«Если он скажет, что чёрное — это белое, значит, это действительно так»
И, словно ласкающие кожу ветры залива, пробудилась в нём, воскресла былая скрытая мгла, заполоняя чертоги сердца его, и города его, и семьи его, и любимых, крещёных и некрещёных, порочных и непорочных, всех, кто имеет к нему хоть какое-то отношение (пускай даже косвенное, не претендующее, непритязательное, отчуждённое), и любится ему вся эта гнилая отрада с довольствием, усладой. И любит он этот мир, кажущийся ему странным, чужим, своей искренней, девственной любовью, хватит которой, чтобы окутать сто стран и тысячу городов, ни больше ни меньше, но думы его, сердце его и душа его стремятся лишь к одному городу в одной протухшей стране с абсолютно не полюбовным к нему отношением. Любились ему грязные улочки, глухие сырые здания, вонючий асфальт, посыпанный песком на обочине и перемолотый с дерьмом где-то на детской площадке. Видел он красоту изысканную, подлинную, в правомерности этой, закономерности чудодейной. Странный он был человек, нелюдимый. Таких не берут в друзья и не любят в браке.«Сказания о любви и юности Чёрного Дракона. Возрождение»
Токио, Япония
— Не люблю, когда люди не понимают с первого раза, — черноволосый молодой мужчина встаёт перед тучным альфой, павшим пред ним на свои крупные круглые коленки, скрещивая руки в замок за спиной. Оябун сохраняет зрительный контакт достаточно долго, вынудив запыхавшегося и зарёванного мужичка пять раз опустить глаза в пол, два раза — в стороны и ровно один раз обернуться в попытке сыскать спасение. Но от кармы не уйдёшь — слово своё держать надо и по счетам всегда платить, особенно достаточно серьёзным людям, не знающим отговорок и не ищущим причин для выдачи финансовых каникул по задолженности своей суммы. — Тех, кто не понимает со второго, я презираю, — альфа слабо улыбается уголками кукольных губ цвета насыщенного розового с примесью пурпурного, улыбается не только губами, но и глазами — чёрными — чернее угля, насыщенней сажи, гуще темноты и мрака. Не было в этих бесчеловечных глазах ничего, кроме блестящего бешенства, свойственного собакам, или же неопределимо танцующих чертей, размахивающих огнём (это всего лишь мигание ультрафиолета в клубе, но под паникой и Бога увидишь в обычном бессознательном). Альфа скулит, ползёт куда-то назад, тычется мокрой спиной в чьи-то ноги, валится на свои маленькие потные ручки и бурчит-бурчит, воет! Пред глазками маленькими цвета блевотного-коричневого, бесформенного, некрасивого, картины плывут, и мысли за ними — Он стоит на месте, а кажется, что движется на тебя всем телом, свет падает, лучом рассекая спёртый воздух и пространство, — и вот бредится ему, что смерть его с катаною в руке, да вот бред ли это, галлюцинации ли? Кричит этот мужик что-то про семью, про детей, про бизнес свой пропитый и никчёмный, а Чонгуку уже и крики эти надоели, да и вонь здесь от одного только этого несчастного стоит отвратная. Милосердная душа у мужчины, благом переполнено его истинное обличие — скользит катана и сверкает в воздухе недолго, — на секунду зависая, — голова катится по грязному заляпанному полу с характерным уродливым рисунком (дешёвое покрытие), а кровь блестит в мигающем свете так, что и от пролитого алкоголя не отличишь. — Вот досада, — вздыхает Крёстный отец, широким шагом переступая свалившееся замертво обезглавленное тело, и идёт прямиком в сторону ВИП, откуда и музыка-то практически не слышится, поди померли все до прихода гостей иль в окно выбросились мешком с костями — будет жаль, ведь здесь такие симпатичные омежки водились! На юнцах несовершеннолетних это заведение только и держалось. — Хотел себе Хосок новое здание — мой ему подарок. Сделает косметический ремонт и заселит пускай сюда малолетних целок, будет замечательное прибыльное местечко, — хрипло посмеивается мужчина, скользя коротким взором по массивной широкоплечей фигуре альфы, облачённого в светло-серый костюм. Тот толкает дверь и входит вовнутрь, не поднимая оружия, — зато какой встаёт повсюду визг! Ласкает слух, успокаивает нервы. Внутри помещение не менее мерзотное, чем снаружи. Стены здесь наглухо закрашены, а сверху завешены безвкусными картинками полуобнажёнки в чёрном кружеве, будто вывеска дешманского магазина нижнего белья. Среди прожжённых в обивке диванчиков по центру стоит низкий стеклянный столик — ещё одна причина, по которой людям без вкуса не нужно давать много денег. Омежки, как стая бабочек, распорхались, распрыгались, разбежались кто куда, да вот кому-то свернули шею на полпути к выходу, а кто-то свалился навзничь от танто, вонзённого себе в живот, — сопротивляться не нужно было, а то сразу накинулся на добрых гостей с когтями, давай лицо царапать и короткие зубки, кои и поломать не жалко, в ход пускать. Что за манеры? Намджун не прибегал к насилию. Он опустился в кресло, расслабляя плечи, и лишь без всякого интереса наблюдал, как омеги зажимаются по углам, а кто бросается к дверям, но дальше порога уже не заходят. Обладание длинным и умелым языком может и пагубно влиять на вашу карьеру и судьбу в будущем — омеги слишком любят болтать. Это некрасиво. Воздух насквозь пропитан потом, телом и феромонами, а ещё дешёвыми духами на едком спирте. Запах алкоголя здесь стоял не менее чёткий — можно было даже различить, что здесь пили те, кто сейчас лежит со вспоротыми животами, красиво так — крест-накрест, чтоб наверняка. Уже через минуту все вопли стихают, в ушах стоит лишь неприятный звон. Омега, чья кожа цвета мёда в свете красного и фиолетового отражала и блестела, полулёжа разместился на полу, согнув и подобрав под себя для удобства ноги в коленях. Руки его продолжали лежать на обивке диванчика, будто он от страха и вздрогнуть не успел — оцепенел, однако по нему так и не скажешь сразу. Смотрит на всё глазами трезвыми, губы сомкнуты, а тело неподвижно, лишь взгляд следует за тем, как вальяжно, уверенно шагает к нему мужчина, облачённый в чёрное. В руке его длинная катана с чёрно-золотой рукоятью, по которой смазанными чертами вьётся дракон, а с лезвия капает кровь, оставляя после себя редкую дорожку следов. Он подходит близко, встаёт перед худосочным телом так, что запах его отсюда почуять можно, а омеге и в жизнь свою не верится, он будто бы не здесь, не в реальности. Видит он животы вспоротые, кишки у одного из вонючих ублюдков наружу, на омег, падающих навзничь легче кеглей для боулинга, и смотреть он пристально может лишь в глаза своему палачу. Чонгук глядит на разлёгшегося на полу подле диванчика омегу, в коротком шёлковом халатике цвета бежевого с чёрной каёмкой — ужасно, на его длинные ноги, лежащие аккуратно, бочком, одна нога вытянута, а вторая полусогнута, на прямые ровные плечи, с изгибов которых чудом не скатывается шёлк. Убивать они сюда пришли не проституток — лишь парочка самых буйных где-то в метрах двух от него валяются, уже безжизненные, молчаливые, абсолютно бесполезные. Омега чует, как подбородка касается холод металла. Он отказывается сопротивляться — задирает по чужой прихоти челюсть и со спокойствием смотрит в глаза, чёрные, в коих только блеск какой-то зловещий стоит, хотя ни огня здесь, ни белых ламп не было, и не дышит (сам своего дыхания не слышит, и лёгкие его будто замерли в ожидании), а Чонгук диву даётся: глаза эти — наглые, лисьи, словно бы мгла каньона, на который взираешь в свете ночной черноты и стойко держащихся в одной неподвижной точке белых звёзд, что весьма тяжело представить (картинка кажется карикатурной) и ещё труднее понять. Красивые.ΩΩΩ
Йокогама, Япония
Каждое утро начинается примерно одинаково: под голоса соседей по комнате, которые мерили шагами расстояние от двери до окна или кровати, о чем-то бурно спорили. Скрыться от шума было нельзя: подушки из просвечивающих потёртых наволочек, которые омеги зашивали обычно вручную и внутри которых остатки серых и белых перьев имитировали комфорт, мягкость, слабо сгодились бы, даже если вы зажмёте их у своих ушей руками. Каждый звук доходил бы до ваших ушей, и ничего важного и неважного вы бы не упустили. Солнце било в глаза, а в коридоре началась долбёжка по стенам, заурчала вода в кранах туалета, который находился прямо напротив этой комнаты. Время для сна подошло к концу. Чимин пытается встать сразу же, опираясь маленькими ладонями о продавленный матрас, на котором уже сто пятьдесят человек умерло, и свешивает ноги с кровати, нащупывая кончиками пальцев предусмотрительно поставленные под кровать тапочки, чтобы никто не распинал их в очередной утренней суматохе. Омега негромко желает соседу, растиравшему опухшее лицо ладонями, сидя на кровати напротив, доброго утра, а сам первым делом принимается заправлять постель — всё равно в туалете или в душевой всё забито: придётся выстоять очередь. В каждом «сером» корпусе (во всех зданиях было по три этажа: первый занимали руководство и работники, а второй и третий — проживающие в Центре омеги) было две душевых, из них одиночная душевая комната находилась на первом этаже, и никому, кроме работников, руководства и дежурных, посещать её было нельзя, а вторая душевая комната, представляющая из себя два ряда душевых кабинок по четыре с каждой стороны, ограждёнными лишь стенками, покрытыми, кажется, вековой плиткой (а где-то она и вовсе отсутствовала), рассчитывалась на оставшиеся второй и третий, где жило в среднем около сорока человек на один этаж. Омега забирает пальцами тёмно-русые волосы со светлыми проплешинами от когда-то самостоятельно окрашенного блонда, которые в лучшем случае сомнительно походили бы на мелирование, за уши и аккуратно расстилает белую короткую простынь, длины которой не хватало для того, чтобы закрыть кровать полностью, и по бокам с этого куска бязи уже сыпались нитки (у Чимина простынь была ещё в относительно хорошем состоянии, ему достался практически идеальный для этого места комплект постельного белья при заселении). Отдельным адом было поставить подушку на армейский манер — в ней и перьев-то было недостаточно хотя бы для того, чтобы она ровно лежала. Омега тщательно выправляет каждый уголок и только после лезет в столешницу, общую на все четыре кровати, за полотенцем и зубной щёткой. Их Чимин убирал тщательно в самый нижний угол, чтобы никто не забрал, так как предметами личной гигиены обладать мог не каждый. Поначалу и ему приходилось делить одно полотенце на четверых, а о зубной пасте или расчёске не было и речи. У Пак Чимина был только поломанный гребешок, который он случайно нашёл под кроватью при заселении. Всё это помог ему приобрести его друг со своей зарплаты, так как сам Пак денег не зарабатывал. Омега выходит в коридор, протискиваясь между толпящимися, чтобы помыться, соседями по корпусу, в сторону туалета. Это было холодное, пропахшее сыростью, как и сами душевые, помещение, абсолютно пустое, по одну сторону которого стояло десять раковин, по другую же располагался ряд туалетов — о, чудо! — даже с дверьми, в части из которых сохранились железные прибитые ручки, в стене торчал кран, и в полу был отсек, заставленный плиткой и ещё одной раковиной, чтобы набирать воду в вёдра для мытья полов и окон. Нередко здесь мыли ноги или даже голову, согнувшись в три погибели, но вода здесь зачастую бежала либо ледяная, либо кипяток. Воду отрегулировать здесь было нельзя, как и в раковинах для умывания (обычно горячей там и вовсе не было, а часть кранов была просто откручена или поломана). Однако, как бы сомнительно ни звучало описание предложенных удобств, Чимин, как и многие другие омеги, ищущие кров, еду и крышу над головой, считали это раем. За их работу в Центре, которая заключалась только в одной сфере деятельности, их бесплатно кормили, выдавали пижаму, тёплую одежду по сезонам, которую на вырученные Центром деньги покупали тоннами на рынке, или ту, что омеги не из малоимущих сдавали в Центр в качестве благотворительности. Омега был низкорослым, поэтому в зеркале он мог видеть себя только по подбородок, а если встать на носки, то и по шею. Чимин давит каплю пасты на щётку и быстро чистит зубы, спрятав тюбик себе в карман пижамных штанов, следом накрыв его рукой, так как особо наглые и завистливые омеги отнимали или крали вещи прямо на глазах у их владельцев. Чимин не обладал милосердием матери Терезы и делился только с соседями по комнате, если они вежливо его просили, хотя не со всеми он был в отличных отношениях. Например, Хва Чжи — омега из боевых, наглый и нетактичный. Он грубил всем, охотно и неохотно, и поначалу Чимин его не любил, скорее, даже не выносил, желая однажды ночью свернуть ему шею или чтобы это сделал кто-то другой, но со временем Паку раскрылись и относительно положительные стороны чужого характера: Чжи за словом в карман не лез и при надобности отбивал права на комнату у других омег, ходил на стычки за стенами Центра, дрался за свои вещи и даже вещи своих соседей — в общем, он был у крайней комнаты в качестве тяжёлой артиллерии. После того, как храбрец отвоевал полотенце Чимина вместе с частью его одежды у одного из сожителей из соседней комнаты, Пак начал его уважать и научился терпеть, ведь порой Чжи по-прежнему был невыносим, в том числе и для своих. Омега трогает свои волосы — те ещё достаточно чистые, — и от тела пока не настолько воняет, чтобы толкаться в очереди на утренний душ, поэтому он решает освежиться ночью, в более спокойный час. Всё равно большинство из тех, кто стоит в очереди, не успеют даже приблизиться к двери душевой — судя по ору и крикам, раздающимся в коридоре, нагрянул дежурный или «воспитатель», как звали проверяющих омег и бет, организующих здесь порядок. У «Груши» (прозвище одного из проверяющих) — плотнотелого омеги, что был ниже Чимина практически на голову, — был сильный и громкий голос. Если он начинал орать, то услышать его можно было в другом конце здания. Груша (настоящего имени Чимин не знал) носил зачастую зелёный спортивный костюм, обтягивающий его тело, словно гусеницу, и собирал свои жидкие тёмные волосы в тугой хвост на затылке. Чжи говорил, что Грушей его прозвали за то, что омега часто дрался с кем-то на улицах, не видя отличий между хрупкими омегами или громилами-альфами. Здесь же Груша не вёл ничего мало-мальски спортивного: только по-тренерски разнимал дерущихся, мог крепко дать по шее или подарить волшебный пендаль под зад, такой, что один из омег однажды влетел мордой в стену. Разбил ли он себе что-то — такие сведения до Чимина не дошли. — Бегом все растащили свои сраки! Какого хера вы ещё в пижамах? Сколько можно повторять одно и то же?! Вы вчера родились что ли, суки?! — Речь у Груши была не из приятных, но такая манера ругаться невольно вызывала у Чимина смех. Подавив в себе улыбку, поджав как можно плотнее губы, он плеснул холодной водой на лицо, растирая его, попутно полоская рот вместе с зубной пастой. Сплюнув и утерев губы, омега посмотрел на себя в зеркало, дабы убедиться, что нигде не осталось следов от пены. Зеркало было заляпано, и его давно никто не мыл, но разглядеть свое лицо Чимин всё-таки мог: кожа щёк и рук у него раскраснелась от холодной воды, пухлые, как у куклы, губы налились алым, а маленькие, но красивые глаза всё ещё были красными после сна. Чимину и здесь повезло: несмотря на условия, его кожа не покрылась водянистыми прыщами, а сыпь и покраснения лицо не затронули — лишь некоторые особо чувствительные участки тела. Мыло здесь тоже было редкостью — обычно это был большой кусок хозяйственного, которое использовали и для чистки одежды, и для мытья полов, и для своего собственного тела. Повезло, что именно в этом корпусе у омег была как бы негласная договорённость, какой из кусков мыла использовать для купания, а какой — для хозяйственных нужд. Обычно Чимин припрятывал кусочки не до конца использованного или расколотого мыла куда-нибудь в отверстия меж плиткой или за грязную мыльницу, если она была, чтобы пользоваться им в одиночку. За полгода проживания здесь омега максимально приспособился к местному укладу, придумывая все возможные варианты для обеспечения себе наилучших условий из ныне предложенных. — Сколько можно?! — Далее — непрерывный поток ругательств, ведь Груша заглянул и в туалеты, выгоняя всех на утреннее построение и завтрак. Чимин молча проскальзывает мимо проверяющего прямиком в свою комнату, где поспешно из шкафа тащит джинсы и свитер — дресс-кода здесь не было, только пижамы всем старались выдавать одинаковые, за исключением корпусов, где жили беременные. Чимин строится в коридоре на перекличку. На своём имени он послушно отзывается, и, когда все в сборе, омеги выдвигаются вниз по лестнице на первый этаж, за их спинами толпится только вышедший третий, а затем, всей толпой, стараясь держаться своих, жители Центра идут в столовую. Столовая представляла собой отдельное огромное здание, даже больше корпусов для «повсеместно проживающих», а именно не находящихся в деликатном положении омег, и идти до него нужно было свыше пяти минут, а со всеми сборами и толкучкой — и вовсе пятнадцать. Хорошо, что сейчас нет морозов и не нужно тащиться по холоду и топтать снег на улице, иначе взбешённые проверяющие потратили бы лишние двадцать минут на «поорать». Столовую не посещали только беременные омеги: им всё привозил персонал прямо в комнаты, и спали омеги обычно на полчаса дольше, если не на целый час. Многие желали того же, жаловались на ранний подъём в семь утра, но Чимин им не завидовал. Жизнь в омежьем Центре по-своему была трудна, а когда ты ещё и в положении, то и вовсе напоминала в самых страшных снах ад. Пак был несказанно рад тому, что его пока не постигла подобная участь: хотелось бы пожить для себя хотя бы ещё полгода. Всё здесь делалось богатыми для богатых. Жить, не попадая под эту категорию, было не просто тяжело — невыносимо. Трудно настолько, что невольно сам мешаешь себя с грязью. У богатых свои причуды, свои поводы для слёз, несомненно, всем здесь трудно, и богатым и бедным, но труднее всё-таки вторым. Патриархальная Япония не знала границ морали и трактовала свою, особую, нравственность, при которой высшей точкой благословения Богами в лицах мужчин была дарованная омеге жизнь. У Чимина жизнь была, но ничего, кроме неё, он и не имел. Как и большинство других, по которым топчутся. Не было работы. У омег в этом мире, в этой стране, в этот час есть только два пути, каждый из которых менее приятен любого иного исхода. Получить образование мог не каждый омега: кому-то везло больше, и они заканчивали начальную школу, Паку повезло закончить ещё и среднюю, однако работать омеги могли разве что на подсосках у своего мужа, где-нибудь в офисе, принося кофе и радуя глаз своим видом. В особо бедных районах омеги уходили в медицину и в детские сады, так как людей остро не хватало, но особо охотно рабочие места выдавали на заводах и фабриках, где омеги гибли, как прокажённые, но даже отвоевать себе место где-нибудь на пошивке одежды или вовсе на каторге тоже было непростым делом, поэтому Чимину, как и всем, кто рос без отца или гиб под его началом, путь был в проституцию. Уж организованные группировки, оккупировавшие всю Японию вплоть до правительства, включая вмешивающуюся в мелкие дела страны восходящего солнца китайскую триаду, позаботились об организации публичных домов на каждом углу, в особенности в столице. Второй шанс на спасение даровали Центры деторождения — Ребоны, ведь они числись на территории с формальной стороны. Ребоны — Центры для бедствующих и бездомных омег, предоставляющие жильё, питание и одежду в обмен на работу. Несмотря на жалкое положение омег в стране, в особенности в Японии, странах ближней Азии, таких как Китай и Южная Корея, их остро не хватало. Чимин умирать от голода посреди грязной улицы не хотел. Путь в проституцию или в работу в ночном клубе нужно отвоевать физическими данными: гибкой фигуркой, хорошим телосложением. В столице к этому относились особо строго и брали на работу отнюдь не каждого. Должность хоста в отелях Чимину тоже не светила: для этого ему недоставало очарования — он не смог бы заставить мужчину принести ему даже стакан бесплатной воды, не говоря уже о том, чтобы продавать дельным лицам дорогой алкоголь или красоваться с ними рядом в облегающем платье и дорогих украшениях. Чимин выбрал путь наименьшего сопротивления. Вынести жёсткую конкуренцию, взгляды, руки и члены других мужчин оказалось для него непосильной задачей. Суррогатное материнство — способ выжить. Центры представляли собой санатории, пускай и значились они таковыми только на бумагах. Так как всё в этом мире держится на альфах, то и решение, кто понесёт ему наследника его состояния, принимается мужчиной. В Центры вваливались в основном преступники — от обыкновенных домушников до членов якудза или белых воротничков. Необходимо было внести символическую сумму, и выбранный омега родит ребёнка. Все обязанности по уходу за беременным висят на Ребоне, поэтому кроме оплаты услуги не требовалось более ничего: ни брака, ни согласия, ни секса — ни-че-го. После родов отцы забирали детей, по обыкновению вешая их на плечи специально нанятых нянь и учителей, изредка даже своих собственных мужей, которые отказывались от самостоятельных родов, да и уход за омегой, в чьём теле бьют гормоны и развивается новая жизнь, слишком тягостный для человека, по локти повязанного в криминале. В большей степени сюда и заглядывали только сыновья якудза — у них-то были деньги заплатить за услуги суррогатного папы, и, согласно ежегодной статистике работы Центров, каждые девять человек из десяти были членами борекудан. И, несмотря на пятно аутсайдера на их статусе, якудза были главными спонсорами Ребонов по всей Азии. Однако их помощь заканчивалась лишь честной благотворительностью: прибыль с Центров была ничтожна, польза была лишь в деторождении, поэтому в большей степени эти места страдали из-за нехватки средств для существования. Государство пустило происходящее в Центрах и острый вопрос демографии на самотёк.ΩΩΩ
Альфа убирает катану в ножны, а затем передаёт их вместе с поясом одному из кобунов. Он по-хозяйски падает на диван, откидываясь на его спинку. У омеги трясутся поджилки. Тэхён не двигается, продолжает смотреть безотрывно в глаза тому, кто оттянул его столь плачевную смерть в публичном доме. Взгляд у этого зверя самодовольный, нахальный и в то же время абсолютно нечеловеческий. Он смотрит будто прямо в душу, не различишь зрачка от радужки — всё темнее угля и мрачнее беззвёздной ночи. Такие люди становятся убийцами, насильниками, ворами или же теми, кто над всеми ними имеет контроль. Тэхён был бы по-настоящему глупым человеком, если бы не знал тех, с кем живёт бок о бок. Борекудан — это люди чести. Ким всегда называет их якудза, исконно с их корней, с обыкновенных карточных игроков, пускай это и принижало относительно их эго и достоинство. Тем не менее, это поистине были люди чести: они держали слово, не прощали долги. Несмотря на вопиющую жестокость, проявленную здесь, людей просто так не убивали, хотя омеги, по обыкновению своему, за людей не считались. Позор для группировки был страшнее смерти — смерть лишь исход, плачевный или же воистину благородный. Тэхён был знаком с якудза с самого детства, проживая в неблагополучном районе близ Йокогамы. У его семьи был небольшой дом, который они еле тянули. Тэхён не был примерным сыном такого же непримерного отца, который являлся членом одной мелкой банды из восемнадцати человек. Зарабатывал отец достаточно для того, чтобы прокормить семью, но не желал этого делать; всё, на что он спускал свои деньги, были развлечения, которые он называл своей отдушиной: молодые проституты, коих он приводил в дом, звонко смеялись. Тэхён как сейчас помнит, что у них были короткие джинсовые шорты, цветные лёгкие кофточки и безумно много безвкусной бижутерии, как у кукол, на лицах были блестящие тени, а ещё у них были кривые зубы. Взгляд густой темноты на дне чужих глаз пугает. Тэхён видит в них не только фиолетовый свет, но и своё собственное отражение — себя с перерезанным горлом, залитым спермой, с порошком внизу живота. Омега сглатывает, двигается, ноги под себя поджимает и кладёт подбородок на руки. Перед его глазами чужое бедро. Мужчина сидит, по-хозяйски раскинув ноги, и продолжает лицезреть густо-чёрную макушку. Тэхён в глаза не смотрит и вовсе в таком положении выглядит скучающе, но альфа не даёт забыть о себе: пальцы, украшенные угольными узорами, обхватывают круглый подбородок и задирают его вновь. Чонгук не разрешал отворачиваться. У омеги плотно сомкнуты губы. Во взгляде не видно ничего. «Ничего» — это неопределённая смесь страха и подлинного ужаса, замертво застывшее в его руках тело, немигающий взор; это возвышенная важность, подражающая благородному смирению, вульгарному игнорированию. Омега либо цепляется за жизнь своим молчанием и покорностью, либо не ставит мужчину ни во что. Альфа улыбается уголками губ, гладит большим пальцем щёку, усыпанную мелкими дефектами, нежно проводит по родинке на нижней губе. Любуется густыми естественными бровями и не подчёркнутыми тушью ресницами. У Тэхёна не самая чистая кожа, не кукольное личико, не кокетливо подведённые глаза и даже не миловидная внешность. Людям с такими лицами не доверяют. — Хосок всё ещё в Гонконге? — Задержался около границы, — Чонгук отрывается от созерцания чего-то необычно обычного, посредственного. — Сказал, что пробудет там ещё неделю. Намджун слабо кивает в ответ и замолкает. — Нужно выпить. Мужчина в белом бросает взгляд на полупустые стаканы и бутылки на столе, где ещё несколько минут назад распивали может быть и дорогой, но абсолютно лишённый изысков алкоголь. Чонгук кривит губы. Он проводит рукой по спинке диванчика, ищет пальцами выступ и раскрывает внутреннюю полку, но там лишь дерьмовый коньяк. — Выпьем в офисе, — решил Намджун, на что кумите молча согласился. Чонгука вновь заинтересовала персона, что продолжала неподвижно лежать около его ноги. Альфа протянул руку к прядям цвета крыла ворона и сажи, мягко запустил в них пальцы. Ночная бабочка взглянул на него, а Крёстный отец ощутил нечто, похожее на ток, парализовавший ноги, и холод, пробежавшийся по плечам вдоль хребта. Этот омега раздражал оябуна. Мужчина слабо шлёпнул его по левой щеке, затем внешней стороной ладони — по правой, заставил раскрыть рот, надавив большим пальцем на нижний ряд зубов, задевая влажный язык, но ничего. Ничего, кроме пристального, резкого взгляда, он не получил. Чонгук без интереса вновь вернул руку к волосам и начал массировать кожу чужой головы. — Ты давно не расслаблялся. Внизу полно омег, бери любого. Я слишком хорошо тебя знаю, чтобы спокойно смотреть, как ты мелочишься. — Нет желания. Бровь оябуна еле заметно изогнулась. Чонгук молчал. — Мне нужен ребёнок. Я уже давно при своём статусе. Тем не менее, сайко не получил ни доли осуждения. Крёстный отец задумался и отвернулся, наблюдая за мигающей подсветкой под потолком у стены. Тэхён бесшумно сглотнул слюну, боясь пошевелиться. У главы руки шершавые, грубые, ладонь широкая и горячая, но тот нежно, уйдя в свои мысли, гладил и массировал круговыми движениями кожу головы, путая пальцы в чёрных сухих прядях. У Тэхёна были жёсткие волосы. Было тихо. Слышалась только заметно утихшая музыка с первого этажа, но омега, казалось, чувствует её ногами. Было спокойно. В такой обстановке и жестах вольно было расслабиться, и глаза сами закрывались: Ким плохо спал. Но благодаря сердцу, что ломало ему грудную клетку и стучало так громко, что Тэхён пытался прикрыть грудь руками, будто это поможет сохранить звучание тишине и сомнительного умиротворения дольше (омега не рассматривал иных вариантов, кроме как быть убитым или же быть убитым после того, как над его телом закончит измываться избранный каратель, — это в разы хуже ожидаемой смерти шлюхи, задавленной жирным телом), он не мог расслабиться. Оябун заговорил. — В Йокогаме Ребон самый большой по всей восточной части. К нему будет ближе всего. Хотя суррогаты лучше будут с частных пансионов. Меньше грязи. — Я смотрел статистику. За прошлый год в Йокогаме ни одного выкидыша. — Ложь. — Очевидная. — Выбери здорового из пансиона и больше не думай об этом. Мой тебе совет. — Уже два года стынет проект по финансовым вкладам в развитие Ребонов. Возьму омегу оттуда, будет стартом для актов благотворительности, — Намджун стоял на своём. Он потирал пальцами подбородок, смотрел на кумите, а Чонгук знал, что Ким взирает сквозь него, измученный собственными думами. Альфа уверен: сайко-комон из клана Чёрного Дракона был человеком столь же умным, сколь великодушным. Чонгук почти уверен, что Намджун солгал: он обдумывал это дело дольше, чем пару месяцев. Чёрный Дракон доверял Императору столь же, сколь не понимал его.ΩΩΩ
— Пак Чимин, — смотритель, ответственный из администрации Центра по контролю за корпусом 2B, вошёл в комнату без стука, застав светловолосого за восстановлением белой нитью и толстой старой иглой своего постельного белья, — есть шанс, что ты родишь от Императора.