Дождь застанет их в карете. Полностью они раздеты. Сердце быстро-быстро бьется: "Кучеру платить придется..." "Страшно в город отпускать..." Страхи ум секут опять. "Ах столица, что за прелесть!" "Это все твоя незрелость..."
Серафим смотрел, как Андрэ медленно переодевается. Он с самого утра все проспал, опоздал, и теперь приходилось буквально на ходу по дороге к Петербургу менять туалет, чтобы выглядеть, как человек, с нормальным барином. По правде говоря, вещи барина и самого Андрэ не отличались почти ничем. Их обоих довольно легко можно было принять за молодых господ. Андрэ мялся, пытаясь натянуть штаны, а потом мялся, когда Серафим подал ему просторную рубаху. Безволосая грудь вздымалась и опускалась в тяжелых вздохах. Француз вертел рубаху в худых руках, и кусал нижнюю губу. Внезапно поднял взгляд. Сын барина смотрел в эти глаза и только тогда осознал, насколько же их взгляд изменился за пару месяцев. Не было больше запуганности и подавленности. Только игривость и похоть, которую они бесконечно могли друг другу давать. Серафим уже не задумывался о рамках приличия и общепринятых правилах.Его волновал только француз. Андрэ продолжал держать в руках одежду, и Серафим опять поплыл от лисьего взгляда, которым француз его одарил. Светлые глаза сверкали в лучах осеннего солнца. Француз уже умело научился вертеть своим барином, но второй был и не против. Достаточно было томного взгляда чудных глаз и полувздоха: — Барин… Серафим потянул к себе Андрэ да так, что и без того покачивающаяся карета дернулась. Усадил к себе на колени, а француз пригнулся. Припал к пухлым губам. Возможно, карета не рассчитана для их утех. Правда, сейчас это мало кого волнует. И все же с ростом Андрэ, который был выше барина на голову, здесь было сложно уместиться. Серафим, после медленных поцелуев с переплетенными языками, развернул его к себе спиной. Француз бесстыдно раскинул свои длинные ноги уже без штанов. Его барину удалось разглядеть, как кольцо тонких пальцев двигается по плоти вверх-вниз. Странная ревность захлестнула, а Андрэ только это и нужно было. Сын барина провел шершавой ладонью по внутренней стороне бедра, продолжая приспускать с себя белье Андрэ томно выдохнул от его прикосновений. Серафим принялся растягивать его привычным способом, но вдруг одернул себя: — Ты готовился! — Oui… — выдохнул Андрэ, облизывая губы и призывно улыбаясь. Его рука продолжала двигаться, пока Серафим слегка приподнимал его за бедра. И не удивился, когда француз сам насадился на твердое естество почти до упора. И сам задвигался. — Ты… ты… — обреченно простонал Серафим, подмахивая бедрами в такт движениям Андрэ. Тот без обиняков взял его руку в свою и принялся ею же ласкать себя. Карету от их движений сильно покачивало. И сыну барина стало интересно: сколько же придётся заплатить кучеру за молчание. Андрэ своим громким стоном с гортанным звуком «р», присущим только французам, вывел его из размышлений. Он двигался все быстрее, а плоть в руке скользила, доставляя невиданное удовольствие французской бестии. Андрэ вдруг замер, насадившись до упора, и сжался. В руку брызнуло теплое, и Серафим стал двигать разомлевшего француза, приказывая ему тихим шепотом: — Давай, еще немного. Эй, Андрейка… Андрэ, кажется, улетел от наслаждения. Он, едва понимая, что от него требуют, продолжил двигаться, не прекращая сжимать чужую плоть. Рукой он постарался опереться на окно кареты, но стекло запотело. Его почти женственная рука сползла вниз, оставляя развод пятерни тонких пальцев. Андрэ затуманенным взглядом взглянул на тайгу за окном. В карете было душно. Дышалось тяжело. Они оба вспотели. Вскоре Серафим и сам дошел до пика, дернув Андрэ на себя. Он начал сползать прямо к его ногам, и Серафим едва ли успел его подхватить, чтобы усадить рядом. Тело распаленного француза было совсем легким для сильных рук. Он смахнул свою влажную русую челку, тяжело дыша. Его грудь вздымалась и опускалась, а глаза были прикрыты. На лице подрагивала блаженная улыбка. Серафим, неожиданно для себя самого, положил голову на худую грудь, получив в мокрый лоб бережный поцелуй.***
В Петербург они прибыли позднее, чем ожидалось: дороги осенью размывало, а поехать на конях верхом их с Андрэ не отпустили. Как оказалось, за предыдущие недели пребывания в усадьбе, Андрэ, кроме навыков, связанных с излечением людей, имел еще и способности прекрасного наездника. Но, так безмерно доверять, как Серафим, все остальные ему не могли. Город встретил их свинцовыми тучами, проливным дождем и, в целом, непогодой. Серафим, который отродясь не верил в приметы, ничего плохого в этом не заподозрил. Андрэ было не до этого: он, уже полностью одетый в новые вещи, приклонил голову к плечу своего барина и остаток дороги тихо посапывал. Усталость в подобные дни смаривала его гораздо быстрее. Серафим, как ребенок глядел в окно. Начали показываться очертания города. Протирая тыльной стороной ладони маленькое окошко, он, кажется, ощущал прилив невиданной эйфории. Карета мерно покачивалась, пока они заезжали в столицу Российской империи. Повсюду возвышались столь прекрасные здания, что у молодого барина захватывало дух, несмотря на то, что он был тут не единожды. Улицы, даже во время дождя оставались живыми: повсюду ездили кареты, люди куда-то двигались по делам. Тут кипела жизнь. И Серафим понял: это та деталь, которой ему недоставало в родном Рождествено. Наконец-то француз открыл и свои очи. Хриплым голосом спросил, не поднимая голову с плеча барина: — Мы уже? Казалось, что его не услышали, ведь Серафим погрузился в свои веселые размышления, которые даже депрессивный настрой осени изменить не мог. Но все же спустя время он повернулся к французу, кивнув. А затем заторможено молвил, подтягивая к себе: — Гляди-ка. Андрэ приблизился. Они проезжали мимо какой-то розовой церквушки, и Серафим сказал: — Церковь Иоанна Предтечи. Почти тридцать лет назад ее возвели. Ещё при царице Екатерине… Андрэ улыбнулся познаниям Серафима, сонно зевнул, продолжая смотреть на улицу. От дождя его внезапно неприятно укололо грустью под ребра. Осень и без того сложное время, но, похоже, его барину это было ни по чем. Именно сейчас. В этот момент, когда серо-зеленые глаза блестели, как эти же капли дождя, когда после выходило солнце. — Ты крещеный? — тихо спросил Серафим, погодя. Крестика на шее Андрэ за столько месяцев ни разу не удалось заметить, как и признаки великой веры в Создателя. Перед едой и по вечерам француз не молился, но иногда в сильном страхе или удивлении он обращался к Богу. — Да. Только вера catholique. У тебя не так. — А где твой крестик? Француз нахмурился. Он выжидающе взглянул на Серафима, чтобы тот перевел. Не повернув голову, молодой барин переспросил с картавым акцентом: — Traverser? — Les catholiques ne les portent pas, — ответил ему Андрэ. Они уже проехали церковь, дальше следовали обычные городские здания, которые слегка поубавили восторг барина. Разговор по поводу веры вроде бы был окончен, но Серафим не бросил затею все разузнать: — Croyez-vous en Dieu ou non? Переходы с одного языка на другой за всё время, проведённое вместе, стали такими обыденными вещами, что о них даже сговариваться не приходилось. — Plus probablement non que oui, — задумчиво изрек Андрэ, присаживаясь обратно на свое место дальше от барина. — Je n'ai pas vu comment Dieu a remis les gens sur pied ou les a sauvés. Cela a été fait soit par moi, en tant que médecin, soit par le temps. Серафим хмыкнул, потирая сонные глаза. Погода и его настрой начинала портить. Вроде бы он даже одобрительно дернул головой, соглашаясь. — Мой отец бы сказал, что ты Фома неверующая. — Федя уже сказаль это. Андрэ знал, что русские почитают немного другую веру. Об этом ходило много легенд. Их называли самыми богохульными верующими в мире. Даже, глядя на своего барина, он понимал, что вера ему не близка от слова совсем (стоило хотя бы учесть имя его коня). А вот крестик Серафима француз видел много раз. Серебряный, маленький. Он аккуратно смотрелся на сильной груди и всегда был скрыт под слоями дорогой одежды. Серафим пододвинулся к нему ближе, но заворожено глядеть в окно так и не перестал. Белый воротник даже слегка вспотел на шее. Андрэ вновь опустил голову ему на плечо. Его руку схватили от детского восторга и крепко сжали. Определенно, город его барину нравился, и эта любовь была заметна, понятна, но Андрэ внезапно чужая отрада огорчила. Теплая рука сжимала холодную, сердце у одного колотилось от радости, а у второго от набежавших страхов. Он, кажется, начинал вспоминать многие месяцы в заточении в этих местах. В душных снах ему приходили образы его тюремщиков. Точнее, одного из многих. Который был ещё в родной Франции… Серафим не замечал резкой смены настроения у француза, — не смотрел на него — вновь упираясь едва ли не носом в холодное стекло, на котором красовались отпечатки их рук. Они прибыли к своему дому в этом городе. Кучер, на удивление, ничего не сказал и даже видом не намекнул на то, что верно разгадал происходящее в карете. Серафим не удивился: они зачастую и не такое за время работы видали и слыхали, а вопросов особо не задавали, чтобы не попасться под горячую барскую руку. Особенно сторонились их богатеньких сынков без воспитания батогом. Молодой барин выскочил из кареты, перескакивая на ходу лужу перед входом. Он застыл перед дверью, поднимая голову к небесам и глубоко вдыхая влажный воздух. Прозрачные капли орошали его лицо с крупными и яркими чертами. Андрэ остался в карете, с улыбкой смотря на это диво. Сердце от чего-то защемило. Возможно, оно предвещало беду, а, может, непонятные ему чувства вырывались наружу вновь. — Лучше войди...те обратно, барин, — пролепетал Андрэ, высунувшись в проеме. Серафим, не обращая внимания на холодные капли дождя, продолжил глубоко дышать и внезапно задал риторический вопрос французу, расплывшись в улыбке: — Ты чувствуешь, Андрейка, чувствуешь, как пахнет столица? Андрэ, смотря на его затылок, все таки вылез из укрытия, тут же вляпавшись своими новыми сапогами прямиком в грязную воду лужи. Он чертыхнулся по-французски и отряхнул обувь, подошел поближе к барину. Последний резко выплыл из своего восхищения, схватил его за руку, заводя в парадное. — Пойдем же скорее! Андрэ покорно шел за ним витиеватыми каменными лестницами. Серафим держал его за руку, взбегая так легко, словно у него появились крылья. Они вошли в квартиру на третьем этаже. Серафим открыл дверь перед Андрэ и пропустил его вперед, словно боясь, что кто-то их там поджидает. Квартира была достаточных размеров для двоих людей, которым предстоит теперь здесь обитать. Длинный коридор вел в конец по левую руку. Там была комната Андрэ. И была она почти во всех деталях похожа на ту, которую когда-то выделили ему в усадьбе Сидориных: маленькая, с кроватью, столом и двумя креслами с бежевой обивкой. И почти все в комнате было в гармонирующих с мебелью цветах. В стене, напротив одноместной кровати, было расположено высокое окно, украшенное длинными шторами золотистого цвета. Из коридорчика, кроме комнаты француза, можно было войти в шикарную барскую спальню, небольшую гостиную, а также повернуть направо и пройти на кухоньку. Слева от нее были две уборные. Осмотрев комнату Андрэ, Серафим недовольно хмыкнул: теплолюбивому французу здесь будет не особо комфортно. В особенности, когда придет настоящая русская зима с ее промозглостью и ветром. Его первая зима в России. Он тихо выдал свой первый барский приказ в этом городе: — Стало быть, будешь спать со мной… — Не ошибаетесь? — неопределенно переспросил Андрэ. Серафим смерил его недовольным взглядом. Цокнул, но с улыбкой молвил: — Кто сказал, что я про общую кровать? Ты еще многого по-русски не знаешь просто… Конечно, Серафим имел ввиду общую кровать, но сконфузился от воспоминаний о первом разговоре с французом. Андрэ, недоумевая, так и остался стоять в комнате с высокими потолками, пока его барин уже успел пройти в сторону спальни, окликнув оттуда: — Чего ты там стоишь? Пойдем-ка, Андрейка. Француз, как по команде, проследовал за удаляющимся Серафимом. Вскоре он вошел следом, прикрывая тяжелую дверь спальни с интересными вырезами на стенах по темному дереву. В комнате были такие же высокие и белые потолки. В самом центре стояла барских размеров кровать. Высокая, с мягкими, как взбитые сливки, перинами. Застелена идеально. Миллиметр к миллиметру. Серафим подошел к тяжелым синим шторами на окнах и отдернул их сначала на одном окне, было оно высотой почти в потолок, а затем так же и на втором. Вид был унылым, но не для барина на радостях - серый город со своими обычными городскими зданиями не нагонял печаль. Ничего необычного за идеально вымытым стеклом тоже не было. Почти каждый достойный город в России такой, но не каждый зовется культурной столицей. Серафим рассматривал дождливую даль. Андрэ же заприметил камин, встроенный в стену напротив ложе, ближе к двери. Огонь в нем еще не развели, а топчан перед ним был прикрыт зеленым пледом из мягкой шерсти. Над камином висела огромная картина в позолоченной раме. Изображение на ней пестрило такими же синими, как и комната, красками: птица на голубом фоне в клетке из серебра. Глаза у пташки не выражали грусти или жажды свободы, а скорее смирение с ситуацией. Француз засмотрелся на картину. Сердце от чего-то быстро колотилось под дорогими одеяниями. Птица будто говорила Андрэ: «Я в неволе, как и ты, но, как и ты, я ищу в ней отраду». Француз тряхнул головой с отросшими русыми волосами, отгоняя метафоричные мысли. Те в последнее время лезли в голову все чаще. Пришлось некоторые из них записывать то родным языком, то тем, который еще был не совсем понятен. Само произведение искусства было авторства неизвестного ему художника Феликса Ки. Серафим радостно расхаживал по спальне, цокая каблуками своих сапог. Он трогал то статуэтки солдат на камине, то сам рассматривал картину, но, в отличии от своего крепостного, ничего в ней сакрального, наверняка, не видел. Потом, когда первая эйфория прошла, он, как в приступе ребячества, бухнулся на кровать спиной, раскинув руки. Андрэ хихикнул. — Чего смеешься? Иди ко мне скорей же. Тут такая пери-и-ина… — ласково пропел молодой барин, проводя руками по поверхности постели. Француз подошел поближе. Конечно, его сразу же свалили навзничь на кровать, нависли над бледным лицом. У Серафима приятно блестели глаза. Даже щеки расцвели пунцовыми красками. Андрэ не удержался и провел большим пальцем по ним, поглаживая. И сам невольно заулыбался, хоть особых причин не было. Скорее наоборот. Его барин рассматривал его лицо, как будто выискивая там то, чего не видел раньше. Андрэ и сам изучал его острые черты лица в ответ, покусывая тонкие губы в усмешке. Серафим припал к ним. Целоваться за несколько недель "тренировок" он приловчился хорошо и теперь показывал все свои глубокие таланты в каждый удобный момент. И Андрэ чувствовал, как от этого его наполняет давно забытое чувство. Сердце продолжало же напевать песнь о чем-то своем, и при этом уж слишком тревожном. Они еще долго целовались, нежась в суровости погоды этого города. Серафим был жарким, напористым и жадным до чужого тела. Андрэ же, напротив, нравилось отдаваться, тонуть в неизвестности этих веселых глаз. Если бы только не потели руки в последнее время, а сердце не сжималось от улыбок и шуток про разную чушь. Да так, что Андрэ смеялся навзрыд от идиотских острот его барина. Даже, если умом признавал, что они вовсе не остроумны. Через несколько десятков минут в дверь робко постучали. Юнцы с тяжелым вздохом отстранились от друг друга. Серафим улыбнулся, погладил скулу Андрэ и тихо прошептал, утыкаясь носом в чужой: — On dirait que les serviteurs sont venus. Allons vers eux, Andreika.