло победу над маскуном и одновременно с этим было комфортным для людей, которые все еще жили с альфа-зрением. В конечном итоге они создали обсидианового монстра. Его небоскребы черными клыками вгрызаются в небо, ниже черные дома многотысячными чешуйками покрывают улицы. Каждый объект, каждое здание в городе должно быть если не черного, то темного цвета, и каждый объект, каждое здание должно быть оконтурено тонкими неоновыми лампами — неолайнами. Город не форм, а контуров, в котором ты не видишь объекты — только их границы. Неолайны прекрасно видно даже днем, потому что, конечно, монстр не может позволить Солнцу залить свое черное нутро. Согласно правилам застройки Сеула, любой объект выше 20 метров должен быть оборудован специальным козырьком, который не дает солнечным лучам проникнуть далеко в город. Вместе с вечными выбросами и выхлопами это создает легкий полумрак, комфортный для глаз абсолютно любой степени чувствительности. Неолайны же, как маяк в туманную ночь над морем, направляют и указывают путь. Неон в свое время стал уникальным открытием для человечества. Своей неестественностью и яркостью он как будто бросает вызов природе. Человек заново создал свет и цвет, первый не будет причинять боль, второй — перестанет быть невидимым. Потому что переиграть природу можно только одним способом — создать свою собственную. Чонгук выходит из здания канала, когда часы уже переваливают за 10 вечера. Он порывисто вдыхает холодный загрязненный воздух. В общем черно-неоновом пространстве айдол находит знакомый голубой контур машины. Пока двое охранников провожают его до автомобиля, передняя дверца автоматически, как крыло, поднимается вверх. Коротко поблагодарив охрану, Чонгук дожидается, когда машина тронется, и включает телефон. Кажется, за те несколько часов, за которые прошли съемки, оповещений и сообщений прибавилось как минимум раза в полтора. На большую часть он так и не ответит, но одному человеку он пообещал себе позвонить. — Ты хорошо сегодня справился, — наконец, прекращает молчанку Сара. — Я знаю. А вот откуда знаешь ты, без понятия, — обрывает Чонгук. Менеджер ушла, когда Чона даже еще не представили. Она оставила вместо себя парочку замов, но в качестве моральной поддержки они были абсолютно бесполезны. О том, насколько Чону тяжело далось это интервью, знала только Ким Сара. И она бросила его на поле боя ровно в тот момент, когда враг стал появляться на горизонте. Один на один со своим страхом и презрением к себе. — Прости. Возник небольшой форс-мажор, пришлось срочно ехать в главный офис, — смотря на дорогу, бодро рассказывает Сара. — Зато я вовремя все уладила и у нас теперь все под контролем, а ты попадешь домой гораздо раньше, чем мог бы. — Ох, как здорово, что у вас все снова под контролем. — Чонгук, ты ведешь себя как обиженный ребенок, — вздыхает женщина. — Я имею право быть обиженным, — впервые смотрит на менеджера Чонгук. В неоновом свете ее каштановые волосы переливаются даже ярче, чем любая из уличных вывесок. — Имеешь, — спокойно парирует Ким. — Только зачем? Ты прекрасно знал, когда подписывал договор, что твоя личная жизнь будет не только твоей прерогативой. Более того, ты прекрасно знаешь, что имеешь в десятки раз больше, чем любой из айдолов. Так зачем снова устраивать сцены? Потому что в этот раз все было по-другому. Чон Чонгук и правда был айдолом с невероятно широкими привилегиями. Он стал уникальным проектом NSA (New Seoul Artist) в к-поп индустрии. В его образе смешивались свобода западных артистов, самобытность к-поп сцены, философия футуристичного Сеула и собственные шарм и харизма. Все вместе это создало настолько удачное химическое сочетание, что уже через полгода после камбека его популярность взорвала азиатские чарты. Когда четыре года назад Чонгук подписывал контракт, ему казалось, что он собрал фулл хаус. Он может писать песни и музыку, ставить танцы, выбирать и корректировать концепт. Ему позволяют отвергать определенные предложения от компании, одеваться в комфортном для себя стиле, не бояться лишний раз ругнуться. Что самое главное, он имеет полное право открыто встречаться с девушками (как полноценный житель Сеула, который «любят не по истинности, а по желанию»). Это был проект не идеального принца из сказок для девочек, а простого парня, который поет, танцует, влюбляется и, что уж тут, порой слегка факапится. Сейчас Чон понимает, что даже этот образ плохого (на фоне других айдолов), но крайне харизматичного талантливого парня не менее выхолощен, чем любого из его коллег. Да, он может предлагать свои композиции, вот только в последние альбомы их включают не больше 30%. Да, у него есть право корректировать свой стиль и концепт, но кто сказал, что у человека вообще по жизни должен быть какой-то концепт. И конечно, он встречается с девушками, вот только не с теми и не столько, как бы хотел. Аями — его (уже нет) очаровательная маленькая Аями с непривычной для японки широкой улыбкой, громким смехом и довольно низким голосом стала первой девушкой за всю карьеру, которая ему по-настоящему понравилась. Он начал за ней ухаживать, даже не дождавшись одобрения компании. Когда же оказалось, что малоизвестная иностранка около ключевого артиста NSA вполне всех устраивает, от счастья потерял голову. Он понял, что взаимная влюбленность — лучшее, что природа могла заложить в человека. Он узнал, что днями может питаться только сообщениями в какао и быть при этом живее всех живых. Он узнал, что никогда по-настоящему не целовался и не трахался, потому что это не сравнится с тем, когда ты целуешься и занимаешься сексом с тем, кого любишь. Через несколько месяцев он узнал, что Аями больше не подходит его образу. Что ему надо готовиться к смене имиджа, более взрослому и загадочному, и что его неловкая малоизвестная Аями, со слишком широкой улыбкой и слишком низким для девушки голосом, никак в него не вписывается. — Чонгук, — отвлекает от своих мыслей шатена Сара. — Постарайся просто забыть. Ничего уже не сделаешь. — Забуду. После того, как ты дашь мне телефон, — твердо говорит парень, вглядываясь в чужой профиль. — Ты… — спотыкается Сара и замолкает на пару секунд. — Хорошо. Уступила. Из жалости или понимания, неважно. Чон благодарно кивает. — Кстати, этот форс-мажор. Он был из-за того натурщика? — решает сменить тему Чонгук. — Ага. Акционист Ди. Слишком неоднозначная фигура. Пришлось разбираться сразу же, как только появилась информация про «Рыбий четверг». — «Рыбий четверг» — та акция, которую мы видели в гримерке? — дождавшись кивка менеджера, Чонгук продолжает. — Но как он вообще с нами связан? Вы ведь не планировали сотрудничества с ним? — Упаси Господь, Чонгук, — нервно смеется Сара. — Просто… Была маленькая вероятность, что он может как-то быть связан с другим человеком. С тем, с которым мы будем сотрудничать. — И? — Говорю же. Все хорошо, — улыбается. — Сотрудничеству быть. Связей не замечено. Все улажено. Женщина говорит быстро, отрывисто, с напускной легкостью. Чонгук не должен знать, каких усилий ей стоило убедить отдел пиара, что Vante чист и работа с ним стоит того, чтобы пойти на легкий риск. В итоге ее даже заставили подписать бумажку, которая возлагала всю ответственность за сотрудничество с необычным фотографом на плечи Сары. Все-таки с самого начала Vante был ее идеей. Когда машина въезжает на территорию элитного жилого комплекса, атмосфера внутри салона снова утяжеляется. Женщина тормозит около входа в один из домов, снимает ремень безопасности, достает из сумки свой телефон и молча протягивает пассажиру. Чонгук снова кивает и даже берет чужой айфон двумя руками. — Я недолго, — он порывается открыть дверь, но его останавливают. — Оставайся в машине, я выйду покурить, — уже на улице она наклоняется и, смотря в глаза парню, подсказывает. — Записана по своему имени. Чон остается в салоне один. Вместе с запахом кожи, отголоском женских духов и громко стучащим сердцем. Это их маленький с менеджером секрет, правило, которое Чонгук выработал еще в начале своей карьеры, которое хотя бы немного позволяло ему в этой индустрии оставаться человеком, а Сара с радостью в этом порыве его поддержала. Правило простое: если можешь предупредить, сделай это. Каждый раз, когда его слова или действия (чаще всего вынужденные) касались людей, к которым он хорошо относился, он старался заранее предупредить их о скорой катастрофе. Чаще всего исправить это было уже нельзя, но предупредить, заранее поддержать, извиниться было лучше, чем ничего. Вот и сейчас он решил в последний раз позвонить своей (уже нет) девушке и сказать, что, согласно завтрашним новостям, они «взаимно» расстаются. Потому что «жизнь меняется, нам обоим нужно идти вперед», как скажет завтрашний Чон Чонгук с печальной улыбкой на лице. А сегодняшний Чонгук дрожащими пальцами разблокирует телефон, найдет имя в списке контактов и через три гудка скажет: — Аями, — сглатывает, — нет, не бросай трубку. Прости меня.***
— Э-э-э-э-э-э-э-о, — звонкий восторженный голос, пародирующий знаменитый клич Фредди Меркьюри, разносится по всей широте первого этажа Сеульского Зернохранилища. Крик его будит, колоссальное сооружение вбирает каждый звук, пускает его по своим нервам и сухожилиям — и отдает глухим ревом. Эхо цепляет каждый сантиметр железобетонных стен. По силосным трубам, которые когда-то транспортировали по всему зданию зерно, а теперь — чужой крик, поднимается на следующие этажи, растворяясь где-то на десятом пролете. Чимин трепетно слушает вой своего чудовища, а после наблюдает, как проснувшийся элеватор зажигает небольшие неоновые огоньки по всей территории первого этажа-силоса. Зернохранилище окончательно проснулось и готово работать для своего хозяина. Того, кто когда-то подарил ему новую жизнь, сделал из заброшенного индустриального куска железа и бетона символ нового искусства — «Театр 4:33». Парень расплывается в широкой улыбке и розоволосой головой поворачивается в сторону друга, жадно проходясь по его лицу в попытке угадать реакцию. Единственный зритель всего этого шоу еще раз быстро осматривает необъятное помещение, а после с усмешкой выдает: — Ты делаешь это каждый раз? — явно намекает на только что услышанный квиновский крик парень. — Нет, только когда хочу впечатлить твою высокомерную задницу, — усмехается в ответ Чимин. — Придется тебя разочаровать, но ни твой визг, ни эта потрепанная мрачная штора впереди меня не впечатляют. — Она бурая, слепой ты индюк. Пак издевательски щурит глаза — он точно знает, что для монохромата, человека, видящего мир в черно-белом цвете, нет более раздражающего обзывательства, чем «слепой». Тэхен опускает голову, чтобы спрятать улыбку, и встряхивает черноволосыми кудрями. Еще лет пять назад он был бы страшно оскорблен, возможно, даже бросился бы на обидчика с кулаками. Однако сейчас подобные подколы причиняют ему не большую боль, чем старый почти заживший порез. Всего лишь слегка тянет и немного чешется. Конечно, это Чимину тоже известно. — Да ну? Может быть, еще твои волосы не выцветшего цвета старой шпаклевки? — Тэхен насмешливо смотрит на голову друга, которая действительно была для него светло-серая. По чуть приоткрывшемуся чужому рту он тут же понимает, что попал в точку. Чимин машинально тянет руку к волосам, за которыми на самом деле безмерно ухаживает, и привычным жестом откидывает челку набок. — Я прощу тебе твое невежество, мой друг, но только из жалости, как к человеку, который никогда не сможет понять, что такое цвет цветущей сакуры. — Если она выглядит, как твои волосы, то я даже рад, что не могу видеть ее цвет. Тэхен пожимает плечами, а после вместе с Паком совершенно по-глупому хихикает. Он скучал по их «слепым» спорам, как в свое время назвал эти препирательства в своей голове Ким. Они оба не различают цвета в их реальном виде. Тэхен родился с чистейшим М-3, не различая ни один из трех секторальных цветов и воспринимая все черно-белым. Чимин же еще до встречи с Кимом сделал себе где-то за границей не совсем легальную операцию по восстановлению зрения. Пак скрывал подробности, однако фотограф знает, что это особый дельта-вижен, который свойственен то ли хищным птицам, то ли редким рыбам. Вижен, который был на порядок выше полностью восстановленного человеческого зрения, что означало, что режиссер различал больше других. Вероятно, именно это их и сблизило — неспособность видеть мир таким, каким его видело большинство жителей Сеула. — Все, закончили с этим театром абсурда, — Чимин изящно взмахивает кистями рук, повторяя движение дирижеров перед началом представления. — Мы здесь не для того собрались. Он широким шагом направляется к правому концу зала, на ходу начиная читать нараспев свои любимейшие строчки:Люди! Те кто родились, но еще не умер. Спешите идти в созерцог или созерцавель.
«О нет», думает Тэхен, с первого же слова узнавая текст. Впервые он услышал эти строчки от своего безумного театрала, когда они нажрались текилы в его комнате в общаге. Они были уже вусмерть пьяными, полуголыми (потому что жарко) и парочку раз облапавшими друг друга (потому что хотелось), когда Чимин, сопротивляясь выпитому алкоголю и силе притяжения, поднялся на ноги и громко стал скандировать: — Ким Тэхен! Ты с честью прошел это испытание и доказал, что достоин называться моим другом и пополнить ряды хранителей тайного знания, которое вбирает всю мирскую и божескую правду. От неожиданности Тэхен тогда проглотил язык и стал глядеть на пьяного друга не иначе, как на апостола Павла. Две минуты он молча вслушивался в странные стихи, в которых несуществующих слов было больше, чем рифмы и уж тем более смысла, после чего хрипло произнес: — Это что? — Это, мой юный товарищ, пролог футуристической пьесы «Победа над Солнцем» Хылепникавы, Матьющины и Кырычены, — на русских фамилиях язык Чимина лег смертью храбрых и уже был не в состоянии произносить слова, длиннее пяти букв. Однако, принимая на себя падающего и все еще что-то говорящего театрала, Тэхен даже сумел разобрать, что прочитанный кусок был, конечно, всего лишь переводом на корейский. И что когда Пак будет пребывать в более здоровом духе и теле, он обязательно прочтет ее Киму в оригинале. На следующее утро он действительно прочел, тем самым окончательно завоевав сердце начинающего фотографа. Удивительно, но он продолжает его завоевывать:Созерцавель поведет вас, Созерцебен есть вождебен, Сборище мрачных вождей
«Слава богу, что хотя бы не на русском», мысленно перекрещивается Тэхен, с любопытством наблюдая за театральными жестами друга. Чимина ведет, он слегка шатается, каждая произнесенная строчка для него, как очередная стопка соджу. Он доходит до края стены, литым отточенным движением разворачивается на пятках, приподнимает подбородок, кладет руку на рычаг слева от себя и еще громче продолжает:От мучав и ужасавлей до веселян и нездешних смеяв и веселогов пройдут перед внимательными видухами и созерцалями и глядарями: мина вы, бывавы, певавы, бытавы, идуньи, зовавы, величавы, судьбоспоры и малюты.
Хозяин элеватора читает, как поет, слова пропитаны его кристальным восторгом, холодные громоздкие стены отражают их, делая мощнее, весомее.Зовавы позовут вас, как и полунебесные оттудни. Минавы расскажут вам, кем вы были некогда. Бытавы — кто вы, бывавы — кем вы могли быть. Малюты утроги и утравы расскажут, кем будете. Никогдавли пройдут, как тихое сновидение. Маленькие повелюты властно поведут вас. Здесь будут иногдавли и воображавли. А с ними сно и зно. Свироги и песноги утрут слезу.
На последнем слове Чимин опускает рычаг, и тяжелые шторы раздвигаются, открывая вид на скрывающееся за ними помещение. Оно идентично тому, где стоят сейчас парни: такое же широкое, высокое, серое и холодное. Однако не пустое: чем шире раздвигаются шторы, тем четче Тэхен слышит металлический звук работающих машин. Брюнет не разбирается в элеваторной технике, но догадывается, что именно так в свое время выглядел рабочий процесс на зернохранилище. Конвейер с легким стоном передвигает невидимую крупу, гигантская мойка впереди грязными струями воды пробивает металлическую сетку, сушилка слева глухо выдыхает воздух и передает тихо гудящему гигантскому экрану-холодильнику. Точно. Безошибочно. Технично. Четко. Тэхен разбивает заданный машинный ритм звуком своих каблуков. Чимин зорко глядит золотыми глазами, как брюнет неторопливо приближается к «сцене» и останавливается только у самого края. Зернохранилище поделено на два идентичных корпуса. Два грубых 15-этажных сооружения, удушливо дышащих друг другу в высокие серые стены, которые разделены пролетом в несколько метров. Когда Тэхен пришел в только что купленный элеватор, первое, о чем он сказал, был именно этот провал. Теоретически через него можно перепрыгнуть, однако даже со своими 178 роста Ким не решился бы это сделать. Если еще на первом этаже неудачный прыжок мог привести к легкому испугу, то на последних джампер бы на собственной шкуре испытал опыт игры в пинбол от лица запущенного меж лапок шарика. — Эта щель чертовски огромна, чувак. Футуризм футуризмом, но ты должен ее заделать. Хоть силиконовыми херами, только чтобы этой дыры не было. Я не хочу потом до конца жизни навещать тебя в тюрьме, читая вечерами пьесы Брехта. Несколько метров пустоты впереди ясно говорят Тэхену, что ему все-таки придется закупаться макулатурой немецкого драматурга. «Не заделал», бросает на друга укоряющий взгляд фотограф. «Посмотри наверх», парирует Чимин поднятым к небу пальцем. Ким послушно задирает голову, слегка заглядывая за потолок, и различает, как в солнечных лучах блестят стеклянные коридоры, взбирающиеся на десятки метров вверх и деликатно соединяющие двух агрессивных близнецов. Они протянулись по всей высоте зернохранилища, пропуская только один этаж — первый. Конечно же, намеренно. Дав гостю достаточно времени, чтобы оценить обстановку, Пак опускает рычаг. Машины замолкают, уступая слово хозяину. — Ты знаешь, что первый этаж был для меня самым сложным. Уже в первый год я полностью продумал концепт каждого отсека. Я в деталях представлял себе вид каждого помещения, понимал, для чего они должны служить, чем должны быть заполнены. Пак медленным шагом отмеряет пустоту зала, бродит взглядом по стенам, как будто именно им рассказывает о своих творческих терзаниях. — Но этот первый этаж… Я знал, что он должен быть особенным и символичным. Это как придумывать, как выглядит последний круг Ада. До него может быть все, что угодно, но на девятом — самое мучительное, откровенное, запоминающееся. А что может быть самым страшным и показательным в Новом театре? Конечно, театр старый, — голос Чимина теряет медлительный ровный такт и набирает стохастическое звучание. — Старый театр с его безвкусным занавесом, бесполезным шумом, который не дает зрителю вставить ни слова, непроходимой, почти видимой бездной между сценой и залом. Пак резко замирает прямо над провалом, поворачивается к стоящему рядом парню и с заломанными бровями громко продолжает: — И конечно, на сцене так технично и бездушно отыграть могли только машины. Причем те, которые когда-то были частью элеватора. Они не говорят со зрителем, а только механически по привычке способны задавать один и тот же глупый бездушный, как и они сами, вопрос. Чимин кивком указывает на противоположную от сцены стену. Тэхен оборачивается и чудом различает на ней широкую надпись. Она явно имеет схожий темно-бордовый цвет, что и занавес, потому что в вижене Кима почти сливается с темно-серой бетонной плоскостью. Прищурившись, фотографу удается прочитать: 밥먹었어요? Такая неожиданно-простая игра слов заставляет Тэхена в голос рассмеяться: — Это хорошо, Чимин. Это правда хорошо.***
— Сумерки в этом африканском аду были великолепные. Хотелось, чтобы они длились без конца, всякий раз трагические, как гигантское убийство солнца. Колоссальное зрелище, только для одного человека слишком уж восхитительное. Целый час на небе, образованном обезумевшей алостью, шел парад красного, а затем от деревьев к первым звездам взлетали трепещущие зеленые полосы. Потом горизонт серел, потом опять розовел, но уже блеклой и недолгой розоватостью, и все кончалось. Все цвета измятыми лохмотьями повисали над лесом, как обрывки мишуры после сотого спектакля*, — заканчивает Чимин свой монолог и трагически припадает к горлышку бутылки пива. Они сидят на крыше элеватора, уже пьяные, но еще достаточно осознанные, чтобы чувствовать красоту расстилающегося перед ними заката. Зернохранилище располагается за пределами города, поэтому световая зашумленность до него не доходит. Это дает крайне редкую в их время возможность видеть звездное небо, закатное и рассветное Солнце. — Зачем ты сейчас это прочитал? — делает большой глоток ягодного соджу Тэхен. — Ты зачитываешь свои любимые цитаты так часто, что уже я знаю их наизусть, — откидывается на спину Ким. У Пака прекрасная память, такая, какой можно лишь позавидовать. Сколько фотограф знает Чимина, последний всегда одержимо запоминает все, что ему нравится. От текстов романов до количества родинок на лице очередного партнера. — Не ной. Это же Селин. Человек, который лучше всех живых описал закаты. Который лучше всех живых описал то, как вижу закаты я, — розоволосый вскидывает руки с бутылкой алкоголя, а после укладывается на спину рядом с другом. — Просто хочу, чтобы ты хотя бы мысленно представил, какая красота перед нами происходит. — Я вижу ее, — поворачивает голову в сторону Чимина Ким. — Просто по-другому. — Как? — смотрит в ответ Пак. Серый. Люди всегда называют эти оттенки серыми, хотя это слово имеет для Тэхена не больше смысла, чем слова «синий» или «красный». Он не ощущает мир «бесцветным» и не чувствует его неполным. Даже этот закат для него пестрит цветами, пусть не контрастными, пусть не яркими, но он все видит. Монохромазия, М-3, полное отсутствие цветового зрения, говорят они. Но он видит черный и белый, а еще десятки тысяч оттенков, которые они образуют, смешиваясь друг с другом. — Так, как еще хорошо не описал никто, — уголки губ приподнимаются с легкой грустью. Ким уводит разговор не потому, что не хочет делиться тем, что видит. Напротив, доказать окружающим красоту монохромного мира было и остается его единственной целью. Именно поэтому только в таком вижене он и фотографирует — никто, кроме него, не сделает это лучше. Но он устал стараться так сильно. Тем более, что слова никогда не были его сильной стороной. Снимками общаться легче. — Спасибо, что привел меня, — совсем не скрывая, переводит тему Тэхен. — Я до сих пор не верю, что ты отменил все на элеваторе, чтобы провести мне персональную экскурсию. — Конечно, я все отменил, — обижается Чимин, — ты должен был вернуться из Европы как минимум через месяц, но неожиданно явился вчера. Я не мог пропустить это. — Да. Появилась работа. Возможно, перспективная. Хотя я все еще не уверен, что мне стоило соглашаться. Наконец, озвучивает то, что беспокоило его весь вечер. — Так, — театрал поворачивается набок, подложив под голову согнутую в локте руку, — продолжай. — Меня пригласили провести фотосессию, — Ким делает нервный глоток сладкого соджу перед тем, как произнести не самое однозначное имя, — с Чон Чонгуком. Чимин слегка хмурит брови: — Тот, который пел «Кошачий вальс», да? — неуверенно. — И который еще «Ебать-колобродить, какая параша!», — вспоминает Пак и даже зачем-то щелкает пальцами. — Что? — Ты не знаешь? — еще больше фотографа удивляется Чимин. — Это же очень известный мем. Он ругнулся так на каком-то шоу. — Не силен в мемах, — морщится Тэхен. — Удивительно, как я тебя еще терплю, Ким. Чимин делает пару глотков, отставляет пустую бутылку и снова обращает все внимание на собеседника: — Так что по Чон Чонгуку? — Не знаю, — пожимает плечами фотограф. — Пару недель назад мне написала его менеджер. Сказала, что он слегка меняет концепт перед новым альбомом, и мой стиль как раз идеально им подходит. Я подумал, что это шутка или ошибка, потому что, ну, где мой стиль, а где Чон Чонгук — два полярных полушария. Мы вообще не должны были пересекаться, ты понимаешь. Пак кивает. Хотя Чимин неплохо относится к айдолу и даже когда-то сохранил в свой apple music парочку его песен, он понимает, что это всего лишь тщательно продуманный проект NSA, который по слухам отчасти спонсируется правительством. Весь Чон Чонгук — это дух нового Сеула, реклама его новейших разработок, персонализированный образ философии города, где нет места природе, цветовой слепоте, предназначенной любви. Только прогресс, свобода и неон вместо Солнца. Интересно, но абсолютно не сочетаемо с Ким Тэхеном, который не только из принципа не носит бета-линзы, но всю свою карьеру построил на съемках в ч/б. — После вчерашней акции Ди я был уверен, что фотосессию отменят. Сколько бы я ни открещивался и ни говорил, что я просто фотограф с М-3, все они причисляют меня к натурщикам. Но ничего. Более того, менеджер даже напомнила мне, что они ждут меня во вторник. Пак поджимает губы и слегка приподнимается, прежде чем задумчиво начать говорить: — Во-первых, запомни, Тэ, ты всегда будешь для них натурщиком. Их не волнует, почему ты не носишь линзы или очки. Если ты все еще ходишь с альфа-зрением, значит ты натурщик, вне зависимости, выражаешь ли ты тем самым свою политическую позицию или тебе просто так комфортно. Я знаю, что для тебя это второе, но узколобых жителей Сеула не изменить. Чимин окидывает взглядом растянутое тело фотографа, целиком одетое в черное и от макушки до пят покрытое беспокойством. Тэхен гораздо чувствительнее, чем хочет казаться. — А во-вторых, я не так много знаю о Чонгуке, но про его уникальность как айдола не слышал только глухой. Они хотят рвать им шаблоны. Может, ты еще один способ? Я понимаю, что это может не очень приятно звучать, но если это так, просто попробуй тоже взять от этой фотосессии по максимуму. Это ведь твой шанс выбиться из нишевых фотографов и добиться большего признания и известности, чем есть сейчас. Так используй их. Хватай этого блядского Чон Чонгука за рога, Тэхен! Чимин трясет друга за плечо, заставляя его от души рассмеяться. Над головой небо покрывается черной ватой, по ней рассыпаются звезды, жгучие, кричащие, до невообразимого огромные, но далекие и улетающие все дальше и дальше. Чего не скажешь о предстоящей фотосессии, которая становится с каждой минутой все ближе. Но то будет только через три дня, а до этого Тэхен позволяет небу, алкоголю и болтающему на японском Чимину покрыть весь свой разум этой мягкой ватой.