И в Петербурге всё навечно: Стихи, поэты и вино, Время поэтов скоротечно, Искусство, да, вечно оно! Писать стихи — это не сложно, Но быть особенным — беда, В туманном городе всё ложно: Сияет царская звезда.
День переваливал ближе к своей середине, и Серафим решил отобедать булкой, купленной утром в пекарне возле дома. Какие же там запахи по утрам! Устоять просто невозможно. Другие пребывающие с ним студенты страдали кто чем мог: кто-то рубился в картишки, пока надоедливых преподавателей не наблюдалось в поле зрения, а кто-то предпочитал азартным играм беседу с другими однокурсниками или просто наблюдение за происходящим в университете. Совсем как он сам с последней парты у широкого окна большой аудитории. Хрустящая булка таяла во рту и начинала давать какую-никакую, но энергию бренному и сонному телу. Все вроде бы шло просто замечательно и даже его личные следопыты сегодня уж странно притихли, наверное, ожидая чего-то. И Серафим готов был уже забыть о их странностях, как тут внезапно Юрий и Глеб уселись по оба плеча. Серафим и не заметил их приближения, уплыв в свои глубокие мысли о жизни небедного студента в Петербурге. За две недели ничего слишком нового узнать и получить не вышло. Это одновременно и удручало, и начинало раздражать. Хотелось, чтобы воронка событий засосала, но... Барин демонстративно не стал отвлекаться от трапезы, тем более, что все трое молчали. Только поправил серый галстук на шее и строго взглянул сначала на первого, а затем на второго. Никому в аудитории не было дела до этой святой троицы, но выглядел данный перфоманс странно, как и все их совместные действие длинною в две недели. Спустя вечность и законченную булку, Юрий все же соизволил начать разговор, приклоняя голову к Серафиму: — Серафим Владимирович, нам надобно с вами поговорить об очень занимательных вещах. Молодой барин хмыкнул, вытирая рот белоснежным платком с золотой вышивкой фамильного герба Сидориных и наигранно добродушно молвил, растягивая улыбку: — Я весь во внимании, господа-с. — Ох, что вы с ним панькаетесь, Юрий, как с барышней, — встрял в разговор Глеб. — Он ничуть не старше нас, так что можно просто по имени его звать. — Вы правы, друг мой, — усмехнулся Серафим одними губами. — Но, думаю, вам стоило начать со знакомства со мной, не так ли? А вы так позорно начали с воровства моих стихов. — Прошу простить нас и наш столь глупый поступок...— удрученно сказал Юрий. Похоже, реально чувствуя вину и стыд. Начало уже нравилось Серафиму. Интересно, что же будет дальше, — думал он. — Поймите нас правильно, Серафим, сейчас таланты в Петербурге на вес золота, а вашу реакцию предсказать было сложно, — продолжил учтиво пояснять Юрий, рукой он неосознанно теребил перо в чернильнице. — По поводу чего же вы не могли ее предсказать? — Серафим, старясь скрыть явный интерес, сложил руки на груди. — По поводу вашего мнение на счет вступления в литературный клуб, — не сдержавшись, вступил Глеб. Серафим встретился с его холодным взглядом глазами. Только в этот раз там все-таки прослеживались нотки дружелюбности и на устах появилось подобие улыбки. Надо же. — Именно, — Юрий сделал интригующую паузу и наконец оставил треклятое перо в покое. — Серафим, на основании вашего глубокого писательского таланта, мы официально приглашаем вас вступить в клуб поэтов Петербурга "Каждая дама ведьма". Парочка студентов обернулись и удивленно раскрыли рты. Барин едва ли удержался, чтобы не прыснуть с названия — уж больно забавно звучало оно. Но, вместе с тем, интриговало нисколько не меньше, стоит заметить. Видимо, за примечательным названием стояла предыстория, и стоило бы узнать что да как, ибо интересно. Но пока они втроем сидели в повисшей тишине. Серафим думал о том, что это какая-то нелепая шутка этих двоих над ним самим, и сомнения прогрызали путь в голове быстрее, чем здравый смысл. — Неужто вы смеетесь с меня, а? Глумитесь с моих стихов? Они вам разве понравились? Юрий вспыхнул пунцовыми красками возмущения вмиг, а Глеб, сохраняя хладнокровие и бледность лица, решил спокойно попытаться опровергнуть теорию Серафим: — Вовсе нет. Ваши стихи... хм... это... — Это восхитительно! Эта атмосфера вашего села и этих закатов, лучшие краски тайги и нотки любовных перипетий с перчинкой! — восхитился Юрий, перебив малорезультативные попытки своего друга. Он улыбался, будто ощущая всю ту глубину, весь сакральный смысл стихотворений, которые, возможно, даже не закладывал сам автор. Серафим просто писал о том, что видел и знал, впитывал с молоком матери и познавал со своим французом. — Я, когда прочитал, подумал, мол, ничего себе молодец творит... — все-таки закончил свое откровение Глеб. — Глеб даже выучил ваш стих, настолько он ему понравился! — добавил Юрий, не прекращая сверкать лучезарной улыбкой. Барину некуда было и слово вставить. Глеб с Юрием говорили словно близнецы, подхватывая друг друга на лету. Насколько сильно они отличались, настолько же и были похожи. Зеркальные. — Ну, Юрий преувеличивает, но... да, есть такое. — Вы, видимо, глубоко познали романтизм! Его суть, ведь так чутко и глубоко мало кто может писать в столь коротких набросках, — деловито заметил Юрий. — Я... эм, романтизм? — замялся Серафим. В его глубинку названия литературных течений доходили медленнее. Но лицо надо было держать, а от того Серафим сказал: — Да-а, романтизм это мое. — Так что же вы, согласны? — переспросил Глеб, понизив голос. — Соглашайтесь! Не пожалеете, вот увидите, вот вам слово Юрия Перфилова, — живо поддакнул его друг. Серафим помолчал, а потом спокойно кивнул. Юрий настолько искренне возрадовался в ту же секунду, что не удержался от крепких объятиях, вышибающих воздух с грудины первого. Он лишь похлопал его по плечу в ответ, пока его прижимали к себе и лепетали, как же они рады, что он согласился. Тем временем его товарищ пододвинул к себе ближе перо и чернилами, на клочке бумаге старательно вывел адрес, по которому находилась штаб-квартира их клуба. Серафим метнул взглядом на адрес — за два квартала от его с Андрэ пристанища. — Ожидаем вас ближе к восьми часам вечера, приходите, и там обсудим все. Будем ожидать вас. — Непременно явлюсь к восьми часам, — искренне пообещал Серафим, пожимая руку Глебу. Даже руки у него были холодные, как и взгляд, как и сердце, наверное. Когда настала очередь прощаться с Юрием, тот схватил его за руку своими обеими и крепко потряс. Глеб показал однозначный жест за спиной у Серафима и первый вдруг резво поднялся. — До вечера, Серафим Вл... — Глеб толкнул Юрия в плечо, резко оказавшись рядом, и он умолк, улыбаясь. Серафим кивнул, но когда они спустились на три ступеньки вниз, ближе к своим местам, не удержавшись, вдруг окликнул их: — А почему название-то такое? Юрий промолчал, а Глеб лишь сказал: — Вечером и узнаете.***
Входная дверь хлопнула. Андрэ вздрогнул содрогнулся от неожиданности, так как он ходил по комнате и заучивал стих своего учителя и, углубившись в познания русской словесности, совершенно забыл о происходящем вокруг себя. Слова корявились, глотались и едва ли звучали, но он своего дела не покидал. Конечно же, это громко прибыл его барин, и Андрэ это точно знал еще перед тем, как тот вошел в круглую белую арку гостиной, после того, как в своей спальне надел такой знакомый бордовый халат поверх белой рубахи и темных панталон. По дому расхаживал только в таком виде, как и сам Андрэ. Лицо его расцвело и воссияло от дивной радости, когда он явился в другую комнату. Француз неволей и сам скопировал его эмоции, удивляясь тому, как влияет настроение какого-то человека на его собственное. Серафим начал читать что-то с газеты, которую до этого зажимал одной рукой. Декламировал с выражением, стараясь правильно расставлять ударения, соблюдать ритмику, которые так важны в вещах, подобным прочтению стихов перед публикой. — "О, ваши светлые глаза-орбиты, Оставили меня, вы, Маргарита, И приезжали вы ко мне отнюдь не пакостить: Вам нравилась моя кровать прекрасная." Андрэ прислушался к словам, запоздало понимая их смысл. Ритмомелодика стиха у его учителя была совершенно другой, но строчки и суть, заключенная в них, оказались по нраву французскому вкусу. Что может быть прекрасней, чем трагические стихи о любви? Только стихи, воспевающие любовь, какие были у его барина. Он читал их ему, и сердце грело надежду, что все они пишутся о самом Андрэ. Француз остановился посреди комнаты с бумагой в руках, спрашивая: — Кто это, Серафим? Твое? — А вот и не-е-ет, — загадочно протянули в ответ. — Это моего нового компаньона, представляешь, Андрейка? Андрэ нахмурился не понимания, что такое это за русское слово "компаньон". В его языке это означало "человек, с которым ты ешь хлеб". С кем же барин ел хлеб в университете? Да и почему хлеб? Серафим махнул рукой, мол, потом расскажу и кинул небрежно газету на диван с красной обивкой. После этого же спокойно подошел к французу и протянул руку к листку у него в руках, ненастойчиво отнял. Андрэ подчинился, отдал, смотря, как барин внимательно изучает написанное, оценивая. Серафим нахмурил темные брови, читая, а француз поспешил объясниться: — Теодора стих. Выучить мне надо и я выучил сейчас. — Да? Хм... — поднял бровь барин и попросил: — А расскажи-ка мне тогда его. Француз пожал плечами и еще раз взглянул на зарифмованные строчки Теодора, которые были лишь началом длинного и прекрасного стихотворения. Одного из немногих в его творчестве, что был не о царе. Андрэ вздохнул. Прочистил горло и гордо расправил спину, готовясь показать глубину своих познаний и возможностей. Похвастаться, если кратко. Барин же расслабленно развалился на том самом красном диване, где валялась газета с стихом Юрия на второй странице. У них с Глебом там было что-то вроде еженедельного привилея с публикацией их творчества. Рубрика, то есть. Поклонников такой поэзии в городе было немало, скорее всего, как и подобных молодых писателей. Похоже, скоро там будет публиковаться и сам Серафим. Эта мысль будоражила его сознание. Андрэ терпеливо ждал разрешения начать, и Серафим легким жестом руки показал, что он может читать. — "Это честно, о да. Мы готовы любили..." Андрэ запнулся, поднимая глаза к потолку, как бы ища там ответы, а затем опустил взор на своего барина. Серафим лишь усмехнулся и спокойно поправил его: — Любить. Он не лишил себя удовольствия полюбоваться в очередной раз своим крепостным. Этим напряженным лицом, волосами, спадающими на лоб, которые, по привычке, француз убирал рукой и зализывал назад. И, конечно же, глазами. В темноте они сверкали глубиной своих разных цветов, хоть их и едва-едва можно было различить. Француз застыл, похоже, снова забыв слова, и уже развернул бумагу, упирая в нее взгляд, как Серафим воскликнул с места: — Не подсматривай! По памяти, — он постучал указательным пальцем по челу. Андрэ с удивлением взглянул в ответ и по приказу скрутил бумагу, убирая руки с ней за спину. Наклонился чуть ниже и стал медленно подходить, почти подплывать, тихо ступая по паркету в своей мягкой турецкой обуви из темной материи. Он криво выговаривал строчки, путал ударения и временами заикался, но сердце другого в этой комнате замирало от каждого звука из покусанных уст. Особенно все млело от французского акцента. Барин знал, что даже потоку времени не смыть эту особенность речи его француза. — "Но в нашем серд... це лишь дым от последствий — дот... ла". Андрэ подкрался еще ближе. Смотрел с искорками заигрывания и игривости в глазах, при этом оставаясь слишком недоступным, далеким. Серафим ухватил его за тонкое запястье, почувствовав, что рука его вновь едва ли теплая, и потянул на себя. Давай, сядь еще ближе и расскажи в лицо все мне, — подумал он. Андрэ, словно услышав мысли, присел на его колени, приподнимая подол зеленого халата. Выдохнул предпоследние строчки, на удивление, почти правильно: — "В этих кострах мои жизнь, Если сгорю, то один" Серафим легким движением подцепил бумагу в его руке. И прочитал с ним последние строчки в унисон, направляя на правильное звучание: — "Можем вместе туда?" Они касались носами, и грудь обоих вздымалась, кажется, тоже в унисон, как последние строчки, отзвеневшие в теплом воздухе бархатной гостиной. Серафим заприметил блестящую брошку на французе, что переливалась зеленью в свете свечей, и очертил пальцем ее контуры, задумчиво вынося вердикт: — Хорошо получилось, но еще поучить надобно... Француз согласился одним единственным нежным "да", потираясь о шею, что, как обычно, пахла чем-то родным и близким. Они помолчали, не в силе разрушить такую нужную тогда тишину. Но спустя время Андрэ все же спросил, еле дыша от щемящей нежности там, где под белой рубахой из льна билось сердце: — Ты что-то говорили о человеке... — поднял на барина свои глаза с вопросительным видом. Он хотел добавить, что о человеке, который с вами ел хлеб, да только умом понимал, что в другом языке это может значить что-то совершенно другое. — Меня пригласили в литературный клуб Петербурга, Андрейка, — тихо сообщил Серафим, заглянув прямо в глаза своему французу. Андрэ приоткрыл рот и каким-то неверящим взглядом взглянул на Серафима. Литературный клуб? Петербурга? Шутите ли вы надо мной, — читалось в его глазах. Пару мгновений ступора и француз вдруг оживился, показывая всю свою радость. Похлопал ощутимо барина по плечу и весело сказал: — Toutes nos félicitations!. — Merci. Часы, с той же кукушкой, висели прямиком перед ними на стене и показывали шесть часов вечера. Серафим позвал прислугу и попросил подать им с Андрэ чаю. Миленькая девушка, которая была привязана к этой квартире, но при этом оставаясь вольной, учтиво кивнула и через пятнадцать минут явилась с серебряным подносом в руках. А уже после, сидя за маленьким столиком возле камина, Серафим принялся рассказывать подробности всего диалога с юными поэтами этого прекрасного города. Андрэ с интересом слушал, попивая горячую жидкость из трав, и все больше понимал, что общество его прекрасного барина более чем приятно ему.***
В восемь вечера, держа барское слово, как того учил отец, Серафим явился по указанному на клочке бумаги адресу. Повозка остановилась возле малоэтажного дома в одном из самых богемных районов столицы империи. Неудивительно, что именно здесь жили или жил кто-то из уже знакомых ему поэтов. Он легко соскочил с кареты и даже кинул гривнек кучеру, который обрадовался такой щедрости и погнал коней прочь по длинной улице. На душе было радостно, а в голове пели соловьи из Рождествено. Помечтав немного, проводя взглядом повозку, Серафим вошел в дом, поднялся на второй этаж крутыми лестницами из резного дерева. Ему было неловко оттого, что он и не знал, как приветствовать новых приятелей, тем более с таких кругов. И, конечно же, волновался, совсем немного, ведь природная харизма в любых ситуациях спасала, и Серафим это прекрасно знал. На пороге его встретила милая девушка-служанка с черными волосами, которые выбивались из-под белоснежного чепчика. Головной убор был такой же белый, как и передник на длинной юбке темного платья, что оттенял слегка смуглую кожу. Она любезно поинтересовалась высоким голоском, приоткрывая дубовую дверь: — Господин, вы к кому пожаловали? Господин, а не "барин", "пане", "молодой паныч", как раньше Серафима окликали в селе. Удивительная перемена обращения ему была по нраву. Как-то по-модному, правильно так и вычурно. — Я к господину Глебу по приглашению, — сказал он, едва соображая, что надо говорить. Взволновался вновь по той же причине — все в новинку, все не так, как обычно. Служанка лишь улыбнулась, отошла, чтобы впустить его в коридор квартиры, а затем удалилась, прося ожидать. Серафим кивнул, нервно улыбаясь, а когда худенькая фигура исчезла за поворотом, принялся осматриваться, сложив руки за спиной. Коридор, на удивление, был пуст и лишь свисающие по обе стены держатели свечек, да картины-пейзажи в позолоченных рамках украшали его. Обои были цвета сваренных сливок с сахаром, окантованные белыми плинтусами внизу. Под ногами же проскрипел вычищенный до блеска паркет, когда его пригласили войти в гостиную и он последовал за уже знакомым силуэтом. Когда дверь перед ним любезно открыли, первое, что он увидел это два кресла, поставленных друг напротив друга и сидящих в них Глеба и Юрия возле широкого камина. Да только на колене второго ненавязчиво покачивалась молодая особа в пикантно затянутом корсете, что поднимал ее грудь. Корсет этот был частью фиолетового платья девицы с милым фарфоровым личиком. В изящных пальцах чертовки был зажат мундштук, которым она втягивала в себя дым и хихикала с чего-то, что буквально возле ее тонкой шеи, на которой красовались ярко-красные бусы, шептал Юрий, а темные волосы скрывали маленькие плечи. И если Юрию было весело, то вот Глебу, судя по всему, не совсем. Он, не оборачиваясь на Серафима, сказал: — Присаживайтесь, друг мой, рядом с нами, — и добавил слегка раздраженно: — А вам, Юрий, стоит отпустить барышню к ее дому терпимости. Серафим кивнул, вроде бы приветствуя, а вроде бы соглашаясь и присел на диван, подле которого стояли два молочного цвета кресла. Юрий вздохнул и недовольно взглянул на своего приятеля, а затем поднял подбородок "барышни" двумя пальцами, обрамленными золотыми перстнями. Она грустно поджала малиновые губы, что даже в темноте сверкали насыщенностью. — Простите, ангел мой, вам придется уйти. Свидимся с вами позже, — выдохнул Юрий близ ее губ. Девица поднялась с колена в белоснежных панталонах и скоро по ней и след простыл. Юрий восхищенно провел взглядом своего "ангела". Глеб, хмурясь, сидел молча, и кудри его спадали на лицо. Ему явно что-то не нравилось. — Забава! — воскликнул Юрий, прерывая тишину, в которой они томились, ожидая невесть чего. На пороге явилась та самая служанка. — Да, господин, что вам угодно? — поинтересовалась она, приклоняя голову. — Подайте нам чаю, будьте так любезны. Глеб на эту просьбу закатил глаза, вздернул подбородок в излюбленной манере и взмахом руки остановил девушку. Строго и недовольно заявив: — Никакого чаю с плюшками! Подайте нам вина красного, Забава, лучшего, которое есть у этого стервеца дома, — когда служанка ушла, учтиво кивнув, Глеб пояснил, завидев немой вопрос на лице друга: — Юрий, у меня портные дома бывают чаще, нежели у вас эти дамы бордельные, я не успеваю сюртуки перешивать с вашими чаепитиями и французской кухней. — Простите, друг мой, но я думал, что пить вот так с порога вы не захотите с нашим новым приятелем, — он обратил взор своих голубых глаз на Серафима, который все это время лишь наблюдал. В воздухе царила напряженная атмосфера от настроения Глеба. — А вы ему точно по нраву, он с кем попало пить не будет! Серафим робко улыбнулся и вдруг выдал вопрос, который интересовал его с того момента, как увидел девушку рядом с Юрием: — Мне довелось, Юрий, сегодня ваш стих о некой Маргарите прочесть. Он прекрасен, безусловно, да только не о этой ли мадам речь, что только здесь вот была? Атмосфера в одночасье разрядилась: Глеб хрипло захохотал, а Юрий улыбнулся наивности молодого барина, болтая в бокале принесенное вино и смотря на то, как темно-красная жидкость бликует от огня. Эстет, как и многие поэты. — Настоящее вы чудо, Серафим, таких не встретишь и подавно в Петербурге, — усмехнулся Глеб, резко прекращая смеяться и вновь возвращая маску хладнокровности. — В доме терпимости, стало быть, не бывали? Ах не беспокойтесь, Ангел вас обязательно туда потащит при первой же возможности! — Да я... — замешкался Серафим от столь неожиданной информации, — Стойте, что вы сказали? Ангел? — Это мой псевдоним, не обратили внимание? Я публикуюсь под именем Юрий Ангел, — сказал Юрий, отпивая с бокала алкоголь. Глеб усмехнулся, подхватывая и свой бокал. Серафим повторил их действия. И правда. Под стихом красовалась надпись Юрий Ангел. Серафим совсем запамятовал. Или просто толком не обратил внимания на мелкую приписку в конце стихотворения, что была именем автора. — А я вот решил оставить свою фамилию и имя, потому что это прославляет мой род и отца! В городе все ведают, кто такой Остап Викторов, а его сына, Глеба Викторова, должны запомнить ничуть не хуже. Хотя бы за мои стихи, — с гордостью в голосе и во всем своем виде, отчеканил Глеб. Серафим отпил вино из бокала, кося взгляд то на Глеба, то на Юрия. Первый все смотрел на огонь, а второй поглядывал из полуопущенных черных ресниц на гостя и словно наблюдал за его поведением. Алкоголь приятным терпким вкусом и теплом разлился сначала на языке, а затем по нутру. Стало совсем легко на душе, не то от компании, не то от хорошего алкоголя, какой пила только знать. В том числе и его отец в Рождествено. В погребах хранилось лучшее вино, которое можно было сыскать в империи. — Что же по поводу вас, мой юный друг? Оставите ли свое имя, данное вам отцом вашим? — нарушив тишину, поинтересовался Юрий. Серафим поставил бокал на деревянный стол, закинул ногу на ногу и задумался над вопросом своего нового приятеля. Тот приклонил голову к плечу с улыбкой, ожидая ответа. С одной стороны это прославит, как Глеб выразился, и его род, и отца, и самого барчонка. С другой стороны, пока он не был уверен в качестве своих стихов, а от того с порога "светить" именем было страшно. Да только удача любит безрассудных, и Серафим твердо сказал: — Под своим именем Серафима Сидорина, господа-с. — Отличный выбор, выпьем же за это! — весело согласился Юрий, поднося бокал вверх. Они вздрогнули прозрачной посудой, отпивая по глотку каждый. И даже Глеб непринужденно улыбнулся, словно одобряя такой выбор. — Добро пожаловать в наш литературный клуб, — учтиво поздравил он Серафима. Остаток вечера юноши коротали за обсуждением мелких деталей, а так же рассказов о том, как же проводят время поэты в Петербурге. Серафиму открывали одними, пока что, словами мир салонов, балов и всего того, что здесь его не раздражало, как это было на его алой родине, а радовало. Глеб лично обещал его познакомить с другими поэтами и важными людьми, а так же провести обширный культурный экскурс во все то, что интересовало молодого барина. Юрий же сказал, что важным пунктом знакомства с городом и его прекрасными окрестностями станет дом терпимости. Его приятель лишь недовольно цокнул языком, да только понимал, что тот своей затеи не бросит и рано или поздно это произойдет. Только сказал, что с ними не пойдет, а то какая-то Дарья Родионовна не так поймет. Серафим и сам догадался, что это кто-то вроде Маргариты у Юрия и подумал, что когда-то Глеб сам расскажет о ней. Ближе к полуночи Серафим вышел с квартиры во тьму прохладной и одинокой улицы. Впервые за два десятка лет ему было так счастливо на душе и одновременно с этим слегка боязно, но первое чувство помогло развеяться второму, пока он добирался домой. Точно зная, что там его ожидают. Что ему есть куда вернутся и самое главное, с чем.